ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Валерия Жарова

Поздней осенью в незнакомом городе
встретились мы

1

— Я выпишу тебе еще на месяц. — Доктор Йохансен порылся в куче бумажек на столе и достал почти чистый бланк рецепта.

— Честно говоря, доктор, я бы хотел прекратить прием. — Сванте нервно подергал себя за волосы. — Я бы хотел попробовать без них. Ну, я хотел сказать, что мы же с вами работаем, и мне кажется…

— Сванте, Сванте… Тебе все время что-то кажется, ты не находишь? А тебе не кажется, что от твоего «кажется» у тебя очень много проблем? При том, что само «кажется» — и есть результат твоих внутренних трудностей. — Доктор отложил бланк и посмотрел на Сванте. — В нашем с тобой случае таблетки это вспомогательная, но обязательная часть терапии. Ведь ты стал лучше спать, не так ли?

— Да, но теперь я сплю постоянно!

— И очень хорошо! Великолепно! Кошмары не мучают?

— Нет, но…

— Замечательно. Крыши не снятся? С кровати не падаешь?

— Нет, теперь я…

— Прекрасно. С женой еще спите порознь?

— Да, но она…

— Отлично. Можете пробовать вместе. Скажешь, что я велел для терапии.

— А это правда для терапии? — заинтересовался Сванте.

— А то! — Доктор захохотал и встал из-за стола. — Пойдем, провожу, хоть прогуляюсь. Ты у меня последний. Рецепт не забудь.

Они вышли под серый моросящий дождик и какое-то время шли молча.

— Как мама поживает? — спросил наконец доктор.

— Нормально. Звонила. За ней теперь какой-то полицейский на протезе ухаживает.

В голосе Сванте послышалась неприязнь, и доктор тут же уцепился:

— И тебе это не нравится?

— Да нет, почему? — спохватился Сванте, очень он не любил, когда доктор вот так ловил его своими цепкими лапками. — Просто надо еще посмотреть, что это за полицейский.

– Скажи, а почему ты уверен, что твоя мама сама не разберется? — Голос доктора приобрел почти искренние доверительные интонации.

Сванте не отвечал. Все это они уже много раз проходили. Доктор добился того, что Сванте перестал впадать в ярость при упоминании отца, но вот заставить простить и отпустить — этого доктор так и не смог. Когда отец бросил их, Сванте даже обрадовался. Он был дитя и наивно полагал, что освободившееся время матери теперь достанется ему. Но оно досталось сначала Свену, потом Акселю, потом Оскару, Арвиду, Альфреду, Юнатану, Густаву и еще многим скотам разной степени скотинистости, и теперь вот этому, с протезом. И каждый из них крал куда больше времени, чем отец, — Сванте тогда еще не знал этого закона, но быстро усвоил: устраняя привычную вялотекущую проблему, получаешь новую, агрессивную, свежую и полную сил. Поэтому примерно на Арвиде он перестал препятствовать попыткам матери устроить личную жизнь, к тому же ему самому тогда уже было восемнадцать, и надо было устраивать собственную.

Сванте рос нервным ребенком. Третий и самый младший в семье, он донашивал вещи брата и дорисовывал красками сестры, он любил читать и не любил других детей — игры обычно заканчивались драками, из которых щуплый Сванте редко выходил победителем. Вскоре Сванте обнаружил, что с вымышленными друзьями может быть гораздо веселее. К семи годам он окончательно выключился из реальности, и родители, чувствуя свою вину, — вечно им было не до него, — наняли отвратительную старуху-гувернантку. Это теперь Сванте понимал, что никакой старухой она не была, ей было лет тридцать пять, и она поглядывала на отца; было ли у них что-то, Сванте не знал, хотя в минуты особо острой ненависти к отцу мучительно хотел, чтобы было, для полноты картины. Но нет, конечно, ничего у них не было, и отец (думал Сванте, когда ненависть утихала) был, в общем, ни в чем не виноват. А все равно лишить себя удовольствия обиды было черт знает как жалко, и Сванте тщательно оберегал ее от доктора.

С гувернанткой сразу не заладилось. Воображаемые друзья устроили ей такую веселую жизнь, что она и сама в нее едва не поверила. Тогда родители решили, что ребенку пора учиться ответственности, и подарили ему щенка. Как ни странно, щенок действительно отвлек Сванте: мальчик водил его гулять, подтирал за ним лужи в случае конфузов, кормил по часам и учил нехитрым трюкам. Гувернантка вздохнула с облегчением, почти уже было полюбила пса и принялась учить его танцевать на задних лапах. Но пес вырос, обзавелся лохматой шерстью и противным характером, рычал на гостей, прыгал на кровать с грязными лапами, уже не вызывал умиления и не производил никакого терапевтического эффекта. И тогда появился доктор Йохансен.

Доктор лихо разобрался со всем, с чем не справились гувернатка и собака. К одиннадцати годам Сванте был вполне здоров, но тут его родители развелись, и доктор Йохансен снова оказался незаменим. В пятнадцать у Сванте случилась первая несчастная любовь, в двадцать он разочаровался в жизни, увлекся
не тем, связался не с теми… Он не умел отказывать и был склонен слепо доверять авторитетам, вообще был по жизни скорее ведомым, но это и облегчало доктору задачу, потому что при умелом подходе пациента легко было вывести оттуда, куда эти авторитеты его завели.

Доктор, казалось, за эти годы не изменился вовсе. С тех пор как малыш Сванте впервые увидел его — коротышку, похожего на доброго гнома, с аккуратной седеющей бородкой (она все седела-седела и никак не могла поседеть окончательно, вечный перец с солью), густой шевелюрой, с клочковатыми бровями, с которыми доктор вел ожесточенную, но безрезультатную борьбу, подстригая их, выщипывая и причесывая. Единственное, что менялось — это форма очков: не вслед за модой, но по какой-то неизвестной логике круглые уступали место на картофельном носу огромным в роговой оправе, роговые сменялись тонкими стеклами без оправы вовсе, им на смену приходили затемненные прямоугольные, а последние несколько лет доктор был верен стильным шестиугольным очкам. Сванте было уже тридцать, и с доктором у него сложились почти приятельские отношения, к тому же он, как постоянный клиент, имел хорошую скидку. Демоны прошлого растворились, но на смену им являлись новые (хотя ноги-то у них, как уверял доктор, росли все оттуда же), так что Сванте посещал доктора исправно. Неудивительно, что гномий образ доктора, меняющийся, но всегда смутно уловимый в разнообразных вариациях, присутствовал в немалой части детских книг, которые Сванте иллюстрировал.

