ПАМЯТИ ДМИТРИЯ ТОЛСТОБЫ

Дмитрий Толстоба

По жизни Дима был человеком беспризорным. Трудно сказать, что шло впереди — характер или обстоятельства. Детство в военном городке. В стихах так: «В детстве было много пчел и мало меда». Отца не помнил. Пьющая мать. Семью разбросало. Многократные попытки завести собственную. Бо`льшая часть жизни без постоянной работы и постоянного места жительства. Поездки на Север для заработка.

В моем представлении биография Толстобы складывалась из обрывочных сведений. Нечасто речь заводила его в собственное прошлое. Связное изложение биографии — вообще удел литературы. В стихах выложил, да и то разве что в «Прогулке со снегирем» и в «Судьбе». Вот из разговора с Судьбой:

 

Бабка в финской лежит земле.

Мать на кладбище Южном спит.

Потому что в моей семье

почитали и жены спирт.

 

Не с того загибать конца —

это нашей семьи дела.

Я не знал своего отца.

Ты давно у него была?

 

Брат на жесткой сидел скамье —

подвела под указ струя.

Только все же в моей семье

главный выродок — это я.

 

Его реальным домом были друзья: коллеги по литературному цеху и по «Электроприбору», где он со своим средним техническим образованием, бредущий по жизни без компаса и без пути, занимался отладкой высокоточной навигации. В области курьезов судьба всегда мастер.

В «Попытке автопортрета» он писал о себе: «Бывает весел, но чаще скушен. / Молчит годами, как будто помер». И еще: «По жизни личной, сугубой, частной / бредет в обнимку с мечтой сопливой. / Такой ранимый, такой ужасный, / такой несчастный, такой счастливый».

Думаю, в дружбе он был и правда счастлив. Мы любили его тихо, как лучшего родственника, друзья по бывшей работе, равно мужчины и девушки, восторженно. Убедился в этом, когда Дима позвал меня на летний сбор электроприборовцев.

Сам он был прекрасным другом. Помню нашу поездку по Сибири. Прямо с самолета, по-нашему в четыре ночи, Дима читал рабочим не свои стихи, а стихи своих друзей: Олега Левитана, Иры Знаменской, Саши Комарова, Володи Добрякова, а также стихи заводских товарищей. Радовался каждой удачной строфе.

Иногда, когда мы бродили по комаровскому лесу, посреди разговора, между двумя глотками портвейна читал чью-нибудь строчку. «А дальше?» — спрашивал я. «Дальше у него пока не ладится». Поэтом, горячился я, можно назвать лишь того, кто способен закончить стихотворение. Эта ненужная суровость омрачала его радость. Ему нравилось любить.

И вдруг Дима исчез. Нет, он продолжал жить в городе. Из редких поначалу телефонных разговоров я знал, что строит дачу в Горьковской. Жена Лиля купила ему машину. Он, в не слишком уже молодые годы, освоил ее. Не настолько, конечно, чтобы ездить, например, по магазинам. Но ранним утром, когда город еще был пуст, раз в год отправлялся машиной на дачу.

Вообще говоря, это его призвание — строить дом, жить в лесу. Физическая работа доставляла ему удовольствие. Травы, цветы, деревья, птиц любил по-детски, с обожанием. Знал о них все, глубоко и подробно. К тому же в последние годы он пробовал писать прозу. На мой взгляд, хорошую, пластичную, как умеет только поэт. Значит, думал я, нормальный ход. Друг решил устроить себе на старости лет такой одинокий рай-мастерскую.

Но не было после этого стихов. Не случилась и проза. А дальше прекратились не только встречи, но и редкие звонки. Друзья были сначала обижены, потом удивлены и озадачены. К сожалению, это осталось с нами и после того, как Дима ушел из жизни. Он умер в ночь на новый 2016 год.

Беспризорный в жизни, обретя дом, он стал беспризорным в литературе. Нынче подобный нырок в литературное небытие, увы, одна из примет времени. Имя Толстобы исчезло из литературного обихода. В Интернете — несколько стихотворений, выложенных читателями. В Википедии, вместо хотя бы нескольких строк — две фотографии в ряду безымянных или именитых. В 2010 году был объявлен международный конкурс на премию имени Геннадия Григорьева. Пятидесяти восьми поэтам жюри предложило прислать тексты. В том числе Дмитрию Толстобе. Он не откликнулся. Да и не знал, скорее всего, об этом предложении, поскольку компьютером так и не овладел.

