ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Олег Дозморов

* * *

Где «Юность» — всего лишь журнал,

а «Слава» — железный будильник,

я помню в подъезде подвал,

бутылки, осколки, рубильник —

бомжи здесь хранили свой скарб

и школьники мучили кошек.

…Льет дождик, юкейский накрап:

«The Hope» — задрипанный паб,

и «Glory» — зеленый горошек.

* * *

Дед мой, Борис Александрович, мамин папа,

был раскулаченных ссыльных младший сын.

Двадцатого века его скользом задела лапа:

не был на фронте, не репрессирован.

Телегин Борис Александрович, из-под Курска,

село Бупел, в двадцать втором рожден.

Всю жизнь скрывал, что из ссыльных.

                                                Вот, в общем-то, вся нагрузка.

А еще не вступал в партию, хотя и не лез на рожон.

Прятал свою причину и говорил, что зренье.

Как я узнал недавно, лишенцев не брали на фронт.

Помню, на семейных праздниках некоторое презренье —

свояки-то фронтовики! — легкий, неуловимый фон.

Я не гордился дедом. Не был мой дед героем.

Только рот откроет — бабушка тут же: «Молчи».

Зато научил меня в шахматы, недурно паять припоем,

строгать грамотно доски, щели замазывать у печи.

В общем, вырастил безотцовщину, пусть не мачо,

но по-крестьянски крепким простым умом.

Вот почему над гробом не мог без плача.

Да, был еще пчеловодом, геологом, грибником.

Что дед мой думал о жизни, знал ли какую правду?

Достоевского — бабушка, он — в длинных черных трусах

вечером у плиты «Известия» (но не «Правду»).

Вечером кухня — как парусник в парусах.

Стихи суть грехи. В слабости, а не в силе

пишет поэт, в гордыне. Будьте же вы, стихи,

слабыми, без спецэффектов и прочей пыли,

с нежностью обязательно, преимущественно тихи.

Отсюда речь моя пусть их, родных, полюбит,

пусть сделает все, что может, слабый ночной стишок.

У мамы и бабушки пусть хорошо все будет,

у мамы и бабушки пусть будет все хорошо.

* * *

Желтый лист неродной пролетает, как фантик,

говорит мирозданию: стоп.

Это я-то и есть настоящий романтик,

несомненный безумец и сноб.

Разворачиваю, словно счастье, конфету

и швыряю под ноги листок.

Молодому пишу отношенье поэту:

я читаю тебя между строк.

Завещаю тебе эту мглу мирозданья,

умирания ласковый сон,

по периметру парка багровые зданья,

это «худи», рюкзак, капюшон.

Забери холодок и иронию эту,

этот фантик себе забери.

Этот ритм, не дарующий счастья поэту,

даже это, чуть слышно, «умри».

Даже это «живи», если сможешь, конечно,

разогнать молодое перо,

пока я выбирал: «неизбежно», «небрежно»

и бежал через парк на метро.

* * *

Napishu stikhotvorenie o cirillice,

o cirillice v tonkoj knizhice.

Cheres sto let cirillicy sovsem ne budet,

odna latinica budet.

Stikhi po-russki budut vygljadet` tak.

Ikh chitateli, sootvetstvenno, tozhe.

Edet v londonskom metro aziatskij chudak,

okh, liricheskaja spes` na rozhe.

Strashnye zvuki, slovno rezhut metall.

Strashnye byli bukvy, budto ostov pozharishch.

Privykaj k russkoj muzyke, evropejskij kurzal.

K pravopisaniju novomu privykaj, tovarishch.

* * *

Что за словом не следует ничего,

как сказал великий их «голубой»,

я не знал тогда и полно всего

сочинил, чтоб только ей быть со мной.

Остальное — молчанье, как говорил

псевдоним величайший неясно чей.

Я усвоил, и вот из последних сил

сам себя из слов выталкиваю взашей.

* * *

У нас вчера открылась пиццерия.

Трубил в трубу немолодой трубач.

Ажиотаж, подарки, булимия,

афробританцы, дети, ор и плач.

Надули много шариков, для смеха

навесили цветов на ворота.

Как скучно жить. Как жалко человека.

Какая ложь и подлость красота.

В ПАРКЕ. НА МОТИВ ЕЛАГИНА

Вот мальчик на скамейке рядом с мамой,

отменно хулиганистый пацан.

Отсюда жизнь его видна до самой

пробежки титров, как кинороман.

Он станет замечательным поэтом,

как лучший друг, как я бы, может, смог,

а может быть (не хочется об этом),

убийцей станет, вышибет мне мозг.

А может быть, совсем никем не станет,

счастливым будет, ну совсем никем.

И свет небес его не одурманит,

и блеск земной не соблазнит ничем.