На углу у парка они попрощались. Доктор бодро поскакал вдоль ограды, а Сванте свернул к центру: погода была противная, но почему-то домой спешить не хотелось. С низкого неба моросил мелкий мутный дождик, уже близились сумерки — хотя в такие дни они как и не уходили. Узкие улицы, пустынные, словно нежилые, выглядели муляжом для туристов — или декорацией для экзистенциальной драмы с убийством и покаянием. Сванте мысленно набросал рисунок тушью и тут же подумал, что нет, не тушь, здесь сюжет для масла: мрачный переулок, морось и безысходность. Пусть только это будет не Стокгольм, а какой-то вымышленный город, потому что рисовать узкие улочки Стокгольма — совсем уже пошлость, хуже, чем гномы с лицом доктора Йоханссена. Ну, не лучше точно.

Сванте свернул к площади. Обычно тут располагались художники со своими работами, и можно было найти как раз полный набор: стокгольмские улочки, крыши и кошки, сизые фьорды, портреты рыбаков в бородах и шапках — все то, без чего добрый турист чувствует себя обделенным. Сванте сам когда-то тут сидел с карандашом, рисовал портреты, безбожно врал, изображая пышек худышками, пририсовывая волевые подбородки щекастым папашам, наделяя детей — этих приходилось рисовать чаще всего — очаровательным лукавством и озорными улыбками (на самом же деле их лица не выражали ничего хорошего, замотанные экскурсиями и желающие сейчас мороженое и машинку, а не сидеть неподвижно на неудобном стульчике, дети вызывали у Сванте смесь сочувствия и раздражения). Зарабатывал он тогда мало, а художником ощущал себя не больше, чем теперь в издательстве. Да, с большим удивлением — и небольшим злорадством — он обнаружил, что можно чувствовать себя презренным ремесленником, даже получая жалкие гроши.

Но в такую погоду, конечно, здесь почти никого не было: стенды и лотки стояли пустыми, лишь несколько упрямых художников нахохлились возле своих картин, затянутых пленкой от дождя. Сванте их не знал. Он хотел уже развернуться и пойти наконец домой — пересказать Пернилле сегодняшний разговор с доктором и засесть за своих гномов, как вдруг его внимание привлек один лоток на отшибе — даже не лоток, а ящик из-под овощей, на котором, придавленные обломками кирпичей, лежали рисунки — на простой бумаге, некоторые на обрывках. Хозяин (он сидел рядом на ящике поменьше, низко надвинув капюшон) не потрудился даже накрыть их, мелкая сырая взвесь пополам с городской пылью оседала на бумаге, размывая краски и оставляя сероватые потеки, края бумаги загнулись от сырости. Сванте медленно подошел и наклонился над ящиком. В этот момент он испытывал еще недоверчивый восторг узнавания, который только через мгновение сменится растерянностью, а потом — не страхом, а чем-то вроде трепета, как всегда бывает, когда видишь наяву воплощение сна или фантазии. На рисунке, который привлек внимание Сванте, была изображена толстая красная лиса — в стиле между примитивным и фольклорным. Лиса как лиса, если бы рядом с этим рисунком не лежал другой — на чистом (хотя уже не очень) листе в углу красовалась крошечная точка, и больше ничего не было. Сванте оглядел остальные картинки — там были разноцветные точки, круги, едва узнаваемые животные, на одной он распознал что-то вроде человеческого уха. Сванте протяну руку и расправил лист, лежащий на самом краю ящика: на нем явно уже подсохшим коричневым фломастером был накорябан кривоватый заборчик, под заборчиком топорщилась пара чахлых пучков зелени.

— Угадай, как называется эта картина, — сказал хозяин.

Сванте даже не смотрел на него, потому что не знал, что лучше: если все так и окажется или если все окажется не так.

— Портрет овцы, — ответил он. — Маленькой упрямой овцы, которая не хочет прыгать.

Ну вот и сказал.

— Ого-го! — воскликнул продавец. Голос у него был высокий, сипловатый и нахальный. — Вижу ценителя. Ценителям сегодня скидки. Хотя вообще-то я скидок не делаю.

— Это вы рисовали? — спросил Сванте, все еще не отрывая взгляда от рисунков.

— А кто же еще? Кто же, по-твоему, будет стоять здесь под дождем и продавать гениальные картины, если не сам художник?

«Так не бывает», — подумал Сванте и решился наконец рассмотреть художника. Первый же взгляд совершенно его успокоил — это был престарелый хиппи, тощий, одетый бог весть во что, в какие-то тряпки, линялые брюки на подтяжках, подтяжки — поверх свитера с торчащими нитками, куртка без пуговиц, ботинки без шнурков… Всклокоченные волосы, вероятно, прежде были рыжими, но теперь совершенно выцвели, к тому же к серо-бурому цвету уже добавилась неопрятная седина.

— Давно вы работаете?

— Всю жизнь! — Художник самодовольно стукнул себя в грудь. — У меня и выставки были персональные, и музеи покупали… Это теперь никому не нужно искусство. Всем подавай развлечения. Бездуховные времена, о горе! — и он театрально закатил глаза.

Сванте испытал то чувство стыдливого превосходства, какое, по его мнению, и должен был испытывать иллюстратор на зарплате перед нищим художником.

— Покупаем? — Драматизм в голосе художника сменился между тем интонациями заправского дельца. — Пять тысяч крон за овцу.

— Пять тысяч?!

— Ладно, — смирился тот, — тебе отдам за пятьсот.

— У меня с собой нет денег, — огорчился Сванте. Он и в самом деле уже хотел купить эту овцу без овцы. Это было почти как открыть тайну рождения. А уж как обрадуется доктор!

