ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО
«Это одно из „самого хорошего“ в моей жизни...»
Письма Лидии Никаноровой Павлу Безсонову
из Франции в Россию (1925—1935)
Документы эпохи сохраняются подчас странным образом. К писателю Вениамину Каверину пришел однажды малознакомый ему человек, ученый Павел Безсонов, с которым он иногда встречался в гостях, и отдал письма художницы Лидии Никаноровой. Их переписка завязалась еще в России. А потом Лидия писала Безсонову из Константинополя, из Парижа и с Корсики в Москву на протяжении 25 лет. Это был своего рода роман, не состоявшийся в житейском смысле слова, роман платонический, роман эпистолярный. Каверин принял дар и написал на основе этих писем роман уже литературный, изменив, конечно, имена героев. Кстати, этот роман, «Перед зеркалом», был напечатан впервые в журнале «Звезда» в 1971 году (№ 1—2).
Что руководило Безсоновым, когда он отдавал дорогие ему письма в чужие руки? Может быть, он боялся хранить зарубежные письма дома, что было в те времена действительно небезопасно? Может быть, он был убежден, что они могут послужить богатым материалом для творчества писателя, что, собственно, и произошло? Но, скорей всего, он хотел таким способом сберечь их от случайного или неизбежного уничтожения в будущем, после его смерти. И письма действительно сохранились.
О прототипах романа Каверина «Перед зеркалом» было подробно рассказано в журнале «Звезда» (2011, № 8) в очерке Марины Ломовской «Герои Каверина в романе и в жизни». Лидия Никанорова эмигрировала из России в 1920 году, сначала в Турцию. В Париже она жила со своим вторым мужем, тоже художником и тоже эмигрантом Георгием Артемовым. Но юношеская любовь, романтическая привязанность — называйте это как хотите — к Павлу Безсонову сохранилась в ней, судя по письмам, навсегда и стала необходимой для ее внутренней жизни.
Письма Лидии Никаноровой свидетельствуют о богатстве ее духовного мира. Она не только была талантливой художницей, но и прекрасно владела словом; письма ее — своего рода литературный памятник эпохи, содержащий в себе размышления о жизни и смерти, о любви, об одиночестве, о творчестве. Кроме того, в них много сведений о художественной жизни Парижа тех лет, о выходящих книгах, о гастролирующих театрах, о творчестве ее мужа Георгия Артемова. Она была хорошо знакома с Мариной Цветаевой, одно время жила поблизости, и письма содержат интересные детали и суждения, связанные с Цветаевой, с ее семьей и с близким кругом эмигрантов.
Умерла Лидия Никанорова, как и предчувствовала, рано — в 1938 году, в возрасте сорока трех лет. Картины Никаноровой сохранились главным образом в архиве дочери Георгия Артемова Мари Артемовой-Теста, живущей во Франции.
1
<Париж, конец 1925 г. — начало 1926 г.[1]>
Долго собиралась написать тебе большое письмо, мой Друг. Напишу сейчас под свежим впечатлением о выставке Средневеков<ья>.
Это очень интересная выставка, сделанная Национальной библиотекой. Какие чудо-миниатюры. <…> Правда, ведь средневековая книжная живопись известна нам лишь по плохим и случайным воспроизведениям. (В частности, Византийскую книгу я знаю (приблизительно) по лекциям в Сорбонне, где нам все, что можно, показывают; но, к сожалению, я так нерегулярно посещаю (они не в удобное для меня время, эти лекции, вот теперь придется опять прервать с поездкой на Корсику). В музеях ее нет, а ценные экземпляры, хранящиеся в библиотеке, доступны лишь немногим.
Какое великолепие, какие сказочные краски! (Далее следуют 3 стр. подробного описания выставки. — М. Л.) <…>
Да, прекрасная выставка! Всплывают образы: где-нибудь в Малой Азии на лесистой горе, в занесенном снегом монастыре, одинокие в своих нетопленых кельях под вой ветра, монахи-философы, мечтатели вычерчивают на пергаменте искусные шрифты, миниатюры-сказки. Или скромный художник штудирует эти миниатюры у себя на чердаке, увеличивает на кальке, чтобы потом создать великолепие своих фресок и мозаик…
1. Отправлено с Корсики вместе с письмом от 23. 03. 1926 г.
2
8 марта 1926 г. <Марсель>
Сижу в Марселе на пристани, едем на Корсику! Предвкушаю хорошую качку, т. к. очень ветрено. Удивительная судьба — всегда буря, когда еду по морю, а я так люблю море. Вчера (7-го марта) вечером выехали из дождливого Парижа, а сегодня утром все <деревья> в цвету, яблоневые, миндальные. Франция вся в яблонях и персиках. Я себе ее так и представляю, закрыв глаза, — яблоневые цветы, любимые запахи, столько воспоминаний!<…>
Большое письмо начато и кончу в Бонифацио[1], на самом юге Корсики, где сейчас чудесная весна, рыбная ловля и т. д. Хотим пробыть месяцев 6—7. Такая была спешка в Париже, не было ни минуты свободной. А сама я как тень, даже в поезде укачивало. Едем трио — я, Жорж и Сандро.[2]<…> Думаем сделать в лодке путешествие вокруг не света, а Корсики.
1. Принятое в русской транскрипции название города — Бонифачо. Лидия пишет иначе, ориентируясь на местное произношение.
2. Георгий (Жорж) Калистратович Артемов (1892—1965) — художник, скульптор, муж Л. А. Никаноровой. Александр (Сандро) Львович Минервин (?—1962) — скульптор.
