К 90-летию Б. Ф. ЕГОРОВА

Борис ЕГОРОВ

Патриотизм и любовь

Начнем со словарных определений. Хорошую подборку синонимов к «патриотизму» находим в словаре Даля: «Патриот — любитель отечества, ревнитель о благе его, отчизнолюб, отечественник или отчизник». В XIX веке слова «патриот» и «патриотизм» были книжными, литературными, а «любовь к отечеству» была куда более популярной. Заметим, что в «Словаре языка Пушкина» слова с корнем «патриот» встречаются всего десяток раз; «родина» — 22 раза, «отечество» же во много раз больше — 128. А во второй половине ХХ века, наоборот, «патриотизм» стал более массовым, чем «любовь к родине» и «любовь к отечеству». Возможно, сыграла роль бóльшая краткость слова по сравнению с оборотом в три слова. Но, наверное, подействовала и бóльшая содержательность термина: в ХХ веке широко распространилось понятие «малой родины» — местности, города, села, даже иногда улицы и дома, где вырос говорящий. Поэтому «местный патриотизм» расширил «патриотизм» просто.

Интересно, что любовь к малой родине в литературе — явление довольно молодое. М. В. Строганов, издавший «Полное собрание стихотворений» поэта пушкинской поры П. А. Плетнева (Минск, 2014), считает этого поэта его родоначальником (см. стихотворения «К моей родине. Элегия», 1820, и «Родина», 1823, — последнее высоко оценил Пушкин); и уже после него на эту тему писали Боратынский, Вяземский и особенно — Пушкин с его знаменитыми строками «Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам» («Два чувства дивно близки нам…», 1830). Таким образом, патриотизм стал значительно более емким понятием.

Еще более широкое понятие — «любовь» (если у Пушкина слово «отечество» встречается 128 раз, то «любить» — 614, «любовь» — 630 раз, то есть на порядок выше). За формулировкой опять обратимся к Далю: любить — «чувствовать любовь, сильную к кому привязанность, начиная от склонности до страсти; сильное желание, хотенье; избранье и предпочтенье кого или чего по воле, волею (не рассудком), иногда и вовсе безотчетно, безрассудно». Очень обширно и точно сказано. Я бы только одно уточнение внес: «сильную к кому привязанность» расширил бы, включив и неодушевленный объект: «сильную к кому или чему привязанность», ведь ниже и сам Даль пишет: «предпочтенье кого или чего».

Любовь включает необычайно широкий круг объектов: кроме патриотической любви мы знаем любовь к Богу и религиозному миру (читайте Новый Завет!); конечно — к людям (здесь и само понятие возникло, и вообще здесь гнездятся самые сложные любовные явления); к животным (вспомним «Муму» Тургенева, рассказы Сетон-Томпсона и т. п.), к природным феноменам (значительная часть мировой поэзии посвящена природе), даже к вещам (гоголевский Тарас Бульба, презрев смертельную опасность, стал искать в траве любимую люльку, то есть курительную трубку).

Сильные любовные чувства могут, к сожалению, смешиваться с противоположными, прежде всего с ненавистью. Здесь возможны и парадоксальные сочетания, отображенные еще в I веке до н. э. у Катулла («Да, я люблю; люблю и ненавижу, / Да, ненавижу; ненавижу и люблю»), и эгоистическая любовь к своему, разогревающая ненависть к чужому (немецкие фашисты при болезненном германском патриотизме, точнее сказать — при шовинизме, ненавидели до полного ослепления все негерманское, закончив призывами и практикой уничтожения целых наций). За последнее время в печати стал появляться даже новый термин — этнофилетизм, негативно оценивающий эгоистическую любовь к своему этносу (лучше бы назвать — этнофильство, но в обоих случаях для уяснения отношения к термину необходим контекст; так что лучше пользоваться давним понятием «шовинизм»).

