ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Игорь Куберский

Полынья

Роман

Я полынь,
полынь я.

Забавно, сколько приходится тратить времени,
чтобы не принимать это близко к сердцу.

23 марта 2012 года, 13 часов 10 минут

Дочь довезла Алексея до залива.

— Все, спасибо! Дальше я сам, — сказал Алексей, доставая из внедорожника рюкзак с нахлобученным сверху горнолыжным шлемом.

— Когда за тобой заехать? — спросила дочь.

— Не знаю, хочу накататься вдосталь, пока ветер, — сказал Алексей, жадно вглядываясь в небо над заливом, где уже плавали дуги кайтов. — Позвоню…

— Только прошу — поосторожней, — сказала дочь.

— Ну, в семьдесят поневоле осторожничаешь, — сказал Алексей.

— Только не говори мне про свои семьдесят. Человеку столько, на сколько он себя чувствует.

— Сейчас чувствую себя на сорок.

— Короче, мой ровесник… — улыбнулась дочь.

Ветер был приличный, но не убийственный, как в прошлый раз. Тогда дуло так, что по заливу шла жесткая поземка, снежные холмики превратились в когтистые лапы неведомых зверей… и ни одного кайтиста, кроме него, психа. Алексей продержался всего минуту: страшная скорость и единственное желание — прекратить этот мазохизм. В результате он не удержал кайт, наехал на стропы и разрезал одну кантом правой лыжи — на том все, к счастью, и кончилось. Ну а теперь солнце… и ветер, хоть и резв, но вполне комфортен.

Распаковался быстро, и ноги довольно легко влезли в горнолыжные ботинки, еще не задубевшие на холоде. Трапеция — типа спасательного пояса с лямками, перехватывающими бедра, и ремнями — надета и плотно пригнана. Молнии на куртке и карманах брюк застегнуты. Развернутое полотнище кайта лежит на снегу — от него до Алексея двадцать пять метров строп. Осталось только, взявшись за ручки, потянуть на себя. Всегда волнующий момент…

 

Он жил один, но теперь не реже двух раз в неделю к нему заезжала дочь с обязательной кастрюлькой чего-нибудь ею приготовленного, а летом отво­зила его на свою дачу, где он оставался с двумя внучками. Это называлось дать девочкам отдохнуть от родительского надзора, дать им расслабиться рядом с дедом, ничего не запрещавшим и ведущим себя с ними на равных.

Жена Алексея, мать его единственной дочери, умерла девять лет назад от рака желудка, и, когда поставили диагноз, было уже слишком поздно — метастазы пошли по всему организму. Дочь, поначалу ничего не знавшая об этом несчастье, вместе с мужем обживала новую страну, новую территорию под названием США, где в одну из тамошних фирм более чем удачно вписался ее муж, айтишник, человек мозговитый и целеустремленный. Алексей ничего и не сообщал ей, решив, что благополучие дочери и ее успешного мужа важнее и что он попытается обойтись своими силами. Когда же врачи сказали, что надежды нет и жить его жене осталось максимум полгода, он кинулся искать спасения у нетрадиционной медицины.

В одном из издательств, с которым он сотрудничал, как раз в это время ему дали на корректуру книгу местного экстрасенса, описывавшего случаи излечения пациентов от рака в последней, четвертой, степени. Он решил, что это знак свыше. У экстрасенса был телефон, что само по себе было чудом, ибо Алексей знал, что зачастую целительные книги пишут для издательств так называемые копипастеры, надергивающие информацию из разных, подчас весьма сомнительных источников. А тут подлинный автор-целитель. С трепетом в душе и надеждой, что чудеса случаются именно тогда, когда оказываешься бессильным перед приговором тупой реальности, он позвонил. Будь он верующим, возможно, вместо этого отправился бы в церковь и истово молился бы… Но прибегать в данном случае к вере, прожив всю предыдущую жизнь атеистом, он считал профанацией. Ведь вера — она или есть, или ее нет. Откуда в нем взяться вере? Да и не верил он в Бога-целителя, глядя вокруг себя и назад — в историю человечества, вопрошая: можно ли возложить ответственность за все страдания человека и человечества на Бога или последний превыше этого?..