— Ладно, — сказал художник. — Сегодня торжественный день, и я дарю тебе это полотно просто так.

— Но я…

— Бери, пока я добрый. — Хиппи небрежно отряхнул с рисунка капли и сунул его в руки Сванте. — Приходи еще, но уже будешь покупать за честные деньги. Краски-то нынче дороги.

Сунув мокрый лист под куртку, Сванте помчался домой. От дурного настроения не осталось и следа. Только войдя в квартиру, он понял, что так и не узнал имени художника.

 

2

Перниллы дома не было, как назло, а Сванте так надо было поделиться хоть с кем-то… Впрочем, Пернилла была не лучшими ушами. Лучшими ногами, глазами, грудью — это да, но разговоры у них в последнее время не клеились. Иногда Сванте признавался себе — только себе, не доктору! — что так, в общем, было с самого начала.

Сванте решил позвонить матери, но после нескольких гудков услышал в трубке голос доктора Йохансена — оказалось, что он машинально набрал его номер. Что ж, это еще лучше.

— Что случилось, дружок? — участливо спросил доктор.

— Я нашел его! — как Сванте ни пытался приглушить ликование в голосе, ничего не выходило. — Я нашел Карлсона!

Трубка молчала.

— Он существует, понимаете? Он художник, я видел его сегодня, встретил на улице, он мне подарил картину!

Трубка уже не просто молчала, в ней воцарилась гробовая тишина.

— Я думаю, что я встречал его в детстве, вот что! Наверное, родители меня сводили на какую-то выставку — они же меня все время куда-то таскали, — ну вот, там я его увидел и потом все это придумал — что у меня есть такой друг. Он ужасно выглядит, сидит и продает свои рисунки, точно такие же, как я помню, то есть которые я придумал, то есть теперь понятно, что я ничего не придумал, вернее, придумал не все… Я не вру!

Трубка как будто выдохнула.

— Это очень интересно, — сказал доктор, но голос у него был такой, каким разговаривают с Наполеоном из буйной палаты. — Признаться, что-то такое я и предполагал. В свете открывшейся информации я считаю должным внести в терапию ряд изменений. Думаю, будет правильно, если ты придешь ко мне завтра, прямо ко мне домой — согласен?

— Да, да! — закричал Сванте. — Я и рисунок принесу!

— В этом нет необходимости, — сказал доктор. — До завтра, дружок.

Звонить матери Сванте не стал. У себя в кабинете, служившем и мастерской, он аккуратно разгладил рисунок. В углу была подпись, но совершенно неразборчивая. Уложив «Овцу» на просушку, Сванте кинулся листать альбомы и каталоги. Похожего было много, но это было все не то. По правде говоря, большой ценности все эти лисы и петухи не имели — хотя мода на художников подчинялась своим законам, у несчастных животных не было бы шанса в любом случае. Но кто знает, может, в те годы этот художник был известен — конечно, в самых узких кругах. И вот — никакого воспоминания не осталось, сидит, мокнет, дарит свои картинки первому, кто заинтересуется… В том, что их кто-то покупал, Сванте сильно сомневался. Вряд ли в Стокгольме живет еще один молодой человек с неустойчивой психикой, которого в детстве неудачно сводили в художественную галерею.

«А от меня останутся гномы, похожие на доктора», — подумал Сванте. Конечно, не только они. Еще феи, похожие на Перниллу. И бедненькие сиротки, в которых при желании можно было разглядеть черты самого Сванте.

На четвертом году семейной жизни Сванте понял, что Пернилла его не любит. На пятом — что она не любила его никогда. Она могла бы выбрать любого — уж недостатка в поклонниках у нее не было. Почему в результате она осталась с ним, Сванте толком не знал, хотя догадывался. Ей всегда нравилось, как он ее рисовал — почти не приукрашивая, но наделяя портреты воздушным, неземным очарованием, которое было и в оригинале, но совершенно терялось на фотографиях и которое не умел передать больше никто — а пытались многие. Сванте предполагал, что у нее кто-то есть — просто не могло не быть. Он часто думал об этом и пытался утешаться тем, что это наверняка футболист с бритой головой и дурными манерами или слесарь из автомастерской, коротающий выходные с пивом перед телевизором. Но, разумеется, это все были жалкие попытки, если кто-то и был, то он точно был ничуть не хуже самого Сванте — остроумный собеседник, заботливый друг, изобретательный любовник; а главное, неизвестный соперник уж точно не посещал психоаналитика. Наверное, единственным недостатком его было то, что он не умел рисовать Перниллу. Но это был очень, очень существенный недостаток. И теперь, на шестом году, Сванте наконец убедил себя в том, что все остальное не имеет значения.

Конечно же, в аптеку Сванте забыл зайти — до того ли было! У него еще оставалось несколько пилюль, но, конечно же, он в этот день не притронулся к ним. И, конечно, он не рассказал вернувшейся почти в полночь Пернилле о встрече с художником и о неожиданном подарке. И еще — вот это было совсем непонятно — он почему-то не сказал ей о том, что доктор наконец-то разрешил ему вернуться с дивана в гостиной в их общую постель.

Был выходной, но Сванте вскочил ни свет ни заря. Заглянул в спальню — Пернилла спала, подложив под розовую щечку зефирный кулачок, золотистая прядка упала на коралловые губки. Больше чтобы занять себя, Сванте бегло набросал ее, спящую нимфу среди полупрозрачных цветов и порхающих эльфов, положил рисунок на кухонный стол и, не в силах ждать назначенного часа, поспешил к доктору. «Овцу» он все-таки прихватил, аккуратно уложив в папку. Просохнув, она не стала лучше, но, по крайней мере, была на месте, то есть овцы-то самой не было, естественно, но забор и трава были. От волнения он еле попал пальцем в кнопку звонка. Доктор, в мягких домашних тапочках и без пиджака, смотрелся тем не менее опаснее, чем обычно.

— Чаю? — предложил доктор — ну точь-в-точь коварный гном.

— Да… Нет, не надо чаю, потом. — Сванте первым вбежал в знакомый кабинет и бросил на стол папку. — Смотрите!