Христианское мировоззрение и мирочувствование отличаются от других религий прежде всего тем, что утверждают любовь как основу жизни и потому борются с ненавистью. («Христос — это любовь» — всю жизнь устно и письменно проповедовал дорогой мне архимандрит Феодор, А. М. Бухарев; не сомневаюсь, в своем кредо он твердо стоит на христианском фундаменте.)

Интересно, что слова «ненависть», «ненавистный», «ненавистник» встречаются только в Ветхом Завете; несколько употреблений слова «ненавидеть» в Новом Завете демонстрирует не только негативную оценку ненависти, но и христианское прощение: «...благотворите ненавидящим вас» (Мф. 5:44; Лк. 6:27). Аналогичный контраст мы видим в использовании слова «враг»: в Ветхом Завете оно встречается 247 раз, а в Новом — всего 29. Насколько Ветхий Завет суровее и ожесточеннее Нового! Надо, правда, учесть, что Ветхий Завет по объему текста в три раза больше Нового. И еще не забывать, что я использую русский перевод Библии: в греческом подлиннике возможны несколько иные толкования слов и их смысловых границ.^[1]

Употребление «любовных» слов в Ветхом и Новом Заветах показывает противоположное соотношение. В Ветхом Завете «любить» встречается 74 раза, «любовь» — 29; в Новом: «любить» — 70, «любовь» — 102. Забавно: слово «любовник» (конечно, в связи с блудницами) встречается (8 раз) только в Ветхом Завете!

Классики русской литературы убедительно следуют в своем творчестве христианскому мировоззрению и мирочувствованию. В «Словаре языка Пушкина» ярко отображена противопоставленность любви и ненависти: слово «ненависть» встречается 29 раз, «ненавидеть» — 32; «любовь» же — 630, «любить» — 614. Разница ровно двадцатикратная! Существенно в то же время, что Пушкин шел к христианскому мировосприятию постепенно. В черновых набросках к стихотворению «Вновь я посетил…» (1835) он вспоминает свой юношеский облик:

  …всяк предо мной

Казался мне изменник или враг. <...>

И бурные кипели в сердце чувства,

И ненависть и грезы мести бледной…

Сколько и через какие нужно было пройти жизненные бури, чтобы наконец просить Бога: «И дух смирения, терпения, любви / И целомудрия мне в сердце оживи» («Отцы пустынники и жены непорочны…», 1836)!

Показательно у Пушкина постоянное связывание любви с сердцем. Они действительно близки в нашем сознании: «мой любимый» и «мой сердечный» — синонимы. Редкая любовная песня обходится без образа сердца — в том числе в советское время: «Сердце, тебе не хочется покоя…» Так что и в безрелигиозную эпоху мы находим в нашем физиологическом корпусе источник, ядро великого чувства. И совершенно реально любовь можно воспринимать как возникшую в сердце, в груди: когда вспыхивает и горит сильное любовное чувство, именно в груди появляется нервное стеснение, давление, жжение… Правда, если подходить к любви с медицинской точки зрения, то материальная основа любовного чувства находится не в сердце, а в голове, в определенных участках головного мозга. Ученые к XXI веку уже точно определили эти участки, открыли химические вещества, образующиеся там в периоды наших любовных переживаний. Это не отменяет незабываемых ощущений в груди как у неотягощенных, так и у отягощенных научными познаниями людей — о таинственных участках мозга, о разных там дофаминах и феромонах.

Конечно, если посмотреть исторически, обратиться к древним, то у них мы найдем прежде всего серьезную и фундаментальную материальную подкладку — сексуальную основу жизни; в относительно бездуховном мире лишь постепенно вырабатывались психологические притяжение и избирательность (впрочем, исследования последних десятилетий показывают, что уже у неандертальцев не исключены элементы духовной жизни). А потом человечество создало (или это привнесено Богом?) душу и дух, которые присвоили себе любовь и сердце… И тогда материальное стало даже игнорироваться как начало низменное.