3
17 марта 1926 г. Бонифацио
<…> Сняли за километр от Бонифацио домик в 3 комнаты и кухня.[1]<…>
Совсем одни, вокруг только море, на скале (где стоит крестик), а с другой — вот этот порт. Вид великолепный, лишь один недостаток — нет прямо к морю спуска, надо за 1/2 км обходить, потом круто подниматься назад. Сейчас здесь ранняя весна, совсем климат крымский, но лишь ветры одолевают. Городок очень живописен — средневековые стены на скалах, стена как скала, с узкими уличками итальянского типа, народ симпатичный, говорит на ломаном итал<ьянском> языке[2]— они ведь бывшие генуэзцы. Жизнь дешевая.
<…> Этюдов уйма. С нами живет Сандро. Он кухарит, а я свободна и буду побольше работать. Приедет Семяновский[3], а может, еще кто-то, — целая колония рус<ских> худ<ожников>. Из окон видна Сардиния.
<…> Живем Робинзонами, без всякой мебели, спим на ящиках и соломе. Жорж собирается промышлять рыбной ловлей. Пиши на адрес: Artemoff, Bonifacio, <нрзб.> Corse.
1. По сведениям корсиканского журналиста Ф. Каноничи (François Canonici), Артемовы снимали свой первый домик в Кампу Романилу (Campu Romanilu) (http://canonici.skyrock.com/2777359764-BONIFACIO-DANS-LES-ANNEES-20-VU-PAR-LYDIA-ARTEMOFF-PEINTRE-RUSSE-SUITE.html).
2. Ошибочное утверждение: местные жители говорили не на испорченном итальянском, а на одном из корсиканских диалектов, которые отличаются от литературного языка Италии.
3. Евгений Семяновский — художник, эмигрант, участник Осеннего салона 1928 г. в Париже и послевоенных русских выставок 1945—1947 гг.
4
23 марта 1926 г. <Бонифацио>
Ну вот наконец собралась написать большое письмо, мой нежный, снежный Друг, с далекого юга.
Живем мы на самом южном мысу Корсики. Еще морские ветры холодные и несколько отравляют благоденствие. А в общем великолепно. Вот сижу одна — тишина, только моря прибой да ветер. Жорж и Сандро почти целыми днями пропадают на рыбной ловле (приносят на обед всегда достаточно). А я остаюсь дома и блаженствую в счастливом одиночестве, вдали от суеты и забот Парижа — такое наслаждение! Нисколько сейчас не жаль мне города, уж очень я устала от него. Правда, там сейчас сезон всяких выставок, но и этого не жаль. Здесь можно много и спокойно писать. Вчера купили у рыбака такого чудного красного бульдога — рыбу, я не знаю, как называется, очень занятная и по цвету и по форме. Целый день писала «Nature morte», а вечером съели великолепную уху.
<…> Мы живем вне города, за километр в сторону. Живем по-робинзоновски, ничего у нас нет, все импровизированно. Я освобождена от всяких хозяйских обязанностей — этим занят Сандро, «вторая жена». А я гуляю, пишу. <…> Рассчитываем прожить до глубокой осени. Я уже поправилась.
<…> Деньги в Париже, как вода, утекают.
Мы заработали тысяч 40, но, конечно, много ушло на материал и оплату «помощников». Ну, в общем, у нас осталось для Корсики 12 тыс., но мы кое-что купили — и краски и одежду. Работа вышла удачной и, конечно, продешевленной, в смысле ценности, тем более за это время франк очень упал. 9 больших панно и все стены и потолки под фаянс в арабском стиле, резные двери и ширмы. Я сделала очень удачную входную дверь, имитируя лаками витражи, почти вплотную нельзя отличить. Очень жаль, что грек поскупился и не заказал настоящие витражи. Осенью сделаем для выставки. Сюда трудно везти материал. <…>
Была на вечере Марины Цветаевой[1], хороший был вечер; читает очень приятно. Новых стихов не читала. Сейчас она живет в Париже и очень бедствует. Она и муж какие-то безалаберные люди, несмотря на то что она всюду печатает, они всегда бедствуют. Сама Муна[2] еще в Праге, может, тоже приедет ко мне сюда.
Мы, вероятно, поживем здесь недели три да поедем в другое место. Здесь слишком сурово, хочется зелени, здесь одни камни да колючки. Только в долине огороды да в горах — по склонам — оливковые сады, но там нет жилищ для сдачи, маленькие хибарки для самих хозяев. <…>
В Италию, конечно, в этом году не поедем — сейчас дорого, лира высока. Из окна отчетливо видно Сардинию, она всего в 12 килом<етрах>, но туда нужна уже виза. Если на будущий год заработаем, то поедем на все лето в Италию. Мне не хочется ехать туристкой, а хочется пожить и изучить получше. Муратов[3] пишет интересные корреспонденции из Италии — он любит и знает ее.
Как хорошо, как спокойно! Пишу тебе у окна, а за окном любопытная ласка смело меня рассматривает, занятный зверек. Тоже приходит за своей порцией, которую я ей оставляю. А море сегодня бурное: вчера была гроза. Чайки здесь кричат как-то по-другому — занятно. А ночью на скале поднимают такой вой, как дети плачут, даже неприятно. <…> Под крестиком наш домик, а по другую сторону бугра — море.
1. Первый парижский вечер стихов М. И. Цветаевой, который состоялся 6 февраля 1926 г. в Союзе молодых поэтов и писателей, имел огромный успех.
2. Мария Сергеевна Сцепуржинская (Степуржинская) (урожд. Булгакова, в первом браке Родзевич; 1898—1979) — медицинский работник, переводчик. Дочь о. Сергия Булгакова и Е. И. Булгаковой. М. И. Цветаева не раз упоминает о ней в своих письмах из Праги и Парижа различным корреспондентам.