Доктор нацепил свои шестиугольные очки, взял «Овцу» и принялся вглядываться в нее. Брови над очками сошлись в суровую линию.

— Помните, я же говорил, — нетерпеливо сказал Сванте. — Он ее тогда еще только задумал и собирался нарисовать. А теперь нарисовал. Конечно, узнать-то он меня не узнал, да и я его не узнал бы, если бы не картины эти. Я его вообще иначе помню.

Доктор отложил рисунок и нахмурился еще суровее.

— Дружочек, — сказал он. — Возьми лист бумаги и карандаш — вот, держи — и нарисуй, пожалуйста, то же самое.

— Зачем?

— Я тебя прошу.

— Вы что, не верите мне? — Сванте возмутился. — Хорошо, нарисую.

Несколькими штрихами он изобразил поляну с пригнувшейся под ветром травой и покосившийся забор. От наброска веяло такой безысходной тоской, что озноб прошибал. Доктору же было нипочем: он положил перед Сванте оба рисунка и выжидательно уставился на него.

— И что? — спросил Сванте.

— Милый мой, я, конечно, не специалист, но даже я вижу, что это одна рука…

— Да вы издеваетесь, что ли?! — завопил Сванте. — Я Королевскую академию закончил, а так трехлетки рисуют!

— Тихо-тихо-тихо, — примирительно сказал доктор. — Ты замечательный художник, Сванте, неужели ты не смог бы при желании изобразить рисунок трехлетки? Когда я говорю «замечательный художник», я имею в виду, что у тебя есть свой узнаваемый стиль — и я узнаю его в этом заборе и в этой траве. Да, я не художник, но зато я психолог. В обоих рисунках есть настроение, и оно совершенно одинаковое. Одна душа, если угодно. Только я не могу ответить себе на один вопрос, может быть, ты мне поможешь: зачем ты хочешь обмануть меня? Я думал, мы друзья. Зачем ты продолжаешь цепляться за свои фантазии? Ты думаешь, что где-то в них прячется настоящий Сванте? Нет, дружок, настоящий — вот он, передо мной, он запутался, и я — не только как психоаналитик, но и как друг — считаю нужным помочь ему.

Сванте вскочил.

— Пойдемте со мной. Я вам покажу его.

— Кого?

— Карлсона. То есть этого человека. Я даже не знаю, как его зовут, но он точно существует.

Поколебавшись, доктор тоже встал.

— Хорошо, Сванте. Я делаю это ради тебя.

Погода сегодня была не в пример вчерашней — солнце согревало улицы, бликовало на стеклах и вводило в заблуждение птиц, решивших, что вернулось лето. Сванте поймал такси.

Ряды художников на этот раз были переполнены: между лотками кишели туристы — приценивались, торговались, позировали для мгновенных портретов… Сванте, не останавливаясь, шел через толпу. Кажется, здесь… Или нет, дальше, совсем на отшибе…

Через пятнадцать минут поисков Сванте наконец нашел вчерашнее место. Разумеется, там никого не было, ящики из-под овощей — один повыше, другой пониже — были. И все. Доктор деликатно молчал.

— Значит, он сегодня не вышел, — раздраженно сказал Сванте. — Сейчас я спрошу, его должны знать.

Он подбежал к знакомому карикатуристу, потом к бывшему однокурснику (вылетел на третий год за прогулы и хулиганство), потом уже подходил ко всем подряд и всем показывал «Портрет овцы». Одни смеялись, другие честно старались помочь, но таинственного художника никто не вспомнил.

— Да бывают тут всякие психи, — сказал однокурсник. — Всех не упомнишь. Может, и приходил такой.

Сванте чувствовал себя глупо, как в детстве.

— Ты знаешь, что я твой друг, — сказал доктор. — И мы вместе справимся с этим. Сегодняшний день я не буду считать сеансом, и платить за него тебе не надо. Я жду тебя во вторник в обычное время. Постарайся не думать об этом. Побольше гуляй, принимай лекарство, с женой… Ну, ты знаешь.

Доктор ушел. Сванте, однако, не был ни огорчен, ни обескуражен: главное, что художник существует, а уж найти его он как-нибудь сумеет. Доктор не верит — ну и пусть, поверит, когда увидит. Сванте открыл папку и вгляделся в рисунок. Конечно, только полный профан мог предположить, что это рисовал он сам. «Даже если что-то и есть — ну, значит, так сильно меня впечатлила выставка в детстве», — подумал он.

В солнечном свете знакомые улицы уже не пробуждали мрачных мыслей, теперь это были уютные городские пейзажи. Улыбаясь и даже что-то про себя напевая, Сванте шел домой. В аптеку он снова не пошел, зато купил булочек с джемом.

Пернилла, очаровательно непричесанная, пила кофе в кухне.

— Какой дивный портрет ты мне оставил! — Она звонко чмокнула его в подбородок. — Где ты был? Что в папке? Что-то новенькое?

— Да так, ерунда, — ответил Сванте, любуясь ею. — Погода была хорошая, вот я и прогулялся. Булочек купил…

Нет, нет, пока рано ей рассказывать.

— Мы с Лоттой собираемся пройтись по магазинчикам, — сказала Пернилла. — А потом посидим с ней — ее бросил приятель, представляешь?

— Легко, — ответил Сванте, не любивший Лотту — пустоголовую и к тому же совершенно неинтересной внешности (он оценивал как художник, разумеется). Пернилла надула губы. — Ты злюка. Я иду одеваться. Пока она собиралась, Сванте успел сварить и выпить кофе. Уже без всяких эмоций он отметил, что оделась она слишком нарядно для утешительной прогулки с подругой.— Знаешь, — сказал он, — ты могла бы выглядеть чуть хуже, чтобы облегчить Лоттины страдания. Пернилла рассыпала по прихожей жемчужный смех. — Ты же знаешь, что я не могу выглядеть даже чуть хуже. Не скучай, малыш!

— Не называй меня малышом! — беззлобно крикнул Сванте в закрывающуюся дверь и услышал в ответ все тот же жемчужный смешок.