Все же не будем отторгать сердце и любовь от материальности. Замечательно охарактеризовал свою любимую Борис Чичибабин, подчеркивая двойную сущность родного человека: «с душой Христа и телом Афродиты». Бывал он и еще более материален. В самом эротическом, по моему мнению, стихотворении ХХ века («Мне с тобой никогда…», начало 1960‑х годов) он совершенно наглядно, предметно телесен. А вот Пушкин был виртуозно способен обходиться без телесности. Тоже, как полагаю, в самом эротическом стихотворении — но уже XIX века — «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» (1830) он материален, но абсолютно не телесен: поэт смог чуть ли не физически описать любовные объятья, не упомянув ни одной части человеческого тела.

Но все-таки душа и дух — главные хозяева любви нового времени. Занимаясь частотными словарями русских поэтов, я выделял самые часто встречающиеся имена существительные. И вот что получилось: у Пушкина — день, любовь, душа, ночь, взор, пора, конь; у Тютчева — жизнь, небо, душа, любовь, свет, сон, Бог; у Хомякова — небо, Бог, сердце, душа, мiр (общество), сила, песня. Душа присутствует у всех, а любовь у Хомякова общепонятно заменена сердцем, но таким образом у всех трех поэтов душа и любовь господствуют в самых началах громадных списков имен существительных. Очень показательно!

Из всех видов любви самые мощные и глубинные — любовь к Богу, к родине, к человеку. Любовь к Богу — древняя любовь, она запечатлена и в Новом Завете, и в трудах выдающихся богословов. Каждый верующий может рассказать о своем чувстве, хотя далеко не каждый будет обнародовать свои сокровенные переживания.

Патриотизм — относительно позднее понятие: надо было появиться пространственным участкам, воспринимаемым как свое, родное. Интересно, что понятие «отечество» еще отсутствует в Ветхом Завете, оно появляется в Новом: в Евангелиях и в Посланиях апостола Павла. Так что можно было бы сказать, что патриотизм возник в христианскую эру. Но все-таки следует учесть, что уже значительно раньше у древних иудеев и древних греков существовала очень сильная и крепкая любовь к родному краю; может быть, еще не была выработана похожая на наш словарь терминология, но чувство, несомненно, уже существовало.

Стало ли чувство патриотизма (и, соответственно, — понятие, обосновавшее это чувство) природным, генетическим для человека? Очевидно, нет: жизненные впечатления и воспитание создают его и усиливают (может быть, в особых случаях и ослабляют). Но у меня есть глубокое убеждение, что сформированная тысячелетиями генетическая структура человека получила определенные задатки нервно-психологической системы, которые способствуют появлению и развитию патриотизма. И здесь в самом деле большую роль играют жизненная практика человека и воспитание, семейное и социальное.

Недавно опубликовали замечательную фразу Юрия Гагарина (в пересказе его племянницы Тамары Филатовой): «…о каком воспитании патриотизма у молодежи может идти речь, если был взорван храм, построенный на народные деньги в честь победы в Отечественной войне 1812 года» (Аргументы и факты. 2016. № 14. С. 46). Речь идет о московском Храме Христа Спасителя.

И все же глубокое, укоренившееся чувство патриотизма не может быть поколеблено никакими потрясающими воображение негативными фактами. Актриса и поэт Любовь Юльевна Зубова, познавшая аресты и расстрелы близких, сама пережившая тюрьмы и ссылки, заканчивает свои воспоминания выводом:
«Я горжусь своей Родиной и горжусь, что мне посчастливилось родиться в России» (Н. В. Лукина. Поэтесса, прошедшая ГУЛАГ // Петербургский исторический журнал. 2016. № 1. С. 220).

Чувство патриотизма несомненно глубже и сильнее классового или социа­льно-политического сознания. Абсолютный противник большевизма генерал Деникин в тяжелую годину Великой Отечественной войны готов был помогать (и помогал как мог) Советской России. То же можно сказать о Рахманинове.