3. Павел Павлович Муратов (1881—1950) — писатель, искусствовед, автор книги «Образы Италии» (в 2 т., М., 1911—1912; в 3 т., Берлин, 1923), исследований по древнерусской иконописи, ряда рассказов. В Париже сотрудничал в газете «Возрождение».
5
8 апреля 1926 г.
<…> Я, конечно, с удовольствием пишу тебе всегда, когда у меня есть время. Это одно из «самого хорошего» в моей жизни — твои письма и писать тебе. Я всегда думаю рассказать тебе то или другое, но часто это бывает или в дороге, или вообще когда я не могу записать даже мысли; а потом испаряется или остается воспоминание о мысли, а не мысль. Это как и сон, когда его видишь, он так значителен, даже в своей нелепости, а когда рассказываешь его — это уже не сон, а воспоминание, и часто уже плохое о нем. А иногда запишу мысль в карнэ[1], а потом сама не могу вспомнить, о чем это или как это было, часто и прочесть не могу. А бывает: вижу записано, а не могу вспомнить — писала уже или нет, а зачеркивать всегда забываю.
А здесь так хорошо думать, мечтать, наблюдать за природой, людьми, такими же простыми! И много мечтаю…
«И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем…»
«Быть может, в мысли нам приходит средь поэтического сна, иная, старая весна…» Пушкин.
Стихов с собой никаких не взяла, а наизусть — забыла все. А хочется. Мне кажется, хотя я тоже отдала дань времени, но все же умственная и сентиментальная скупость, расчетливость, сухость, как реакция на романтизм (на тот буйный романтизм XIX в., век так богатый гениями!) не задержится ни в жизни, ни в искусстве, по-моему, заметен поворот к романтизму, может, новому, другому, как и всегда. Вот Шлецер[2] — музыкальный критик, говорят, знающий, отказывает совсем в этом современной музыке. <…>
Этим летом я постараюсь проследить французскую литературу — мне мало приходится читать зимой. Почитаю Марселя Пруста. Это он властитель дум — много молодежи исходит от него. Вообще психологический роман в моде. Появился в печати длиннейший роман Пруста (раньше он выходил частями)
«À la recherche du temps perdu».[3] Мне обещали его прислать. Здесь, конечно, ничего нет. Кстати, говоря мельком о книге, скажу о ее внешнем виде: она стала здесь значительно художественнее. Почти все издательства перешли в иллюстрациях на ксилографию, кот<орая> почти вытеснила фотогравюру. Платят художникам гроши, но их плеяды. К их числу присоединяюсь и я этой зимой — я уже начала работать в этом смысле, но вот еще инструмента мне не привезли — я делаю рисунки, теоретически изучаю школы и приемы — это очень интересная область. У меня есть хорошая книга.
Читала в газете о выставке икон в Москве — если есть возможность купить (и он существует) каталог иллюстрированный — я была бы счастлива. Если случайно будет возможность приобрести подобный за 1913 г. и <19>12 г., еще лучше. Я могу переслать денег. Если ты мало знаком с этим искусством, я советую прочесть Муратова — он знаток серьезный. Кстати, есть и краткий очерк Византийского искусства, в частности о Кахрие-Джами, в этом большом издании Грабаря (статья Муратова) с прекрасными иллюстрац<иями>. Это, конечно, чуть не 15 лет тому назад написанное, но оно совершенно не устарело. Он даст тебе полное понятие о школах. Я люблю Муратова. Есть и другие, но если это тебе знакомо, то прости за ненужные советы… <…>
1. Carnet (фр.) — «записная книжка».
2. Борис Федорович Шлёцер (1884—1969) — писатель, литературный и музыкальный критик, с 1920 г. в эмиграции, с 1921 г. — во Франции.
3. Роман «В поисках утраченного времени» в 7 т., который Марсель Пруст (1871—1922) писал в 1908—1922 гг., издавался с 1913-го по 1927 г. Одна из любимых книг Цветаевой, о чем свидетельствуют ее многочисленные записи, упоминания имени писателя в статьях и письмах, например к С. Н. Андрониковой-Гальперн от 14 марта 1928 г.: «Сейчас читаю Пруста, с первой книги, (Swann), читаю легко, как себя и все думаю: у него всё есть, чего у него нет??»
6
2 июня 1926 г.
<…> Как будто мы сюда явились — Северный полюс открывать, или он мстит за то,<…> что открыт! Холодище ужасное! <…> я еще не вылезала из шерстяного платья. Сегодня 2 июня, а без пальто холодно выйти: пронизывает ветер. Мы точно вечно на корабле в бурю в открытом море. Домик на юру, и ветер свирепствует со всех сторон. А то льет дождь. <…>
Жители Бонифацио преочаровательные! И, я думаю, нам в другом месте никогда так хорошо не устроиться. Хотя я всегда мечтаю жить не так на горе — в жару (если верить, что она бывает!) трудно подниматься после купания. Читал<а> в газетах, что убили жандармы героя Корсики, бандита Романнети, короля «маки» (так называют здесь непроходимый кустарник, кот<орый> покрывает горы). Корсиканцы очень его сожалеют. Говорят, его предал один из его близких. Это большое событие на Корсике. Ты читал Проспера Мериме «Коломба» — это интересный роман из жизни Корсики, как раз о бандитизме. Правда, действие происходит ровно сто лет тому назад, но нравы все те же. Например, перед нашим приездом в нашем домике скрывался тоже бандит, и ему приносили еду, а на ставне до сих пор предостерегающая его надпись карандашом, и у моей постели вся стена закопчена костром, кот<орый> он разводил в комнате, чтобы через трубу не видно было дыму.