Оставшись один, Сванте решил последовать совету доктора и ни о чем не думать. Он устроился в кресле с первой попавшейся книгой, это оказался путаный детектив, который читала Пернилла, Сванте листал страницы, особенно не вникая и наслаждаясь умственным бездействием. Из этого приятного состояния его вырвал телефонный звонок.

— Привет, дорогой! — голос матери был подозрительно бодрым. — Как ты?

— Прекрасно, — честно ответил он. — Как поживает Бьорн?

— Бьорн? Ты имеешь в виду Бернарда? Все хорошо, недавно мы удалили камни из желчного, но сейчас он уже может есть то, что я готовлю. Я как раз об этом и хотела поговорить…

— О том, что ты готовишь?

— Нет, милый. Знаешь, я сидела с ним после операции, и ты ни за что не угадаешь, что он мне сказал…

— Даже представить боюсь. — Сванте одним глазом продолжал читать.

— Он сделал мне предложение! Я, конечно, согласилась.

— Мама! — воскликнул Сванте, забыв о книге. — Ему семьдесят пять лет!

— Во-первых, семьдесят один, во‑вторых, не забывай, сколько мне. В общем, мы решили не тянуть…

— Еще бы! — воскликнул Сванте. — Старику Бену надо спешить.

— Его зовут Бернард, и я уверена, что он тебе понравится.

— Да? Может, мне его папой называть? Может, ты думаешь, что мы будем ходить с ним по воскресеньям на рыбалку, а потом он сделает мне рогатку из велосипедной шины, лучше, чем у соседского пацана?

— Не надо воспринимать все в штыки, — вздохнула мама. — Я знаю, что ты уже большой мальчик. И могу я под конец жизни пожить для себя?

— Тебе еще далеко до конца жизни. Просто я хочу, чтобы ты хорошо подумала. Этот одноногий Петер просто ищет кого-то, кто бы о нем заботился в старости.

— Почему бы мне не позаботиться о нем? Ты ведь не собираешься радовать меня внуками. — В ее голосе послышался упрек, хотя Сванте считал, что ей вполне должно было хватать оравы Бетан.

— Ладно, мам, — сказал он примирительно. — Если у вас все хорошо, то я правда рад. И еще я хотел спросить…

— Да, малыш?

— Нет, ничего. Потом как-нибудь. Привет Йорану. И не называй меня малышом. — Последнюю фразу он сказал уже после того, как повесил трубку. Хорошее настроение испарилось. И поделиться-то было не с кем! С докто­ром разговор опять выйдет как обычно, Пернилла занята Лоттой или не Лоттой, в любом случае, она бы сказала что-то вроде «это же замечательно» и «не будь злюкой». Сванте отложил книгу, распахнул окно и уселся на подоконник. Солнце еще не садилось, но подбиралось к закату, напоминая, что свети не свети, а дни уже по-осеннему укорачиваются, и нечего обольщаться. Сванте мысленно листал записную книжку и не находил никого, кому можно было бы позвонить. Он воображал, как рассказывает о своих заботах одному приятелю, другому, третьему, отвечал сам себе их словами — и ответы его категорически не устраивали. Это было ужасно глупо и даже как-то ненормально — столько людей в мире, а он так одинок. Улица внизу шумела, поэтому он не сразу услышал звонок, а услышав, не сразу понял, что звонят в дверь. Сванте давно не ждал ничего хорошего от внезапных визитов, он даже хотел сделать вид, что его нет дома, но это была бы некоторым образом капитуляция. Звонили довольно настойчиво, и Сванте не выдержал. Он подошел к двери и, не глядя в глазок, чтобы подольше сохранить надежду на приятного гостя, щелкнул замком. — Привет, Малыш, — сказал Карлсон.

 

3

Карлсон деловито осматривал квартиру. Он хватал вещи, разглядывал, ставил не туда, где взял, если вещь ему чем-то не нравилась, бросал как попало. Сванте ходил за ним, пытаясь хоть как-то сохранить порядок, но остановить гостя не решался. К счастью, тот пока ограничился гостиной.

— Неплохо ты устроился, — сказал Карлсон, плюхнувшись в любимое кресло Сванте. — Что читаешь? — Он пролистал детектив, фыркнул и — Сванте моргнуть не успел — отправил книгу точно в открытое окно. — Ерунду читаешь. Маленький ты бы не стал такого читать.

— Это была не моя книга, — сердито буркнул Сванте. — И что ты здесь делаешь вообще?!

— Так-то ты встречаешь старого друга? — обиделся тот. — Я же тебя узнал вчера. Ну и посмотрел, куда ты идешь.

— Ты следил за мной, что ли? Стой, погоди, неважно. Ты что, хочешь сказать, что мы действительно были знакомы?! — Сванте уселся на неудобный стул напротив. — Я думал, я тебя где-то видел на выставке…

Карлсон наклонился вперед и уставился на Сванте тяжелым взглядом. Теперь Сванте мог разглядеть морщины, мешки под глазами, сеточку капилляров на щеках, неопрятную щетину… Меньше всего он походил на доброго друга детства.

— Что значит — видел на выставке? Что значит — ты меня видел один раз на выставке, Малыш? Ты что, не помнишь, что ли? Когда всем было на тебя плевать, кто был рядом? Забыл? Кто тебя утешал, кто разгонял твои ночные страхи, кто учил тебя жизни, кто тебя лечил?!

Вообще-то, Сванте не помнил, чтобы Карлсон его лечил. Но теперь он запутался вконец.

— Всю жизнь, — помолчав, сказал Сванте, — всю жизнь меня пытались убедить, что я тебя выдумал.

— Выдумал? — Карлсон откинулся в кресле и закрыл лицо руками. — Это система, Малыш. Не говори мне, что система смогла тебя обработать. Я делал все возможное, чтобы научить тебя противостоять ей. Но я сделал недостаточно.

— Какая система, о чем ты?