Однако хочется думать, что рукописи действительно не горят, не гниют и не истлевают. У Димы была своя походка в литературе, своя интонация, своя тема. Он был не похож на других не по эксцентричному вызову, а по натуре. Хотя и следил за тем, чтобы не попасть случайно в чужой след. Есть у него строки, повод для написания которых
я распознал не сразу:

 

Досужий критик за руку ухватит:

«Не твой размер, набаловался, хватит.

Снимай ботинок — видно, что велик».

Но нам ништо — мы пасынки с рожденья.

Размер велик — на два носка наденем,

размер чужой — нога своя болит.

 

Это, скорее всего, отсылка к пятистопному ямбу «Домика в Коломне». Да и «досужий критик» не прямо ли восходит к «досужим балагурам» Пушкина? Не стоит говорить, что подобные переклички — в порядке вещей. Но самоедский поклеп на себя, но отказ от покаяния — это Толстоба.

При всей своей балтийской степенности и размеренности, он был человеком страстным, всегда готовым к крутому развороту. Не забуду, как за партией преферанса в Комарово Дима вдруг вскочил и проговорил человеку, только что смухлевавшему, старше его лет на тридцать: «После этого я не могу говорить тебе „вы“». Про «канделябром по голове» донеслось уже от двери.

Мне этот жест показался чрезмерным. Для негодования я искал поводы посерьезнее. Правда, я и не картежник.

Я написал, что у Толстобы была своя тема. Сказал бы, что это тема экзистенциального одиночества. Но вижу в ироническом удивлении надутые щеки Толстобы. По разряду вечных тем он свою поэзию не числил. К тому же формулировка слишком общая, применима хоть к кому. Важна интонация, манера восприятия и произнесения. Одно дело космическая медитация Лермонтова, например. Другое — перекрывающий трамвайный грохот надрывный крик футуриста: «Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!»

Дима говорил об одиночестве, не повышая голоса, буднично, со смешком:

 

Всегда найдется человечек,

чтоб скоротать с тобою вечер,

чтоб разделить с тобою ночку…

А умираем в одиночку.

 

Не исключено, и жизнь его решила фаталистическая усталость, как в этом одноименном стихотворении:

 

Вся компания моя —

это я.

Хорошо, что в эти дни

мы одни.

 

Может быть, в этой уютной компании он продолжает сочинять свои стилизации под Марциала и Катулла? Мы об этом уже никогда не узнаем.

Николай Крышук

 

 

 

ПОПЫТКА АВТОПОРТРЕТА

Бывает весел, но чаще — скушен,

молчит годами, как будто помер.

Ему при встрече кивает Кушнер,

к нему Максимов заходит в номер.

Ему Горбовский ссудил полтинник,

над ним Житинский не спал ночами.

Его отметил Семен Ботвинник,

и даже Дудин пожал плечами.

Шатает ветер телесистему,

песок балтийский сквозит в основе,

ему Давыдов читал поэму,

он на бильярде продул Сосноре.

Кружит со скрипом его пропеллер,

иссохла смазка, вода вскипела,

но с Крыщуком они как-то пели

для Моисеевой — а капелла.

Судьба по-разному приплетала

к нему, с рассудком его бредовым,

и Комарова, и Левитана,

и ту же Знаменскую с Дроздовым.

Когда не надо, и нет, и не с кем,

он всякой дрянью стаканы полнит.

Он пил однажды с самим Конецким,

хоть сам Конецкий про то не помнит.

По жизни личной, сугубой, частной

бредет в обнимку с мечтой сопливой.

Такой ранимый, такой ужасный,

такой несчастный, такой счастливый.

 

 

 

* * *

Он и начнется

прямо с Удельной,

с этой вокзальной

кружки цепной.

Бракоразводный,

водораздельный,

нечерноземный,

лесостепной.

 

Он и потянет

вместе с цветами.

Он и угробит

весь выходной.

Бракоразводный,

фундаментальный,

лесоповальный,

трубосварной.

 

В этой нескладной,

в этой неважной

нам не хватало,

что ли, куска?

Бракоразводный,

многоэтажный,

полнометражный,

не ЖСК.

 

Дети поделят

наше наследство,

перелицуют

наши пальто.

Это не способ,

это не средство,

это не выход,

это — не то.

 

Что ж ты томишься

жизнью бесценной,

что ж ты не сыщешь

места в толпе?

Бракоразводный,

антивоенный,

канцерогенный,

эмансипе.