Мы дружим с рыбаками, лавочниками etc. — даже одолевают нас своим хождением к нам. За разные услуги, как то: за собаку, подаренную Жоржу, за возможность охотиться на каком-то необитаемом острове и т. д. Сделали три портрета им. Как раз на днях, в один из редчайших хороших дней, ходили далеко на скалы у моря целой компанией. Провели чудесный день, пикник удался на славу. Ловили (с рыбаками) рыбу, спрутов, угрей и массу всякой гадости вроде октиний[1], что рыбаки очень вкусно приготавливают — «булябесс» — местное блюдо, нечто вроде ухи; а какие чудесные ракушки всякого рода, съедобные, как устрицы, — я с увлечением собираю и ем это все. Купаться еще холодно. Я раза два купалась на Пасхе, с тех пор нельзя было. А какое богатое здесь море сравнительно с Черным. Копаешься, роешься в камнях на берегу, сколько интересных вещей и зверей.
Теперь много работаем, я усердно пишу портреты. Каждый из нас написал по детскому портрету. Жорж<у> дети очень удаются. Я хочу сделать своей специальностью дет<ские> портреты для заработка. <…> Делаю миниатюры на слоновой кости и дереве. Да, рисунок моей головы, сдел<анный> Жоржем, граничит с шаржем, но он мне нравится, Жорж его повторил и выставлял, так он нравился. Работаю с увлечением. Сандро нам позирует для разных типов. Жорж приготовил большое полотно для моего портрета, а я буду писать его. Он и Сандро режут панно по дереву. К сожалению, приходится экономить деньги и время, т. к. франк очень упал, а цены на все необходимое вздуваются.
За эти два месяца, что ты мне не писал, то есть ровно тысячу лет, у меня было много мыслей, которыми хотелось поделиться, а сейчас сижу, и все испарилось из головы.
Да, мне тоже хочется почитать Казанову, полные мемуары я не читала. Это прекрасный век со всех сторон. И в искусстве к нему большой интерес. Барокко считалось упадком в искусстве, а теперь все чаще и чаще «открывают» мастеров этого времени с огромным увлечением. <…>
Кстати об искусстве. Ситроён (ты, наверное, читал) сделал путешествие на своих автомобилях в центр Африки. И в качестве художника приглашен был Алек<сандр> Яковлев.[2] Какое это увлекательное путешествие. Теперь идет в Париже фильма «La Croisière noire».[3] А Яковлев сделал выставку своих очень интересных, как пишут, рисунков и этюдов — я видела репродукции, очень интересные. Какое счастье увидеть красоту, пейзажи с гигантскими деревьями, дивными реками и озерами, стада вольных слонов и гиппопотамов, фантастическую страну лилипутов, разнообразие туземных типов, нравов и обычаев!
Муна и ее родители в Париже, все там же. Муна выходит замуж за свою любовь — очень счастлива. Я за нее очень рада, она очень много страдала — «он»[4] мучил ее долго, больше всего она страдала от последней разлуки, когда он обещал сейчас же вернуться и жениться, но уехал и молчал целый год, она страдала, писала, а он молчал — она знала, что он жив и здоров. Ты ее видел такой худой; родители мучались за нее, лечили, посылали на курорты, она таяла как воск. И вдруг, когда она совсем уже отчаялась в его любви, он возвращается, и кончается общим благополучием.[5] Молчание объяснил испытанием своей и ее любви! Я его не знаю, по ее рассказам, это культурный человек, только что кончил университет по юрид<ическому> фак<акультету>, но т. к. «просветительная» деятельность более доступна в Париже русскому, то пока чистит газовые рожки! Но, я думаю, он сумеет устроиться лучше. Да, Муна счастлива. Ее любовь похожа на тот чудесный миф, вечно новый — «Эрос и Психея». Кстати, видел ли ты эти фрески Рафаэля в Италии?
Любовь — какая глубочайшая тема во всех веках! И какой чудесный дар в счастливых руках.
Подобные события, как свадьбы, обычно у моего Жоржа, представь, вызывают острую обиду!
Боюсь, снова будут у меня истории в Париже. Перед отъездом совершенно неожиданно узнала о приезде Бориса[6] в Париж. <…> Я не хочу с ним встречаться — это грозит новыми драмами, и боюсь, если Жорж случайно узнает о его пребывании. Как я не умею устраивать свою жизнь — вечные драмы!
А я только покоя хочу.
1. Актинии (лат. Actiniaria), или морские анемоны, — крупные коралловые полипы.
2. Александр Евгеньевич Яковлев (1887—1938) — живописец и график, с 1921 г. жил в Париже.
3. Экспедиция фирмы Ситроен «Черный круиз», имевшая политическое, культурное и научное значение, проходила с октября 1924-го по июнь 1925 г.
4. Константин Болеславович Родзевич (1895—1988) — юрист, общественно-политический деятель, художник, участник Сопротивления.
5. Из письма Цветаевой О. Е. Колбасиной, Н. В. и А. В. Черновым от 26 апреля 1926 г.: «Новости: М. С. Булгакова выходит замуж за моего знакомого Радзевича. Видела и того и другую. С обоими встретилась очень хорошо. Хочу помочь, пока здесь, чем могу. С свадьбой торопятся, оба из желания закрепить: она — его желание, он — свое».
6. Первый муж Лидии, с которым она рассталась в Константинополе.
7
14 июня 1926 г.
Может, правда, Вл. Соловьев говорил, что нет любовной «идеализации», а есть «прозрение» любви. Человека подлинного видит только тот, кто его любит, он «слышит его музыку», а остальные видят только маску, а музыки никакой не слышат. А я склонна соединить и то и другое в одно: важна «сама любовь», и она «прозревает» — это не противоречит друг другу. А нет этой «самой любви», и как человек в самом нужном чужд.