— Система, которая вокруг тебя, Сванте Свантесон. — Карлсон встал и заходил из угла в угол. — Они загоняют тебя в школу, они делают из тебя свой продукт, они хотят, чтобы ты был полностью в их власти. Они привязывают тебя к паспорту. Они контролируют каждый твой шаг. Они заставляют тебя работать. Заставляют создавать семью и рожать детей, которых тоже сделают своими рабами — детский сад, школа, институт, работа, семья — и новые поколения послушных граждан, не умеющих заглянуть за забор. Как та овца, которая не хочет прыгать. Но до меня они не добрались, нет! Я надеялся, что и до тебя не смогут…

Сванте слушал эту речь со смесью раздражения и разочарования. Он уже слышал много похожих речей в юности, бывало, что и сам нес подобную ерунду, только он-то перерос ее! Но не спорить же было. В конце концов, его больше интересовало другое.

— Я никогда им не верил, — сказал Сванте. — Я знал, что ты существуешь.

Карлсон обернулся к нему со слезами на глазах.

— Спасибо, друг, — прошептал он. — Спасибо.

— Но послушай… У тебя же нет пропеллера?

— Пропеллера? — искренне удивился Карлсон. — В каком месте он у меня должен быть?

— Ну, ты же прилетал в окно…

— У-у-у… Здорово они тебя обработали. Нет, Малыш, я заходил через дверь. Не знаю, что ты там себе напридумывал. Первый раз я пришел попросить немного еды, и так удачно оказалось, что твоих родителей не было дома. Едва тебя увидев, я сразу понял: вот этого несчастного ребенка я могу спасти…

— И ты не жил на крыше?

— Почему не жил? Жил. На чердаке. У меня там было вполне уютно. Да ты же бывал у меня. Я всегда любил жить на чердаках — в подвалах сыро и холодно, а наверху самое то. Ух, какие веселые компании у меня там собирались… Но туда я тебя не водил, конечно, рано тебе еще было. Где-то вы теперь, мои старые друзья — поэты, художники, певцы, люди, не боящиеся прыгать выше забора?..

Сванте подумал, что ответ очевиден. Одни спились, другие сторчались, третьи «прогнулись под систему», как сказал бы Карлсон, и живут нормальной жизнью. Обычная история. Сванте повеселел. Карлсон был не самым умным и приятным человеком, но он был человеком из плоти и крови.

— Карлсон… — начал Сванте, но осекся. — А тебя действительно зовут Карлсон?

— Конечно. Карл Карлсон. Или Бурре Бурресон. Или Альфред Альфредсон. Как тебе будет угодно, Малыш.

— Ну я же серьезно спрашиваю!

— Серьезно? — Карл Карлсон подошел и наклонился так близко, что его глаза оказались в нескольких сантиметрах, Сванте почувствовал запах плохого табака, перегара, грязной одежды. — Они хотят, чтобы ты был прикован к своему имени. Чтобы ты был буквами на бумаге. Чтобы тебя можно было найти, даже если ты замыслишь побег. Но только не со мной, Малыш. Со мной такое не пройдет. Я для них не существую. Я буду сам выбирать, где мне жить и как мне называться. Но ты, — он выпрямился и изобразил дурашливый поклон, — можешь называть меня просто Карлсон. Кстати, пожрать есть?

— Булочки с джемом, — сказал Сванте. — Сейчас принесу.

Вернувшись с булочками, он застал Карлсона рассматривающим портрет Перниллы. На портрете она смеялась, запрокинув голову и придерживая волосы тонкой рукой.

— Твоя подружка, а? Хорошенькая!

— Это моя жена.

— Жена-а-а… — протянул Карлсон. — Так ты, значит, порядочный гражданин, а, Малыш? А помнишь, как мы с тобой шалили? И вот, кто бы мог подумать — жена…

— А у тебя была жена? — спросил Сванте.

— О, у меня было сто тысяч жен, одна другой лучше. Но не такие хорошенькие, как твоя, — и он плотоядно ухмыльнулся.

— Ну ладно, — сказал Сванте, торопливо отводя Карлсона от портрета Перниллы. — Вот булочки, я чайник поставил. Ты знаешь, я многое забыл, а что-то, наверное, перепуталось. Помнишь, мы гуляли по крышам?

— Еще бы! — Карлсон радостно закивал. — Жулье шугали. За тобой еще потом пожарные приехали, а я слинял. Влетело тебе?

— Да нет… А помнишь, как ты изображал привидение? Как мы домомучительницу курощали?

— Домомучительницу? Ах, милая Хильдур! Славная была пышечка, горячая — ух! Я к ней часто заглядывал.

Сванте выронил булочку.

— В каком смысле? Ты… Ты что, спал с ней? Ты спал с фрекен Бок?!

— Спал — не то слово, Малыш. Но я же тогда не мог тебе всего объяснить, ты бы просто не понял. Бедная малышка Хильдур… Влюбилась в меня, конечно же, но я всегда знал, что узы — не мое.

Тут пришла очередь Сванте нервно ходить из угла в угол.

— О господи. Поверить не могу. Как ты мог вообще? Она же была ужасная! Она же… Черт, она же домомучительница! Она меня ненавидела! К отцу подкатывала!

— О, на этот счет можешь быть спокоен, с тех пор, как она встретила меня, на других мужчин даже и не смотрела. Так что я, можно сказать, спас твою семью. Хотя сам я не признаю семьи как института. Да что ты так разошелся-то? Мы были взрослые люди. Садись давай. Хотя нет, не садись, тащи чай.

Сванте, все еще ошарашенный, побрел в кухню. Достал было чашки из сервиза, но тут вспомнил, кто у него в гостях, и взял другие, попроще. Разливая чай, он услышал, как хлопнула входная дверь. Сванте поспешно вбежал в гостиную, но там, конечно, никого уже не было, только поднос с одинокой надкусанной булочкой стоял на столике.

Пернилла вернулась ночью, довольная, как кошка. Сванте ничего ей не рассказал.

— Ты что, курил? — подозрительно спросила она, принюхавшись.

— С улицы нанесло, — мрачно ответил Сванте и расстелил диван в гостиной.

Пернилла давно уже не возражала.