Однако имеются патологии, прежде всего — недоразвитость или даже полная неразвитость патриотизма (как и отмеченных выше психологических задатков этого явления). Если есть люди с нарушениями зрительных нервов, так называемые дальтоники, то почему бы не быть и дальтоникам патриотизма? Среди проповедующих нарочитый отказ от любви к родине, так называемых космополитов, наверное, есть и не больные, а просто прохиндеи, политические деятели, которым по каким-то причинам выгодно такое проповедовать; но я знал и реальных дальтоников, утверждавших отсутствие в их душах патриотизма. Наверное, такому дальтонизму может особенно способствовать не ограниченный пространством бродячий образ жизни, то есть отсутствие родных мест. Это значимо и для отдельных индивидуумов, и даже для коллективов.

Но мы должны учитывать и развитие другого бродяжничества: индивидуальное или массовое перемещение людей внутри страны или за ее пределы (по самым разным причинам и поводам). Будет ли оно сохранять (или развивать) патриотическое чувство? А как быть с космонавтами, надолго покидающими Землю? Как будут чувствовать себя люди в звездолетах, покинув солнечную систему и рассматривая Землю как обычную звездочку на Млечном Пути? Это проблема, которую они обсуждают еще на Земле.

Равноценен ли патриотизм в различных социальных слоях общества? В последние годы появилась в нашей стране довольно обширная группа толстосумов, переводящих свои капиталы за границу, посылающих детей учиться в американские и английские университеты, выискивающих каждый свободный день, чтобы отправиться развлекаться за рубеж, и все это создает впечатление, что богатство порождает космополитов, равнодушных к отечеству. Недавно на эту тему появилась статья Михаила Веллера «Россия — лишь территория кормления?» (Аргументы и факты. 2016. № 13. С. 41). «У крупного капитала нет родины», — резюмирует автор. Вряд ли можно согласиться с таким обобщением. Наши знаменитые толстосумы прошлых веков — Строгановы, Морозовы, Рябушинские, Третьяковы и т. д. — были настоящими патриотами, так что дело не в богатстве, а в каких-то социально-исторических явлениях, обусловивших появление нынешних миллионеров.

Если известна патология отсутствия патриотизма, то вполне возможна и патология чрезмерности. Некоторые деятели славянофильской ориентации, особенно Константин Аксаков, идеализировали отечественную историю, считали, что Россия предназначена Богом сохранять и проповедовать христианство для всего мира, что русский народ христианский не только по исповеданию, но и по всей своей жизни, по крайней мере — в своих жизненных устремлениях. Не зря все же даже такой столп славянофильства, как А. С. Хомяков, упрекал Аксакова за его чрезмерности в этом вопросе.

Патриотизм становится особенно заметным в трудные периоды жизни оте­чества, а также при пребывании вне родного края. Мои родственники, два брата Коженковы, работавшие в знаменитом Краснознаменном ансамбле песни и пляски Александрова, после Великой Отечественной войны много гастролировали за границей, и их рассказы о русских эмигрантах, посещавших их концерты, впечатляли. Особенно потряс меня рассказ о двух нестарых белоэмигрантах в Шанхае, которые прямо на спектакле умерли от сердечного волнения.

Я это очень хорошо понимаю и чувствую, так как сам испытал сильную тоску по родине, находясь за границей. И даже живя на территории Советского Союза вне Российской Федерации. В 1945 году я после двух эвакуационных военных лет в Ташкенте возвращался домой через казахские пески и степи. И вот когда где-то под Оренбургом зелено вспыхнула молодая березовая роща, я истерично разрыдался. Сам удивился взрыву чувств: взрослый мужчина, достаточно собранный и спокойный, вдруг плачет как ребенок.