«Три бездны, три тайны, три надежды: Бог, Любовь и Смерть… Но мечется между ними несчастная душа человека…» Легкомыслие помогает отвлекаться…
Письмо, вероятно, будет мозаичным — приходится отрываться. Боже, какой ураганный ветер! Ты видел картину Шарло «В погоне за золотом»[1], так вот тот же ветер сотрясает наш домик. Как это отравляет настроение и мешает работать. Холодище, хоть впору шубу надевать. Модель для моего портрета часто не приходит из-за плохой погоды — это ужасно досадует. В таких случаях пишу автопортрет. Тут все преимущества были бы, если имей я большое зеркало (обещали мне его), а то приходится довольствоваться слишком маленьким. Кстати, посторонние портреты мешают мне работать своим желанием быть «фотографично» похожими. И даже если для себя их делаю, если его нет, то это их расхолаживает приходить. Делать похожими я всегда умею. А мне эта фотографичность мешает найти «постоянный характер» модели. Я ставлю себе и живописные задачи и стилистические. Модель должна быть лишь приятной для картины портрета художника, — в своей интерпретации он свободен.
Мы очень дружно, как и всегда, сейчас работаем с Жоржем. Хотя у меня много собственных и идей и достижений в работе, все же он остается для меня критиком и учителем. Прибавлю нескромно, что я ему тоже часто помогаю, если, конечно, не технически, то теоретически или интуитивно. Работать вместе большое счастье. Это и удерживает нас друг около друга, несмотря на бездну других разногласий, и помогает прощать обоюдно. Я не сомневаюсь в его крупном таланте, но, по-моему, большое для него несчастье отсутствие общей культуры. Но оправдывают же в этих случаях художников, артистов такие культурные люди, как Муратов.
Говорит, «индивидуализм». А такие недостатки, как ребяческая и смешная самовлюбленность, непризнание один другого, часто встречаются и у очень культурных людей искусства. Это, говорят, самоутверждение, и сокрушаться об этом нечего, это «в порядке вещей», вернее сказать, это в самой природе того глубочайшего, обостренного индивидуализма, без которого не может быть никакого (говорит Муратов) вообще художественного творчества. Как я ни упорствую, но Жорж «утверждает» себя во мне — никак не желает уступить ни пяди земли моей же собственной мне. Я постепенно уступаю, «привыкаю», но как-то «временно». Все же это «хорошая» школа для меня. А что «временно», то меряю так (да и он никогда во мне не уверен) — боязнью согласиться на всю жизнь — всегда клонюсь «легализоваться»… Начала за здравие, а свела за упокой!
Пиши. Жду твоих вестей чаще. <…> Лика
1. Речь идет о вышедшем на экраны в 1925 г. фильме Чарли Чаплина «Золотая лихорадка» (во французском прокате — «La Ruée vers l’or»; оригинальное название — «The Gold Rush»).
8
15 июня 1926 г.
«Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…» Начала устанавливаться хорошая погода. Мы на пикнике: собака, Жорж, Сандро и я. Все разбрелись по скалам. <…>
Тоже прогулки мы делаем довольно часто — пользуемся каждым хорошим днем. Ходим километров за шесть, к фонтану пресной воды (с водой здесь бедно). Дорога утомительная по камням. На этот раз я устала, и на обратном пути меня усадили на осла, который вперед вез съестные припасы — вино, хлеб, кастрюли. Жорж шел сзади — говорит, занятное зрелище было: мой силуэт проектировался на зарю с грозными облаками, а вокруг меня рыбаки с длинными удилищами — будто Жанна д’Арк с эскортом, — я ужасно смеялась.
А сегодня видела во сне, что умираю от чахотки. И так мне мало времени осталось жить, что я все беспокоилась, что не успею тебе написать… Проснулась, и стало так грустно. Никак не могла отделаться от неприятного впечатления. (Между прочим, я очень поздоровела, сильно загорела, потолстела и даже лет на пяток помолодела! Рыбаки наивно за мной ухаживают, и Жорж не ревнует — все по-хорошему!) Вспомнился случай. В Чибукли[1], когда еще не было помину о ссорах и ревности, Жорж жил у нас. Раз вечером они (Борис и Жорж) выпили больше обыкновенного коньяку, подтрунивали над моей судьбой. Смеясь, они решили меня уже похоронить. Борис сочинил эпитафию, Жорж нарисовал эскиз памятника, я написала завещание в пользу Жоржа, которому доставался мой скелет. А после этого они спели погребальную мессу и звонили в серебряную тарелку. И это было так грустно… себя хоронить. Кончилось это моими горькими слезами.
Я не могу сказать, что я боюсь смерти. Но мне не хотелось бы умереть неготовой. Мне часто кажется, что я умру скоро, и я всегда хочу быть готовой, и это мне дает некоторую мудрость жить. Но, конечно, чаще мне кажется, что буду очень еще долго жить. Но только больше всего боюсь пережить тебя — я не должна жить без тебя в мире! В жизни, хотя совсем далеко, но ты мне необходим.
Вот поздравляю тебя с твоим днем рождения и твоими именинами. Посылаю тебе горькие цветы, но своей горечью они дают, говорят, сладкое опьянение — это цветы абсента. Теперь этот напиток в том виде, как его пили Верлен и другие, уже запрещен, но под другим названием и в меньшей дозе он существует. Здесь его масса, как нашей полыни; он цветет сейчас, и вокруг домика все благоухает. Я даже на ночь кладу в постель, но это уже в прозаических целях — здесь царство блох — и это немного спасает. <…>
1. Чубуклу (тур. Çubuklu) — стамбульская резиденция последнего хедива Египта и Судана (1892—1914) Аббаса II Хильми (1874—1944) на азиатской стороне Босфора. Лидия служила у хедива переводчиком.