 

4

Карлсон стал появляться часто, всегда внезапно и всегда — когда Сванте был один. Следил он, что ли? Сванте тяготился его визитами, ему не нравились нахальные манеры и самодовольство Карлсона, его неряшливая одежда, его до невозможности примитивные разговоры о коварной системе, подавляющей свободу, его тяжелый взгляд, запах табака и грязного тела… Но Сванте терпел, во‑первых, потому что не знал, как от него избавиться, во‑вторых, он надеялся все-таки рано или поздно свести их с доктором, чтобы тот своими глазами увидел, насколько тот реален. Пока же Сванте исправно ходил к доктору, подыгрывая ему и изображая покладистого пациента — только в одном упорствовал: что он действительно встретил художника, подарившего ему портрет овцы. Картин, кстати, прибавилось — Карлсон почти всякий раз приносил новые каракули, и Сванте честно платил за них деньги, понимая, что покупает не произведения искусства, а свою собственную будущую правоту.

Только вот Карлсон совершенно не собирался знакомиться с доктором. Сванте время от времени заговаривал об этом, но всякий раз встречал твердый отказ.

— Пойми, Малыш, — сказал однажды Карлсон. — Тебе должно быть все равно, верят они тебе или нет. Ты слишком зависишь от системы, ты уже отравлен ею. Но я это исправлю.

Однако тут уже наступала очередь Сванте сопротивляться, потому что под исправлением Карлсон понимал всевозможные нарушения закона. Сванте согласился только сходить на крышу своего старого дома, они посетили чердачный закуток, где когда-то жил Карлсон, — как же там было темно и тесно! Только фантазия нервного семилетнего ребенка могла вообразить здесь милый домик волшебного персонажа. Но Сванте не собирался воровать на рынках, ездить без билета и забираться в чужие квартиры. Так и продолжалось их противоборство: Сванте правдами и неправдами заманивал Карлсона на встречу с доктором, Карлсон всевозможными ухищрениями пытался сделать из Сванте овцу, способную перепрыгнуть забор.

Работал Сванте теперь с утроенной силой, и сказочные злодеи на его иллюстрациях приобрели новые черты, заметные всем, но узнаваемые только самим автором. Он выработал новый стиль и уже почти начал чувствовать себя художником. Итог был очевиден: в начале декабря директорша издательства, круглая добрая женщина средних лет, собрав в кулак весь свой скудный запас строгости, сообщила Сванте, что ей, конечно, очень жаль, но…

— Мне правда очень жаль, правда, — сказала она. — Но это нам не совсем подходит.

— Что значит — не подходит?

— Если бы я не знала, что это ты, я бы подумала, что это рисовал ребенок. Честно говоря, это ужас какой-то. Нам дети шлют на конкурс рисунки — они и то красивее.

— Красивее?

— Там зайцы похожи на зайцев хотя бы. Что с тобой? Творческий поиск — это хорошо, я это понимаю, но и ты должен понимать, что дети…

— Дети отравлены системой! — неожиданно для себя выпалил Сванте. — Им подавай одинаковых зайчиков и медведиков. И система даст им зайчиков и медведиков, только чтобы они не вздумали заглянуть за забор.

Директорша так и осталась сидеть с открытым ртом. Сванте вышел из издательства и поехал к доктору. Серый снег лежал на улицах, делая их будто еще уже, тучи почти лежали на крышах, и если бы в этих декорациях снимали фильм, то в нем бы вообще никто не выжил.

От доктора как раз вышел пациент — одутловатый мужчина с редкой прядью, зачесанной на лысину. Сванте нарочно толкнул его плечом, входя в кабинет.

— Что случилось, дружок? — фальшиво спросил доктор, протирая очки.

— Меня уволили. Они говорят, что мои иллюстрации слишком страшные.

Доктор кивнул.

— Знаешь, дружок, я ведь не смогу тебе помочь, если ты сам не поможешь мне. Я чувствую твое сопротивление. Ты сам не хочешь вылечиться, и я здесь бессилен. Ты должен быть открыт, как раньше…

Этого Сванте уже не выдержал.

— Я никому ничего не должен! — заорал он. — Никому! Ни вам, ни кому-то еще. Вы все требуете от меня — быть открытым, честным, хорошим, требуете работать, требуете жениться, требуете все понимать и быть послушным, вы требуете мою подпись, отпечатки пальцев, группу крови! Вы тоже часть системы, вы кормите меня таблетками, чтобы управлять мною, чтобы я не понимал, что со мной делают. Но я — понимаю! Я только сейчас прозрел, и я вижу, что я совершенно здоров, да я здоровее вас всех! И это произошло не благодаря вам, нет! Вы хотели меня убедить, что я болен, что я не различаю реальность и вымысел — но это вы их не различаете… Вам страшно, доктор? — Сванте понизил голос. — Я вижу, что вам страшно. Впервые вижу. И знаете что? Я рад.

Он выскочил из кабинета, хлопнув дверью так, что со стен посыпались дипломы и сертификаты — звенья цепи, которой система сковала доктора, подчинив его и сделав своим орудием.

Перниллы дома, конечно, не было — она теперь вообще редко появлялась, но Сванте не огорчался — в конце концов, она тоже была их орудием. Он бросился в мастерскую и сдернул с мольберта закрывавший его кусок ткани.

Карлсон явился за полночь.

— Так-так, Малыш, — произнес он, разглядывая сохнущий холст. — До меня тебе далеко, но прогресс есть, да, безусловно.

Картина изображала улицу вымышленного города — темную, с еле теплящимися фонарями и бесформенными тенями, в домах слабо светились несколько верхних окон. На границе света и темноты под одним из фонарей угадывались две фигуры: одна лежащая, неживая — от самих красок, казалось, веяло смертью — и другая, склонившаяся над первой, но выглядевшая еще более неживой.

— Как она называется?

— «Я и он». В том смысле, что неизвестно, кто…

— Это название никуда не годится, — с видом знатока заявил Карлсон. — Тебе очень повезло, что перед тобой стоит лучший в мире называльщик картин. Я назову ее «Поздней осенью в незнакомом городе встретились мы». С таким названием ее оторвут с руками.

— Карлсон, — сказал Сванте, — а давай немного пошалим.

— Ну наконец-то! — воскликнул Карлсон. — А я уж думал, мой Малыш пропал навсегда. У меня сто тысяч идей…

— Нет, Карлсон. Не надо идей. Мы навестим одного моего старого друга.

