ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Борис Лихтенфельд
БРАТЬЯ РАЗБОЙНИКИ
1. Монтаж после битвы
От Полтавы до земляничной поляны
расстояние в два с половиной века,
а от Пушкина с Гоголем — полтора.
Потому и цел городок стеклянный
и надежна холодных небес опека,
что усвоен был горький урок Петра.
Чтобы впредь не клином в славянском споре,
чтоб на брег чужой не хотелось больше
никогда ступать, не мечталось чтоб
сделать внутренним озером это море,
с козаками чтоб не гулять по Польше —
пресечен был новый шведский потоп.
Не косматый Вий устрашает свеев —
в их кошмарных снах циферблат без стрелок,
катафалк с отвалившимся колесом.
Погрузились, воинственный дух развеяв,
в свой колодец памяти — ужли мелок?
ужли ужас внутренний невесом?
Плохо жизнь монтажу поддается — вот чем
режиссер озадачен: уж как друг друга
любят все! — что ж так мучают? Отчего
каждый фильм — как травма? И пастор-отчим
из какого адского прибыл круга,
чтоб затмить веселое Рождество?
Детский страх вытесняют проделки Пеппи,
над землею гусь поднимает дикий,
льется в душу северный тощий свет…
Мир придет, наверно, и в наши степи —
после нас. А кладбищенской земляники,
кто-то вспомнит, вкуснее и слаще нет.
Одного мы прогнали Карла, другому
охмурить себя дали, поверив слепо…
Нас в заложники нечисть живьем взяла —
по стокгольмскому так и живем синдрому,
породнившись, как Кочубей с Мазепой:
пленены, очарованы силой зла.
2. Пугачев
«…а ворон-то еще летает». Сколько лет
еще летать ему? — спросить бы самозванца.
Повертим блюдечко — получим ли ответ
в потемках вещего сеанса?
То мрак, то морок… То тевтоны, то Орда…
Когда ж в воздушном океане окаянства
над нами, чернокрыла и горда,
бесследно растворится эта птица?
В двуглавого орла уже не превратится —
и курицей кудахчет: никогда!
3. Дубровский
Псари и писаря в дуброве нашей
кричат «Ау», а слышится — «Ату!».
Фитюлька ль наглая прогонит ферта взашей
иль ферт зажжет фитиль и выкурит фиту?
Растаял в дымке призрак счастья с Машей,
а разум, самоварною трубой
дымящий, все кипит еще: слова-то
корнями так переплелись между собой,
что сам закон разросся, как разбой,
и буквой ворожит замысловатой.
4. Капитан Копейкин
Шехерезада и Семирамида,
чертоги пышные на берегах Невы,
зачем вы русского пленили инвалида?
в леса рязанские зачем загнали вы?
чтобы прекрасного урод не портил вида?
чтобы надежд напрасных не питал?
Беречь Копейкина — он был отважный воин —
твой долг, Империя! — чтоб сон твой был спокоен!
Неужто твой расходный капитал
и отблеска твоей победы недостоин?
ПАМЯТИ Б. Д.
О русской прозе, с прозой русской жизни
рифмующейся глубоко и точно,
когда-то я сказал все, что хотел,
внушая Музе взбалмошной: дружи с ней!
Лицо ее немолодо, отечно,
характер же отнюдь не мягкотел —
быть может, иногда тяжел, как жернов,
но верен ритму тайному, который
вращает и поэзию, а та
под гнетом синтаксических концернов
раздроблена, но пишущей конторой
скрипит, особым делом занята.
Обеих приютит учебник школьный,
и под свою опеку государство
или на службу важную возьмет,
орлом двуглавым иль пятиугольной
звездою упадет, смягчив удар свой
посулом новых истин и высот.
Поэзия повторами с одышкой
пусть с прозою поделится, а проза
земным законам подчинит сестру,
при этом намекнув: закон — что дышло
и не страшнее русского мороза,
чуть лишь рука потянется к перу.
* * *
День с двух боков ночами стиснут,
аршин от страха проглотил,
в заумный вслушиваясь диспут
рассеянных над ним светил.
Ствол мирового канделябра
в огнях мерцающих прикрас.
Декабрьская абракадабра.
Набор абстракций. Абраксас.
Из года в год одно и то же —
и все так ясно наконец:
пространство сжато, время — тоже,
и свету близится конец.
Но вновь — Рождественские ясли…
Звезда уж сдвинулась одна —
и глядь: все жупелы погасли,
жуть бытия побеждена.
РОМАН О РОЗЕ
Испустившая дух в Эдеме, чем их влекла эта Роза —
чевенгурского донкихота и поэта из Черновцов?
Удобренный пеплом войны, распустился в дыму паровоза,
как в парижском саду соименном, и в берлинской лазури пунцов
цветок их страдальческих грез, дымолозунг в лоскутьях заката
пролетарского гиблого дела. Грядой пролетающих лет
над безбрежной тоской их сиротства облаков растянулась регата.
Утопия — это такое пространство, где мертвых нет,
где переплетены нераздельно реальность и литература,
где роза Ничто-Никому прорастает сквозь Черновцы
и в голодной скифской степи мерцает грааль Чевенгура.
«Женщина пусть поплавает» — из уст убийц, и концы
в воду Ландверканала… А небожитель — в Сену,
в тот же год, когда разрядилось ружье в азиатских горах.
Несчастно как-то и в Чевенгуре… Когда на смену
эйфории революционной приходит похмелье, крах
взрывоопасных иллюзий превращает счастье в руины,
буржуазным бурьяном заросшие… А сегодня эти места —
как старые раны на теле истерзанной Украины,
как розы, когда-то сорванные с двух сторон одного куста.
Вспоминая деревню Шумейка
под Саратовом
Елене Гришиной
Укачанный челнами острогрудыми,
касаюсь гривы мраморного льва:
все тот же сон с мостами и запрудами —
Нева и Волга, Волга и Нева.
Два вектора, два искуса: то западный
холодный блеск, то брезжащий едва
в прапамяти закут лучинно-лапотный —
Нева и Волга, Волга и Нева.
Ширь жизни всей и отмель мимолетная —
две матрицы, несоразмерных два
фантома: мать-земля и гать болотная,
Нева и Волга, Волга и Нева.
Два идола взъярились, жертвы требуя,
а та уж не жива и не мертва —
Параша ль, Катерина ли… Два жребия —
Нева и Волга, Волга и Нева.
Приемыш кровь не слышит материнскую,
всё каменному сердцу трын-трава,
но связаны системой Мариинскою
Нева и Волга, Волга и Нева.
От Охты-Лахты до Твери-Саратова
топонимические кружева.
Шлюп Крузенштерна, «Ласточка» Паратова —
Нева и Волга, Волга и Нева.
Убежища разбойников, крамольников.
Бурлацкая тугая бечева.
Ночь, улица, процентщица, Раскольников —
Нева и Волга, Волга и Нева.
Под маскою Венеции — мертвецкая.
Скопцы, купцы, луч света, степь, мордва.
Водоразделом — немота немецкая…
Нева и Волга, Волга и Нева.
Два гидромифа… Что от них останется?
Какой утес? Какие острова?
Безумец петербургский, бесприданница —
Нева и Волга, Волга и Нева.