 

Фамилия у экстрасенса была соответствующая — Темных, Геннадий Трофимович. Пояснив, что как корректор он в настоящий момент читает книгу уважаемого целителя, Алексей рассказал про жену, про отказ врачей заниматься ею, держать в больнице, ибо для них отчетность по низкой смертности важнее человеческих страданий, почему его жена и лежит дома, и он сам делает ей обезболивающие уколы, а затем попросил Геннадия Трофимовича приехать и осмотреть жену — есть ли хоть какая-то надежда? Темных ответил, что приезжать ему не обязательно, что он лечит на расстоянии и что ему достаточно знать дату рождения, а также фамилию, имя и отчество пациентки, в данном случае — ее девичью фамилию… как будто он уже знал, что она ее меняла. На прощание Алексей услышал, что плата за труд будет взиматься только по исцелении пациентки, и это окончательно убедило его в том, что экстрасенс никакой не шулер, а серьезный и ответственный человек, действительно кого-то уже вылечивший.

Спустя два дня Темных, опять же по телефону, в терминах, довольно близких к записи в медицинской карте жены Алексея, описал состояние ее внутренних органов и сказал, что он берется за этот случай, что это его специализация — излечение безнадежных больных. Еще он в ответ на благодарную реплику Алексея, не смогшего удержать нахлынувших чувств, сказал, что, пока даже смертельно больной человек жив, надо бороться.

Тут Алексей, уже прочитавший книгу экстрасенса и мало что в ней понявший, в чем, естественно, не мог признаться, спросил:

— И все-таки как вы это делаете? Простите, я следил в вашей будущей книге за орфографией и пунктуацией, а в таких случаях не вполне проникаешься смыслом. Ведь даже чудо, а то, что вы делаете, является, несомненно, чудом, должно иметь под собой какой-то физический или, если хотите, физико-химический процесс, может быть, воздействие каких-то там нейтрино, которые, как известно, во всех направлениях пронзают пространство Вселенной и свободно проходят как сквозь твердое тело, так и сквозь космические пустоты.

— Пустот нет, — ответил на это Темных. — То, что мы считаем пустотой, оно заполнено темной материей, которую наши приборы не в состоянии зафиксировать. По сути, это то самое антивещество, без которого не возникло бы само вещество. Они находятся в скрытом от нас взаимодействии, порождая жизнь, рост, изменения, движение всего вокруг. Грубо говоря, это как плюс и минус в электрической цепи, порождающие энергию. Мы ведь уже больше ста лет активно пользуемся электричеством, но так и не понимаем его природы.

— И это как-то соотносится с вашей целительной практикой? — спросил Алексей.

— Самым непосредственным образом, — был ответ. — Теория энтропии материи неверна. Жизнь не умирает, материя вечна, каждый ее гибнущий кластер заменяется точно таким же кластером антиматерии. Они находятся в состоянии колебания. Верхние точки синусоиды — это материя, нижние — антиматерия… Когда у пациента остается только минус, я подключаю плюс…

— Красиво… — искренне восхитился Алексей, будто ему открылась какая-то новая истина. — Но как вы сами пришли к тому, что участвуете, как вы пишете в книге, в замещении умирающего живым?

— Для этого нужен выход в ноосферу, — ответил Темных. — Первым ее описал Вернадский. По сути, каждый человек заряжен всеми энерговозможностями Вселенной. И при известных обстоятельствах, чаще всего экстремальных, он их в себе может открыть и развить. Имеются для этого и древние практики, но только единицам хватает терпения пройти этот путь. А вообще-то, сверхспособности человека — это и есть его подлинное начало. Вы ведь, наверное, знаете, что человек в жизни задействует только четыре процента нейронных связей своего мозга. Скажем так: человек еще до себя не дорос.