— Это доктора, что ли? — Карлсон нахмурился. — Да ни за что на свете! А хотя… Давненько я не курощал докторов. Двинули!

До дома доктора они шли молча. Карлсон хмурился и шевелил губами, а Сванте был совершенно спокоен. Он впервые в жизни чувствовал себя абсолютно свободным.

Проникнуть в квартиру не составило труда, похоже, что Карлсон и в самом деле был лучшим в мире взломщиком — несколько неуловимых движений, и дверь распахнулась. В прихожей было темно, и Сванте сразу же споткнулся обо что-то большое, что-то упало, загрохотав…

— Ты что шумишь? — раздался гневный шепот у него за плечом. — Доктор проснется!

— А я и хочу, чтобы доктор проснулся, — громко сказал Сванте, шагнув в гостиную.

— Ну нет, я так не…

Под дверью спальни появилась полоска света — доктор проснулся. Несколько шаркающих шагов — и вот он сам, заспанный, в халате, возник перед непрошенными гостями.

— Сванте? — удивленно выдохнул доктор. — Слава богу, я думал — воры. Как ты вошел? Тебе лучше?

— Мне намного лучше, доктор. Мне лучше, чем когда-либо. И я хочу вас кое-с-кем познакомить. — Сванте толкнул Карлсона вперед. — Это Карлсон, доктор. Карлсон, который живет на крыше. Художник, который нарисовал порт­рет маленькой упрямой овцы, которая не хочет прыгать. Это вы — маленькая упрямая овца. Но вы же больше не будете упрямиться? Давайте, доктор, прыгните через этот чертов забор — признайте, что Карлсон существует!

— Сванте, — раздраженно ответил доктор, не глядя на Карлсона. — Я не знаю, кого ты с собой привел. Карлсона не существует! Я думал, мы с тобой это уже выяснили.

— То есть как это не существует? — заговорил Карлсон, подходя к доктору. — Меня не существует для тебя, это правда. Но ты — только крошечный винтик в механизме системы. — Карлсон подходил все ближе к доктору, и теперь тот наконец посмотрел на него. — Ты ничего не решаешь, доктор. Только не ты.

Он сделал еще шаг, и доктор попятился.

— Ты и такие, как ты, — вы безвольные куклы, вы слепы и глухи, — тихо продолжал Карлсон. — Вы исполнители чужой воли, солдаты системы. Вы даже не понимаете ее цели, потому что вы уже в ее власти. Но вам не сломить таких, как мы. Мы — овцы, перепрыгнувшие забор, мы — лисы, съевшие ваших петухов, и мы же — те одинокие петухи, которых система выплевывает, когда не может прожевать. Вы не можете прожевать меня! — Карлсон перешел на крик.

— Сванте! — закричал доктор. — Сванте, я же не враг тебе, ты знаешь! Я всегда желал тебе добра, я твой друг, и как друг, не как доктор, я прошу тебя понять — нет никакого Карлсона! Нет и никогда не было, Сванте! Просто скажи это!

Доктор рванулся в сторону, но Карслон оказался быстрее: свалив коротышку на пол, он уселся сверху и сомкнул руки на горле доктора под черно-белой бородой.

— Это решаешь не ты, — проревел Карлсон. — Это ты не существуешь, доктор, потому что в толпе нельзя существовать. Если вынуть винтик из системы, она не рухнет, на твое место встанет другой винтик, док-тор…

— С-с-сва… — прохрипел доктор. Мгновение — и он перестал биться, обмякнув безжизненной кучей тряпья. Карлсон так и сидел на нем, не разжимая рук, и в пятне света из спальни его лицо было страшной маской демона.

— Он умер? — в ужасе прошептал Сванте.

— Его никогда не было, — холодно ответил Карлсон. — А значит, и умереть он не мог.

Ослабив хватку, он наклонил ухо к груди доктора.

— Ну да. Нет и не было никогда никакого доктора. Пустяки, дело житейское.

Сванте не верил своим глазам. Неужели он хотел именно этого? Господи, да нет, конечно! Он думал, что доктор увидит Карлсона и…

«И — что? — услышал Сванте свой собственный голос. — Ты и впрямь думал, что все решится вот так просто — доктор с ходу поверит в Карлсона, Пернилла бросит своего футболиста, мать — своего одноногого? Чего ты хотел, Малыш?»

— Не этого! — закричал Сванте вслух.

— Да не ори, — одернул его Карлсон. — Смываемся.

Он сгреб Сванте в охапку и выволок на лестницу. Как они оказались дома, Сванте не помнил. Карлсон усадил его на диван в гостиной, по-хозяйски достал два стакана и бутылку джина, разлил и уселся напротив в облюбованное еще в первый визит кресло.

— Ну и чего ты? Пей давай. Нас там не было, никто не видел, ты ничего не знаешь. А я, пожалуй, на какое-то время исчезну. Мне надо навестить бабушку.

Сванте машинально выпил и сразу налил себе еще, снова выпил и снова налил. Карлсон продолжал рассказывать что-то про свою мифическую бабушку, голос его с каждым стаканом становился глуше. От бабушки рассказ перешел к каким-то дядюшкам и тетушкам, Сванте не вникал. Ужасное чувство непоправимой беды распускалось в груди, и алкоголь не мог его заглушить. Зачем? Зачем он пошел на площадь, зачем подошел к бомжеватому художнику, зачем потом впустил его в свой дом, в свою жизнь?!

В прихожей щелкнул замок. Нет, только не это! Пусть бы она сегодня осталась со своим футболистом, слесарем, да с кем угодно, лишь бы ее не было сейчас здесь, под одной крышей с этим ужасным человеком…

Но Пернилла уже входила в гостиную, невозможная, как свежий цветок среди гнили и тлена.

— Фью-ю-ю-ю, вот это малышка! — Карлсон прервал бесконечную летопись своего рода и звучно причмокнул, приподнимаясь в кресле. — А ты, оказывается, негодник, прятал от лучшего друга такую куколку.

— Не смей трогать ее, ублюдок! — прорычал Сванте.

— Малыш… — Пернилла испуганно переводила взгляд со Сванте на кресло напротив и обратно. — Малыш, с кем ты разговариваешь?..