НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Хаим Ленский

Петрополис

1

Что хмурится мой лоб, как Невская вода?

Разгневана река, как Михаил Бакунин.

Я Питеру не сын, не прадед и Баку мне.

Здесь своему родству сегодня я воздам.

Брат беловежских птиц и сын лесов Литвы,

я, вскормленный в своем младенчестве слезою

березовых стволов и сумаха листвою

воспитанный, стою — на берегах Невы.

Напротив чуждых вод желать какого дара,

ответ какой искать? И вот свожу в тоске

я брови, словно мост, как полукружья арок:

что город Ленинград мне на Неве-реке?

Как греться — у огня мятежного пожара,

как замерзать — в Сибири, в снеговой тайге.

2

Простертый к морю — но не ангельской рукой —

правительственный жезл, которому дано,

брешь для Руси пробив, из глубины морской

поднять на отмель град и с ним тюрьмы окно.

Коричневый гранит и длинноногий Петр.

В холодных водах отражение в камзоле.

Вдоль берега толпа на животе ползет

и разбивает грязь в ряды по царской воле.

О, времени размах — как будто птичьих крыл!

Полет… и на костях восстала память градом.

Полет… и водный вал на берег наступил.

Октябрь умолк, и город имя изменил,

и ждет мятежников тюремная ограда.

Но, сердце, верь: Неве подняться хватит сил.

3. Наводнение

Крещендо

Ненастье. Небо в тучах тяготит,

ложится бременем на плечи. Осень.

Громады волн стесненные уносит

под мост река, одетая в гранит.

Свистит, как в преисподней, ветер зло,

как тысяча чертей бурлят потоки.

Пергаментом — в нем приговор потопа —

мелькает чайки белое крыло.

Робеют слабые. Я жду восстанья

стихии водной — вверен ей судьбой.

Готов я к разрушенью и страданью.

Дуй ветер яростней, гони прибой!

«К оружию!» — гремит волны воззванье.

И отвечает пушка ей пальбой.

Декрещендо

Несется звон колоколов с известьем,

взывает плач промышленных шофаров^[1],

бьет пушка с Петропавловки, ударом

провозглашая: уровень за двести.

Река все выше, рвется на свободу:

волна к волне — и рушатся преграды.

Разбиты окна обувного склада,

текут по комнатам речные воды.

Подходят к полкам, подпирают стены,

захватывают обувь постепенно —

за парой пару: здесь всего так много.

И туфли меряет нога потока.

И в русло бы реке, но вдруг — измена.

Без туфель возвратилась и безногой.

4

Ни солнца, ни дождя, ни дуновенья,

и зной — не зной, не холод — холод. Климат.

И день, как батальон, проходит мимо,

пехотой, потерпевшей пораженье.

Я чудо — явное в неявном — вижу.

Вот прорастает в небе выше башен

вооруженный кто-то, в каске, страшен.

Не Гулливер ли это влез на крышу?

Мне кажется, он болен: насморк, слезы…

Болтаются вокруг него лоскутья,

в которые, для города с угрозой

обрушиться, он кашляет всей грудью.

И вдруг Исакий… Это были грезы.

И небо с флагами ясней к полудню.

5

Спустился день по каменным ступеням

для омовения речной водою,

и под водой нашел свое забвенье,

и волны траурно сомкнулись чередою.

Как водолазный колокол на тросах,

в потоки круглый купол опрокинут

Исакия. В безмолвии застынут

двух берегов гранитные откосы.

И пузыри… Под сумрачной водою

дно пробует на ощупь осторожно

Адмиралтейство острою иглою.

И поднят у´мерший — вот он: утопший

с бледно-лиловым берегом-губою.

Он назовется белой ночью позже.

6

Бушует плавка и огонь клокочет,

течет рекой в мартеновской печи.

Тяжелая промышленность. Рабочий

не восстает, накормленный — молчит.

Не маковое — поле с сорняками.

Не кумачом охваченные дни,

а воткнутый на крыше флаг один.

Так пугало мне машет рукавами.

Огонь восстаний. Он погас в печах.

Постой над ними, их мятеж задушен.

Хоть высятся их трубы, но молчат:

внутри черны, побелены снаружи.

Как известь — на лице моем печаль,

как сажа — горечь сердца скрыта глубже.

1925—1931

   Перевод с иврита Елены Байдосовой

1. Шофар — еврейский музыкальный духовой инструмент, сделанный из рога животного; здесь речь идет о заводских гудках. — Ред.