 

13 часов 46 минут

Над заливом в чистом небе плавали — Алексей подсчитал — семь кайтов. Он — восьмой. В проушины шлема нетерпеливо посвистывал ветерок, и, чтобы кайт не взмыл сам по себе, пришлось нижний его край присыпать снегом. Но вот — пора! Алексей потянул за стропы, кайт приподнялся, наполнился, как парус, Алексей еще потянул — кайт отряхнулся от снега, взлетел и повлек за собой мощью в лошадиную силу, а то и в две…

Северный или южный ветер — здесь это лучший вариант. Это значит — ты несешься перпендикулярно берегу Финского залива от Морской набережной вдаль, а потом, развернувшись, летишь обратно. Очень удобно. Тогда как, например, восточный ветер (со стороны города) может отжать тебя далеко от берега, и попробуй потом, хоть галсами, вернуться. А нынче условия идеальные. Наст сантиметра на три присыпан свежевыпавшим снежком, Алексей мчится на два маяка вдали, обозначающие фарватер для судов, идущих в пору навигации из города на Кронштадт и Петергоф и обратно.

До маяков было километра четыре, но ветер дул ровно, лыжи хорошо скользили. Фиолетовый, с красным правым ушком купол кайта плыл, заслоняя солнце, тень мчалась чуть позади, справа, а, когда Алексей приспускал купол, солнце резко ударяло по глазам и все вокруг было ярким, белым, ослепительным и, пожалуй, прекрасным. Органный стон ветра в стропах, под лыжами то шуршание наста, то гул наледи, то шипение тормозящих снежных наносов…

Вскоре Алексей был уже у финиша.

 

Во время следующего телефонного разговора Темных рассказал и вовсе удивительную вещь. Оказалось, что он, танкист, полковник запаса, пришел к целительству в результате личной семейной трагедии — у его старшей дочери обнаружили рак поджелудочной железы, и он, вместе с ней пройдя кругами отчаяния по врачам и клиникам, обратился к оккультизму и спас ее.

Еще он сказал, что только начинает осознавать механизм целительства — выходит в астрал, или ноосферу, и оттуда получает ответ, как действовать.

— Да, что-то про ноосферу или антропосферу я еще в молодости читал, — сказал Алексей. — Что все, что было на Земле с человечеством, все идеи, все дела каким-то образом записываются на какой-то носитель. Кто-то принимает это за Бога, кто-то за информационное или энергетическое поле. Но оно нейтрально. И если это Бог, то он тоже нейтрален, то есть вне наших корыстных обращений к нему.

— Не думаю, — возразил Темных. — Ноосфера обладает позитивной энергией, она постоянно структурируется, иначе не сформировалась бы. И она интерактивна. Кстати, там содержится, копится и выдается не только то, что было, но и то, что будет. В частности, что будет со мной и вами. Такое поле — это оболочка или кольцо. И любые два его сопричастных сегмента представляют собой прошлое и будущее, на стыке которых прослойка настоящего. Понимаете?

 

Насчет механизма своего воздействия Темных объяснил, что сосредоточивается мыслью на повышении иммунитета пациента, то есть на позвоночнике, где происходит основное кроветворение, на кровотоке и составе крови, на оптимальном количестве лимфоцитов, которые противостоят раковым клеткам. Эти клетки есть у каждого из нас. Мы, сами того не ведая, пока живем, несколько раз заболеваем раком и излечиваемся благодаря здоровому иммунитету. Рак начинает развиваться, когда иммунитет слабеет. А сосредоточенной мыслью, имеющей в своей природе электромагнитные колебания, можно действовать на любом расстоянии. Мыслью человек может и сам себя излечить от рака, только этому нужно учиться.

Под конец Алексей, воодушевленный разговором, спросил о самом главном:

— Так значит, моя жена будет жить?

— Думаю, что да, — ответил Темных.

 

— Ты будешь жить! — наклонился он над женой, к тому времени страшно исхудавшей и едва передвигавшейся самостоятельно, так что он на руках носил ее в туалет и ванну. Жена закрыла глаза в знак того, что он услышан, — говорила она с трудом, — но когда снова открыла их, по выражению ее лица нельзя было определить, осознала ли она смысл его слов — она теперь жила от укола до укола, на несколько часов уносившего ее боль, остальное ей было не важно. Он же действительно поверил в сказанное. Ему были предъявлены доказательства, и теперь это держало его в приподнятом состоянии. Как будто в их совместном бытии открылся новый неожиданный план, в котором все исправимо к лучшему, даже их прошлое.