9
6 июля 1926 г.
<…>
Судя по журналам, это как всегда, в Париже сейчас много хороших выставок. (Летний сезон в Париже начинается лишь с <1>4 июля.) Большая и очень полная выставка Сезанна. Мне еще не удалось увидеть многих его вещей. Как-то всегда его хорошие выставки бывают в мое отсутствие. Занятный этот город Экс — его родина! Никак не хотят признавать своих гениев — ни Золя, ни Сезанна. Шесть лет спустя по смерти Сезанна жители Экса отказались от памятника, сделанного Майолем (один из самых крупных скульпторов). И до сих <пор> в их музее нет его картин. А памятник Золя до сих пор часто подвергается оскорблениям и осквернениям.
Между прочим, я недавно прочла хороший рассказик Марии Поляковой, кот<орая> пишет в Италии по-итальянски. (Читала перевод.) Называется рассказ «Победа». Некто Гвидо под влиянием непонятного ему чувства уезжает из Неаполя на север, в чужую страну. Но при виде серого неба, чужого пейзажа он пугается своего движения и соскакивает на маленькой станции, в немецком городке, чтобы вернуться домой. Здесь в ожидании своего поезда он зашел осмотреть единственную достопримечательность городка — старую готическую церковь, которая сохранила свое величие через века. Внутри было скучно и пусто католику в церкви Кальвина. И ему стало очень тоскливо, он вспомнил знойное небо своей родины и почему-то своего предка художника, чьи произведения все погибли и осталось лишь его прозвище «Радостный» за его краски. <…>
Сейчас тома пишут о Сезанне, а для настоящей оценки Энгра нужен был кубизм — ведь теперь только его ценят по заслугам и этим обязаны кубистам.
В Париже сейчас большая мода на трех художников: Пикассо, Шагал и Ван Донген, и все три иностранца. Париж питается соками всего мира.
Сама я сейчас немного работаю — один большой портрет матери с ребенком — скорее композиция. Но почти целый день позирую Жоржу — он пишет хороший мой портрет. Правда, не в характерной для меня обстановке, но к тому дала настроение наша живописная кухня — он меня пишет в кухне, где чищу овощи и рыбу, — почти в голландском стиле. Лето для меня идет продуктивно — много продумываю и работаю. Очень трудно отвлечься от предвзятых манер видеть природу. Мы в природе видим не подлинное лицо, а часто виденное уже в музеях, на выставках готовые картины. И Жорж в этом отношении прав — он мало ходит на выставки, уж выбирает те, что его интересуют или отвечают его запросам. Вот, например, я часто не довольствовалась своими вещами. А, например, море — я не могу писать его — я не вижу моря, но вижу тысячу морских пейзажей, таких мне скучных. Я любуюсь, восхищаюсь морем, но лишь подумаю написать — уже вижу чуть ли не штампы. Вот и пытаюсь, приглядываюсь увидеть его настоящий лик и тогда напишу. Конечно, это необходимо всякому пережить, перерасти. Так редки художники, кот<орые> сразу видят «непосредственно», хотя это тоже «угол зрения», но уже, «вероятно», свой «собственный».
В следующем письме я тебе напишу, что еще меня волнует и заполняет. Это — «вопросы о Боге и человеке», слишком они, конечно, не по силам, а потому мучительны. Но теперь я не так болезненно это переживаю. Но только писать об этом труднее, нужна система — чтобы ты понял. Сумею ли? А мне хочется тебе рассказать и узнать об этом у тебя. Я ведь тоже не знаю, как ты подходишь к этим вопросам, едва ли лишь одним материализмом довольствуешься. Пиши скорее. Привет Любе.
Лика
А море «фиалковое»! Посейдон отдыхает, улыбается.
10
14 июля 1926 г. Бонифацио
Сегодня, завтра, даже вчера в Париже все танцуют. На всех площадях всевозможные оркестры на эстрадах, жаз-банды, играют фокстроты, шимми и т. п. И каждый шофер, проезжая, вылезает, делает тур и снова продолжает путь с терпеливым седоком — и это повторяет на каждом углу. Особенно веселятся около колонны со статуей, кот<орая> рвется убежать, Свободы, на месте, где была Бастилия. Вообще же «взять Бастилию» спешит почти весь Париж — после 14-го начинаются летние каникулы. (И до этого дня делится на богатых и бедных, толстых и худых, веселых и угрюмых, злых и добрых и т. д.) Но с этого дня лишь на «уезжающих» и «остающихся» — все, кто может уехать, страстно ждут этого дня, а кто не может, не менее страстно мечтают.
Письмо твое из Нижнего получила. Было приятно вспомнить… С каким удовольствием я сделала бы путешествие по Волге… Хорошее далекое время! А твоя «история» превращается в «географию». (А моя, кажется, наоборот!) Хорошее путешествие ты делаешь. Это все «по делам» или уже «от себя»? Я когда-то ездила через Нижний в Саратов — вот была хорошая поездка, как все живописно и поэтично! Я почему-то думала, что «Китеж» в Костром. губ<ернии>. Между прочим, эта чудесная опера только что прошла с огромным <успехом> в Большой опере в Париже. Это Эмиль Купер[1] — талантливый дирижер сорганизовал это трудное дело… Опера шла впервые, жаль, без декораций, с ними было б понятнее иностранцам. Сейчас пойдет повторение по просьбе публики. Сорганизовано было из разного сброда. Оркестр французск<ий> (опера), хоры — русские — из 60 чел<овек>, сброда подобного трудно представить, и очень быстро спелись. Пишу по отзыву серьезного муз<ыкального> критика. Между прочим, <гастроли> «Габимы» прошли с большим успехом, газеты очень хвалят в репертуаре и «Голема». Жаль, что не могла посмотреть.