 

Сколько борений

с фразой неточной.

Сколько волнений

в лицах принцесс.

Бракоразводный,

многостаночный,

очный, поточный,

тихий процесс.

 

Тамбур холодный.

Тряска ночная.

Звезды слетают

с неба во тьму.

Бракоразводный…

Вот и Лесная.

Вот и выходим.

По одному.

 

 

 

* * *

Синие на мне брюки,

красные на мне тапки.

Тапки напоминают

красные гусиные лапки.

Звоню я по телефону,

вытянув глупо ноги,

а мне отвечает некто,

горестно одинокий.

И я говорю, чтобы ехал,

что жду его в полвторого.

Я вру ему, что сегодня

так хорошо в Комарово.

Что номер у меня шикарный

и есть цветной телевизор.

А не было бы всего этого,

то я бы его не вызвал.

И чтобы он — не подумал,

а я ни о чем не жалею.

Привет, говорю, и жду, мол.

И тапки мои алеют

там, на ковровом ворсе,

прошитые крепкой дратвой.

И скоро он будет возле.

И все обернется правдой.

КТО НЕ ПРИДЕТ СЕГОДНЯ КО МНЕ

Ни Саша с Ларисой,

ни Миша с Тамарой,

ни Юра, ни Лёня,

ни Алла, ни Таня,

ни Гена, ни Вова,

ни в четверть второго,

ни в четверть восьмого

сюда их не тянет.

Стоят в холодильнике

сыр и сметана.

На улицу Герцена

брошены сходни.

Но нет Комарова

и нет Левитана —

никто из друзей

не заглянет сегодня.

И сам я ангиной

к дивану прикован.

Мне глотку фиксирует

штифт раскаленный.

Но нет Соколова

и нет Добрякова —

мы были знакомы

с черничных пеленок.

Кричать — не до крика,

позвать бы — да звал уж.

Потом — торжества

у меня небольшие.

Повышли из моды,

повыдались замуж.

А жизнь — ничего,

мы и так хороши ей.

Я думаю: вот,

не идут — и не надо.

Я думаю, что

распростимся без пыли.

Я выпью сегодня

стакан лимонада.

Давно мы за дружбу

такого не пили.

Давно не хватали

горчайшие смеси,

давно не держали

друг друга за плечи.

Я жив и здоров.

Я немного невесел,

но это — под вечер,

а вечер не вечен.

 

 

 

* * *

И. Моисеевой

Деньги подержал и отпустил.

Полетели в стаи собираться.

Им еще до места добираться —

им сквозь всю Россию продираться

в южный край, где как-то я гостил...

И потом, в моем полуподвале

все равно б они не зимовали,

все равно б я их не разместил.

 

Пусть летят до самых заграниц.

Я скажу своим, чтоб не искали.

Мы и не таких держали птиц —

мы щеглов снимали со страниц,

да и тех, подумав, отпускали.

 

 

 

* * *

Когда придешь, войди без стука.

Здесь только я, вино и скука,

и запах жареного лука

от сковородки из угла.

Спокойно мне, когда ты рядом.

У нас с тобою все как надо —

спокойна речь, спокойны взгляды

и ладно скроены тела.

 

 

 

Поэт

Жил поэт с душой, коверкавшей пространства,

и при нем жила его сомнений свора.

Жил да был и дотянул до антипьянства,

преферанства и саксонского фарфора.

 

В час, когда ему светили окна Пряжки,

он бесстрашно обнимал подружку-музу.

Он теперь перетирает блюдца-чашки,

вечерами желтый шарик гонит в лузу.

 

Вот он к кошке подошел, но не погладил.

Раскраснелся, словно выцедил косую.

«Я дознаюсь, — говорит, — кто мне нагадил,

кто заслал на мя в издательство писулю…»

 

Как-то грустно, но не больно и не жалко.

Знаю я, что океаны не мелеют.

Что души его космическая свалка

всё дымит, переливается и тлеет.

 

А вчера его видали на Фонтанке

в ночь парада в честь рождения республик.

Он просил танкиста сонного на танке

довезти его до площади за рублик.

 

Жив поэт еще, темна его дорога.

Но тревога откровенно неуместна.

Час придет, и он потребует у Бога

довезти его за трешницу до места.

 

Вон сидит, сжимая карты, стиснув зубы,

выделается на фоне звездной пудры,

этот тип, немногочисленный, как зубры,

и судьбой оберегаемый, как зубры.

Публикация Олега Левитана