Вместе они прожили двадцать семь лет, из которых только первые десять можно было бы назвать супружеством. При разводе супругов суд прежде всего интересуется наличием у них интимных отношений, то есть общей постелью, в которой супруги исполняют по отношению друг к другу свой супружеский долг, вступая в половую связь. Ее отсутствие — самый весомый аргумент для развода. С этой точки зрения последние семнадцать лет Алексей и его жена могли и не считаться супругами. Да, они жили вместе, воспитывали дочь, но никаких интимных отношений между ними не было.

Вообще-то предвидеть это можно было с первой же ночи, когда его будущая жена, молодая красивая женщина, приехавшая в Питер из глубинки и успевшая побывать замужем, что дало ей питерскую прописку, но не жилплощадь, оказалась в постели у Алексея. Секс с ней не впечатлил, что поначалу Алексей отнес к отсутствию должного опыта у его новой подруги, которую предстояло обучить в нужном ему ключе. Но то, что получалось у него с другими женщинами, в данном случае почему-то не имело успеха, и как любовники они так никуда и не продвинулись. Однако поскольку его холостяцкая квартира вскоре засверкала чистотой, а с кухни стали доноситься весьма аппетитные запахи, Алексей принял сложившийся порядок вещей, решив, что недостающие ему сексуальные эмоции он сможет получать и на стороне.

Тем временем его новая хозяйственная подруга, а ему было уже за тридцать, и он исподволь искал претенденток на роль жены, второй раз забеременела от него, и вопрос перед Алексеем встал ребром: или-или. Поначалу он так ей и заявил: что, мол, жениться не собирается, но потом, вникнув в ее положение, заколебался. И правда, было от чего. Несколько раз она принималась плакать: «А что мне теперь делать?» И во время одного из таких объяснений он впервые за всю историю своих отношений с женщинами почувствовал, что ведь и вправду несет ответственность за происходящее — будто наконец стал превращаться
из самца в мужчину. «Ладно, успокойся. Рожай и все такое. Я на тебе женюсь», — сказал он ей и сам удивился, насколько легко ему дались эти слова.

 

14 часов 13 минут

Маяки оказались довольно серьезными сооружениями на бетонных сваях, вбитых в дно. Когда начнется летняя навигация, надо будет посмотреть, как они светят. Возле ближайшего маяка он развернулся, чтоб пуститься обратно, удивляясь, что у него пока все так гладко, и тут же из-за его не слишком удачного маневра кайт чиркнул левым краем по снегу и перевернулся. Перевернутый кайт, если стропы на ручках, а не на планке, — это всегда проблема, но есть шанс даже при умеренном ветре развернуть его обратно, для чего одну сторону купола следует приспускать, а другую, наоборот, натягивать. Алексею это удалось, кайт, как пропеллер, сделал оборот, взмыл, но, увы, правый его край не полностью расправился, похоже, перехваченный парой купольных строп. Купол тянул, но его край висел сарделькой. Пришлось опустить кайт, снять лыжи и идти с ним разбираться. Пока Алексей дошел до кайта, вернее добежал, тот под ветром успел покувыркаться, так что стропы еще больше запутались.

Есть негласное правило для кайтиста: не уезжать слишком далеко от берега. Мало ли что может случиться, и первая из неприятностей — если вдруг пропадет ветер. Тогда возвращайся на своих двоих, да еще в тяжеленных горнолыжных ботинках, да еще с горными лыжами… На сей раз Алексей этим правилом пренебрег, и напрасно… От берега он был далеко, хотя метрах в трехстах от него чернели фигурки троих рыбаков. Но они ему не подмога. Лет тридцать назад, когда он, раскатывая на велосипеде по апрельскому льду залива, провалился в полынью, никто из таких вот рыбаков даже не пошевелился, чтобы помочь. Выбрался сам и даже велосипеду не дал утонуть — удержал…

 

Поначалу все было здорово. Родилась дочь и они были счастливы, хотя первые два года после ее рождения им редко удавалось выспаться, дочка много плакала, будто все отрицательные эмоции ее матери, пережитые до родов, сказались на ней… Но это они перетерпели, получив в результате симпатичное, своенравное существо с независимым характером, отчего детский сад, например, оказался для дочери слишком тяжелым испытанием, и в конце концов жена вынуждена была бросить работу. Но тогда Алексей сам неплохо зарабатывал, так что все складывалось наилучшим образом — его устраивало, что дома всегда тепло, чисто, уютно, одежда и белье выстираны и отутюжены, дочка накормлена, на кухне на плите и в холодильнике вдоволь вкусной еды.