Сейчас вернулась с купанья, сегодня бурное море — <нахлебалась> воды, все старалась вылезти на камень, а меня смывало, но справилась, уж Жорж спасал. Теперь стоит хорошая жаркая погода и у нас, «на юру» всегда бриз, струится чудесный чистейший ветер с моря. <…>
Мое путешествие по Корсике тоже было очень, очень приятным. Она нечто среднее (говорят, кто видел К<орсику>) между Крымом и Кавказом. Я ведь больше крымских гор ничего не видела, на меня, конечно, произвела впечатление Корсика, здесь есть много вершин с вечным снегом. Красивы городки: кубиками громоздятся дома один над другим по скалам, а внизу в долине форелевые речки, виноградники и огороды. Корсика мало населена и очень мало обработана. Крестьяне уходят во Францию на заводы. Дороги великолепные, как во всей Франции. Тысячи и тысячи туристов мелькали целый день из конца в конец. Но жить по-дачному, как мы здесь устроились, очень трудно.
Посылаю тебе снимок с «Madonna au lait» сьеннского примитивиста Ambrogio Lorenzetti.[2] Чудесная композиция! Я не видела, конечно, в оригинале, т. к. он в Сьенне. Но эта композиция меня приводит в восторг. Перед этим я работала как раз над композ<ицией> «Материнство».
Завтра еду с Жоржем в горы, завтра открытие охоты — день большой важности для Ж., а я еду, пользуясь экипажем, — это далеко, там в оливковых садах хочу писать этюды. Оливковых деревьев здесь очень много, они удивительно красивы. Помнишь рощу в Олеизе? А здесь это главная статья дохода (еще пробковый дуб и ловля лангустов). Деревьев много, но рук рабочих не хватает для сбора, а потому рощи истребляются на топливо (!) за неимением другого. Вообще естеств<енные> богатства здесь истребляются без пощады, не говоря <о том>, что охраны почти не существует. Рыбу — динамитом, дичь — браконьерами.
Открытие охоты для меня печальное начало — я слишком чувствительна и совершенно не переношу убийства, и всякое страдание животных мне так действует на нервы. Это старая тема, неблагоустройство мира, но она всегда остро меня волнует, в частности сейчас это самое мое больное место. И представь, Ж. — страстный охотник! И это еще хуже, я эту страсть понимаю (как спорт), когда не вижу. Вот вся беда в том, что мы все и всё допускаем, когда не видим. <…>
1. Эмиль Альбертович Купер (1877—1960) — русский и американский дирижер.
2. Амброджо Лоренцетти (Ambrogio Lorenzetti) — итальянский живописец сиенской школы, XIV в. «Мадонна Кормящая» («Madonna del Latte», ок. 1330 г.) хранится в сиенской пинакотеке.
11
1—19 сентября 1926 г.
Eh bien mon vieux![1] Как ты поживаешь — не скажу, чтобы очень часто ты мне писал. Правда, я тоже не оправдала своих обещаний в полной мере. Я очень часто с тобой беседую, но написать не всегда соберусь — совсем разучилась писать. Я сейчас живу очень односторонне и даже сознательно если не культивирую, то поощряю это в себе. Живу живописью. Как пчела, изживаю мед впечатлений от Парижа и вообще за последний год. (Конечно, все это в живописном смысле.) Редкое лето так спокойно прожитое, и обстановка позволяет сосредоточиться, продумать, прочувствовать. Если это еще и «ненастоящее» творчество, то все настоящие попытки к нему, попытки найти пути и средства для него. «Что такое творчество? — отдать тысячи возможностей за одно осуществление». Так сказал кто-то из наших современников.
Явилось желание ограничивать свой «пафос бесконечности». Может быть количественная ограниченность — залог качественного содержания. <…> Вообще <я> так далека от «émotions du sensationnels».[2] Но о качестве своих знаний несколько забочусь.
У современности этому очень трудно научиться. У нее больше эстетики, чем техники, а эстетика так проходяща! Приходится идти ощупью. Жорж отвечает почти всегда мне и помогает, ведет. <…>
1. Итак, друг мой! (фр.)
2. Сенсация (фр.).
12
25 октября 1926 г. Париж
Милый друг, время бежит, бежит, не успеваю и десятой доли выполнить того, что хочу. Устно часто пишу тебе письма в трамваях, в метро. Вот и сейчас, прочитав о смерти (еще летом умерла в России!) Аделаиды Герцыг — Жуковской[1], захотелось написать. Не знаю, знал ли ты такую поэтессу. Я ее знала через Мунину семью. Она не была популярная, к сожалению, да всего одна книга была у нее. Но это удивительно светлая поэзия (яркой ее назвать нельзя) — очень содержательная (увы, не современная), почти философична и по форме на высокой современной технике. На отдельном листке я тебе написала два ее стихотв<орения>.
Мне ее настроения очень импонируют.
Еще мне хотелось написать тебе <о> Рильке, но обещанную книгу все не могу получить, а тип, что обещал, живет очень далеко. Вот с Муниных слов одно пишу. <…> Хорошие стихи. Главное, мне хотелось тебе послать «Der Fremde»[2], как мне помнится, оно тебе очень подходит. Если сам сможешь достать, почитай его. Это большой современный германский поэт.
Вчера была на выставке Бориса Григорьева[3] и целый день сегодня живу под ее впечатлением. Большой хороший мастер. Сколько видела выставок — одна из немногих так сильна. Правда, есть наряду и слабые вещи, но в общем крепкая сильная живопись. Я посылаю тебе вырезку из каталога. Конечно, она ничего не может сказать, но все же <…>.