Любовь к родине — сильная любовь. Она бывает сильнее страха смерти. Известны крылатые слова Дантона. В ответ на советы друзей бежать из Франции, где ему грозила казнь (Робеспьер убирал всех своих противников), Дантон произнес: «Разве унесешь Родину на подошвах сапог?» И остался, и взошел на гильотину. Чрезвычайно выразителен лозунг испанских республиканцев, сражавшихся с армией Франко: «Patria o muerte!» («Родина или смерть!») Лозунг очень многозначный. Его можно истолковать, во‑первых, как призыв настойчиво добиваться победы, в противном случае бойцов ожидает смерть; во‑вторых, поражение в борьбе означало смерть республики, нельзя этого допустить. Можно найти в лозунге и достаточно потаенный смысл, акцентируя контрастность понятий: родина и смерть — антонимы; но антонимы также любовь и смерть, то есть родина здесь — аналог любви. И недаром оба эти понятия так слитны. Они — синонимы патриотизма. Исходя из любимой архимандритом Феодором христианской формулы «Христос — это Любовь», можно сказать: «Патриотизм — это Любовь». Собственно говоря, выражение «любовь к родине» содержит тот же самый смысл.

Если при патриотизме появляется ненависть к другим народам и странам, то это разрушает патриотизм, он превращается в пейоративное понятие «шовинизм». Настоящий патриот, любя родину, понимает и чувствует, что другой, «чужой» может так же сильно любить свою родину, и это вызывает не раздражительное отталкивание, а уважение и симпатию: тот такой же, как я, он тоже любит и отдает себя любимому.

Есть, однако, исключение: если «чужой» оказывается не любящим мир, а явно ненавидящим чуждое ему, то есть твое, и агрессивно нападающим на твое, готовым уничтожить твое, ты имеешь полное право совсем не по-толстовски ответить насилием на насилие. Жестокая горьковская формула, понравившаяся Сталину: «Если враг не сдается, его уничтожают» (так называлась статья М. Горького, в 1930 году одновременно напечатанная в «Правде» и «Известиях»), в тогдашних условиях начинавшегося террора отвратительна, но, к великому сожалению, в трудных, критических случаях она оказывается необходимой. Вряд ли в современной борьбе человечества с террористами может быть применена более мягкая формулировка.

Учтем, что христианство, не принимая насилия, негативно относится к мрачной формуле Горького. Но может ли и христианство обойтись без насилия? Ведь Христос, изгоняя торговцев из храма, применил к ним насилие: «…выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей» (Мф. 21:12). Есть в Новом Завете одно странное место, где речь идет не просто о насилии, но даже о казни; Христос на пути в Иерусалим рассказывает притчу, и в ней некто обратился к предстоящим: «… врагов же моих тех, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и избейте предо мною» (Лк. 19:27). Конечно, это притча, и один близкий мне богослов даже утверждал, что тут есть намек на Страшный суд. Да, на Страшном суде насилие предполагается очень жестоким: «…изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных, и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов» (Мф. 13: 49—50). Так что Новый Завет демонстрирует сложное отношение к насилию. Последующие века еще больше усугубили эту сложность, особенно при страшных войнах, когда Церковь оказывается включенной в борьбу своего народа.

Мои личные убеждения бывают, видимо, не всегда христианскими: считаю, что в безвыходных ситуациях смертельного врага надо уничтожать. Утешительно прибегаю к такой мысли: вражеское нашествие и насилие — дьявольское произведение, а борьба с дьяволом — христианский завет.

1. После моего доклада на данную тему в ЛГПУ им. А. И. Герцена доцент Ю. В. Балакшина заметила, что в самом конце Евангелия от Иоанна в беседе Христа с учениками употребляются два понятия любви: агапэ (αγαπαω, любить как «ценить, высоко ставить») и филео (φιλέω, любить как «радушно принимать, целовать»); в русском тексте эти различия не обозначены.