Ну а супружеской верностью Алексей себя действительно не обременял. Некоторым оправданием ему служило то, что после рождения дочери его супруга заметно охладела к сексу, и редко случавшиеся соития его, мачо в полном соку, с избытком тестостерона, ни в коей мере не могли удовлетворить. Но парадокс был и в том, что он, всегда уверенный в своей потенции, не имевший в своих интимных похождениях ни одного сбоя и прокола и часто слышавший от своих прежних подруг примерно одни и те же слова восхищения, не мог как следует удовлетворить свою супругу.

Да, жене он изменял, однако жена ему — скорее всего, нет. Может, еще и потому, что была исключительной чистюлей, особенно в интиме, и крайне брезглива, что делало в ее случае факт измены довольно проблематичным. Вода была ее любимой стихией, зимой жена ходила в бассейн, а летом не вылезала из теп­лого моря, куда они регулярно летали с дочкой. Дома она часами плескалась в ванной, и, будь тогда счетчики воды, оказалось бы, что на одну себя она тратит столько же, сколько сотня прочих жильцов. Она вечно боялась подхватить какие-нибудь микробы в местах общего пользования, избегала общественных туалетов, летом никогда не садилась в вагоне метро, так и стояла, и еще — без презерватива не подпускала к себе… Ничего удивительного, что их интимная жизнь постепенно сошла на нет.

 

— Как ты, как мама? — звонила из Штатов дочь, и он отвечал, что мама болеет, но пока ничего страшного.

— Что значит «пока»? — с тревогой говорила дочь. — Она болеет уже давно… Что с ней? — И Алексей отвечал, что доктора не могут точно поставить диагноз, но оснований беспокоиться нет…

По профессии дочь была социологом, закончила, как и он в свое время, университет, и, поскольку работы по специальности в Сан-Франциско ей не нашлось, она сочиняла статейки на самые разные темы для глянцевых журналов, благо что английским владела не хуже, чем русским, да в придачу еще несколькими европейскими языками. Вообще, изучение языков было ее хобби.

Разлад с женой, прошедший чуть ли не через всю их совместную жизнь и тщательно скрываемый от дочери, разумеется, не мог не сказаться на ней, лишив ее чувства надежности родительского дома, отчего она рано, едва ей исполнилось восемнадцать лет, вышла замуж.

Жена никак не могла принять, что любимая дочь, ради которой, по сути, пришлось пожертвовать своей профессией, выросла и имеет право на собственное слово, на независимость, — корила почем зря, тайком читала ее дневники, следила за каждым ее шагом, обвиняя Алексея в том, что из-за него дочь ее «не уважает». Она так и жила в убеждении, что дочь ее «предала», заняв сторону непутевого отца, который ничего в жизни не добился, никогда не был настоящим мужчиной, хозяином, не построил свой собственный дом, не посадил собственное дерево… Получалось, что именно из-за него дочь бросила их, уехав за тридевять земель, лишь бы не видеть, не слышать, не знать эту постоянно наполнявшую воздух взвесь родительского раздора, схватку двух характеров, скорее слабых, чем сильных, в своем нежелании уступать друг другу. Только сильные способны на компромисс, а слабые бьются до конца. Темных был прав, зачастую рак возникает на почве постоянной неудовлетворенности жизнью, постоянного стресса — от душевной неприкаянности и тоски. А что жена тосковала рядом с ним… это он должен был признать.

Почему они не развелись? Если раньше ответом на этот вопрос было благополучие дочери, то почему не развелись потом, после ее ухода, — ведь они так и продолжали жить вместе. Ради чего? По инерции? Из страха поменять имеющееся на неизвестное? Из-за того, что жене не встретился другой достойный мужчина, а ему другая достойная женщина? Нет, вполне достойные женщины у него точно были, а насчет ее других мужчин — тут он не знал абсолютно ничего.