В смысле работы — у нас тихо. Все приходится бегать. Настраиваем опять мастерскую резать и выжигать. Но если получу другую работу — не буду этим заниматься или передам на руки Сандро, а то слишком много берет времени. Хожу в академию и усердно рисую тело — это единственное оправдание и утешение за потерю времени для «хлеба». Меня заткала густая паутина «Бытия». «Обуяли нас труды безвестные, за ними не видно нам — зацветают ли поля небесные и лилии есть ли там?», хочется сказать словами Герцыг.
А стихи Мандельштама получил? Я писала в Германию (я туда написала 4 письма, видно, два потеряли на почте в М…).
Красный Крест в Швейцарии, и здесь нет отделений — на днях напишу туда.
О «доминанте» не хочется писать и на «пункты» тоже не хочется отвечать. Ты меня все-таки не совсем понимаешь, и твои пункты как-то мало соответствуют действительности. Я-то чего-то другого ищу. И <хоть> ты и любишь во мне мое «беспокойство души», но я-то хочу уже покоя, внутреннего покоя, ищу некоторую постоянную величину. И любовь уже не ту — что рождает эстетические эмоции, но любовь с заглавной буквы. Вот, кстати, в наших отношениях, вернее в твоем, было много эстетики. И меня порадовало при нашей встрече, что теперь уже меньше ее и глубже и серьезнее чувство. <…>
Ну еще о «доминанте» — живем мы сейчас — лучше нельзя — хорошо вместе работается, дружно, споро. Он (Жорж) охотится с увлечением — это его много успокаивает. Видно, природа его стихия. Ведь он с детства лишь охотился и рисовал, другим, действительно, ничем не интересовался. Я охоты не люблю, но поощряю его, чтобы он был в своей сфере и предоставлял меня самой себе больше. В общем, когда я «не копаюсь в своем прошлом» и на горизонте нет моих «любовников», дело обстоит хорошо. О будущем задумываться, пока хорошо, не хочется. Мы с ним хорошие приятели, и он очень терпим, как ни странно, к отсутствию моей влюбленности, если я сама не манкирую товарищескими чувствами. Но все-таки он, наверное, не выдержит и в один прекрасный день уйдет к другой женщине. А его «примитивность» мне очень мешает, но все-таки это не предлог для ухода. В коротких словах скажу: «Тюрьмы и рабства нет», а все другие недочеты искусство оправдывает. (Если жалуюсь, то под впечатлением ссор.) Между прочим, портрет начатый не удался, и он его забросил, видно, и ему нелегко с собой бороться (он борется — это несомненно). Но все-таки он мне обещал хороший портрет, и, когда сделает, ты его получишь. Я как-то долго смотрелась в зеркало, стараясь угадать, «какую» меня ты любишь. На днях снимусь и пришлю фотографии — я очень поправилась за последнее время в деревне и сейчас чувствую себя полной энергии. Хочется много, много сделать. Между прочим, намечены ряд натюрмортов, за неимением более покладистой модели.
Салон осенний неинтересен, вообще салоны отживают. Слишком они велики, и уже многие не хотят теряться в этом море полотен (4—6 тысяч!). Вначале эти салоны были очагом всех жизненных сил современного искусства — трибуна, откуда завоевывался мир новым течением. Но раз завоевав общее признание, они стали «складочным» местом работ «спутников» и «подражателей», из которых состоит интернац<иональный> художествен<ный> пролетариат Парижа. За ним не видно даже светил! Да они и не балуют салоны: выставляют по одной «визитной карточке». И конечно, таким образом, они перестали (салоны) быть показателями художеств<енных> достижений современности.
Да, действительно, кто-то заметил верно, что мы все год от году теряем чувство качества, новизну, оригинальность мы еще ощущаем — это и все.
Еще в салоне можно констатировать любопытное явление. Техника живописи находится в настоящее время в стадии стремительного самоуничтожения, почти все картины здесь напоминают либо матовую поверхность фрески, либо мозаики, расписные стенки, ковры, а то керамические барельефы с цветной поливой. Иногда рельеф «наращивания» достигает 2 сант<иметров>. Вот почему на этом фоне григорьевская живопись выигрывает, кроме того, что талантливо, она «живописна». В салоне был натюрморт Яковлева — тоже очень мастерски, но суховат, лишь ценностней как технически.
Еще на днях была на выставке: это занятное. На Montmartr’е раза два или три в год устраиваются на бульваре выставки, котор<ые> называются «la foire aux croûtes»[4], в этом году на Montparnass’e устроили такую же выставку «Marché au navet»[5] — где сами художники, располож<ившись> прямо на бульваре, торгуют своими вещами. На Монмартре живописнее сами худож<ники >, там еще сохранил<ся> тип декоративн<ого> старого художника в фетре и плаще <…> у нас же на Монпарнасе этого уже нет. Но зато живопись была лучше, было много неплохих вещей, и продавались за бесценок. Пиши, милый… я с нетерпением жду твоих писем. Привет Любе. Вижу о тебе нежные сны.
Лика
1. Аделаида Казимировна Герцык (в замужестве Жуковская; 1874—1925) — поэтесса, прозаик, переводчик.
2. «Der Fremde» («Чужой»), стихотворение Рильке из цикла «Новые стихотворения» (1907—1908).
3. Борис Дмитриевич Григорьев (1886—1939) — художник, мастер портрета и книжной иллюстрации, автор цикла «Расея».
4. Уличная торговля картинами (фр.); буквально: «ярмарка корок». Croûte (корка) — в разговорном языке — мазня (о живописи).
5. Барахолка (фр.); буквально: «Рынок репы». В разговорном языке navet (репа) — халтура, барахло.
Полный текст читайте в бумажной версии журнала