 

И вот она умирала на его глазах, молчащая, почти недвижимая, — просьбы приходилось угадывать по страдальчески меняющемуся выражению ее лица, но еще верилось, что все обойдется, образуется, что чудо-лекарь по фамилии Темных, справившись о ее здоровье где-то там, на небесах, услышал от небес же ответ: она будет жить! Алексей чуть не каждый день звонил экстрасенсу, и тот, терпеливо выслушав его, терпеливо же и весьма подробно сообщал о положительных переменах в ее организме, о всяких там наблюдаемых подвижках в лучшую сторону, и, поскольку эта незримая борьба с раковой опухолью ничего Алексею в денежном выражении не стоила, ему оставалось только верить, верить, верить. Он даже стал считать, что своей верой помогает жене.

14 часов 55 минут

Алексей поговорил по телефону с дочерью. Она звонила ему раньше, когда он мчался к маяку и не мог достать мобильник. Он доложил, что с ним все о’кей и волноваться не стоит. А волновалась она привычно, поскольку знала, что с кайтом у него без проблем не бывает. Впрочем, не раз она с улыбкой говорила, что создавать себе проблемы, а потом преодолевать их — это его любимое занятие. Вечером пообещала заехать — завезти ему «вкуснятины» на несколько дней.

Чтобы привести кайт в рабочее состояние, пришлось порядком повозиться. Наконец кайт взмыл и потянул к берегу. Однако за это время ветер прибавил, и Алексея стало сносить в сторону от трассы, прямо к ковшу новой пристани, где летом теперь швартуются огромные многопалубные пассажирские суда-паромы из Скандинавии. Худо-бедно он прокатил с километр, в том числе через торосы, где льдины торчали из снега, как шестилитровые бутыли из-под питьевой воды. Счастье, что ему удалось избежать столкновений. Ветер все нажимал, и, как Алексей ни упирался, его сносило все правее и правее — закантовать лыжи в насте не получалось, и его тащило скорее не вперед, а вбок. Если так будет продолжаться, то ему уже ни за что не выехать против встречного ветра — придется огибать пристань с южной стороны… В какой-то момент купол потерял ветровое окно, сложился и стремительно спикировал на снег, словно ему надоели бессмысленные маневры. Тут же его закувыркало, как перекати-поле…

 

Из Интернета Алексей узнал, что на Западе недавно появился новый лекарственный препарат, который показал свою эффективность при лечении рака желудка, правда, очень дорогой… При очередном звонке дочери, которые в последнее время участились, словно дочь стала о чем-то догадываться, он сообщил ей об этом лекарстве и попросил, если оно действительно есть в продаже, прислать срочной почтой.

Так тайное стало явным, потому что в Штатах такое лекарство можно было приобрести только по специальному врачебному разрешению, и пришлось его заказывать в Израиле, где специального разрешения не требовалось, но вконец расстроенная дочь учинила Алексею допрос с пристрастием, и он ответил, что данное лекарство на всякий случай рекомендовал лечащий врач как средство профилактики рака. Однако он по-прежнему свято верил в целительное могущество Темных и мечтал о том дне, когда жена пойдет на поправку, и тогда он с гордостью расскажет дочери и всем, кому это интересно, как он с Темных или пусть даже один Темных утерли нос современной медицине. Сказать дочери о том, как на самом деле лечат ее безнадежно больную мать и его жену, он не решался. Да и кто поверит, что есть на свете человек, который вопреки всему говорит: она не умрет.

Лекарство было выслано, жена регулярно принимала его, но без видимых улучшений. Темных же твердил о наступлении макрофагов на раковые клетки, от которых, например, уже очистился ее позвоночник.

— Что, они и в позвоночнике были? — почему-то ужаснулся Алексей.

— Да, — сказал Темных, — но сейчас нет. Только позвоночник, разумеется, пострадал, стал хрупким, так что вашей жене, скорее всего, придется вести в дальнейшем лежачий образ жизни.

Вот оно что! Алексею почему-то казалось, что ему вернут здоровую жену… Это было его первым разочарованием, нет, скорее первой тенью сомнения в положительном исходе или, может, сомнением в самом экстрасенсе, которому он доверил здоровье своей супруги. Но он тут же справился с собой, помня, что только вера позитивна в данных обстоятельствах, и подумал, что ничего страшного нет и в лежачем состоянии — некоторые проводят так по полжизни, а то и всю жизнь… Лишь бы жила. Да, он совершенно искренне, заглядывая даже в самые темные глубины своего «я», не желал смерти жены, пусть хоть в каком, хоть в утешительно-оправдательном варианте якобы избавления от страданий. Он понимал, что будет прикован железной цепью к постели больной, что его собственная, отдельная от нее жизнь кончится, но был готов и на это. И не столько потому, что чувствовал себя давно и безнадежно виноватым перед ней, а потому, что по-своему, на какой-то свой эгоцентричный лад любил ее. Может быть, жалел, а может, чувствовал, что она несмотря ни на что единственный по-настоящему близкий ему человек, и ввиду не такой уж далекой старости страшился остаться один.

 

Темных между тем спокойно и уверенно отвечал на звонки Алексея, отчитываясь о проделанной работе, называя количество лимфоцитов, эритроцитов и прочих составных частиц крови, говорящих о состоянии больной больше, чем ее внешний вид, который пугал Алексея, и, по словам экстрасенса, выходило, что здоровые клетки организма идут в наступление на раковые и оттесняют их.

— Конечно, — говорил Темных, подтверждая последние печальные открытия Алексея, — ваша жена уже не будет такой, как до болезни, скорее всего, ей придется лежать, но, поверьте, она будет получать удовольствие от жизни в той мере, в какой его получают обездвиженные люди. Человек, если душа его жива и свободна, быстро привыкает к любому дискомфорту.

— А в инвалидной коляске она сможет передвигаться? — спрашивал Алексей, рисуя себя их дальнейшую жизнь.

— Разумеется, — сказал Темных. — Если кто-то будет ее возить.

— Я и буду, — сказал Алексей.

— Вот и отлично, — сказал экстрасенс, как будто и это он устроил силой мысли.

А Алексей снова подумал о том, что наступает время, когда ему самому придется платить по счетам и возвращать долги, то есть жертвовать своей мужской вольницей. Видимо, он это заслужил — оставалось безропотно взвалить на плечи этот крест и нести, нести, пока сам не упадешь. Ну что ж, у каждого своя ноша… И едва ли найдется на свете тот, кому удалось избежать ее. Если честно, то, в конце концов, ничто не мешало ему в свободное от ухода за женой время удовлетворять хотя бы толику своих элементарных мужских потребностей с другими женщинами.

 

Дочь Алексея с детства выбрала своим главным собеседником и доверенным лицом не мать, а его, своего отца. Ей было пятнадцать лет, когда они в составе группы старших школьников из туристического кружка Дворца пионеров отправились в путешествие на байдарках по Пинеге, притоку Северной Двины. Руководил этим кружком один из авторов так называемой «ленинианы» — золотой жилы для историков: он изучал деятельность Ленина в Питере на основе адресов проживания «вождя мирового пролетариата». В группе было двенадцать школьников и трое, считая Алексея, взрослых. Все по кружку прекрасно знали другу друга, не раз бывали в походах — новичками были только он с дочерью.

Подготовка заняла несколько дней: на берегу Верхнего Суздальского озера в Озерках они проклеивали борта разборных трехместных байдарок прорезиненными полосами ткани по продольным ребрам, так называемым стрингерам, где чаще всего и случались прорехи, а спустя три дня уже стремительно накидали огромные рюкзаки в плацкартный вагон поезда, сели и поехали на Север. В Петрозаводске выгрузились, пересели на пассажирский «кукурузник» Ан-2, долетели до поселка Горки, то есть чуть ли не до истока Пинеги, собрали свои плавсредства, загрузили вещами, продуктами и поплыли, пять байдарок, почти шестьсот километров вниз по течению. Впереди — начальник похода, завзятый путешественник, член Всесоюзного географического общества, семидесятилетний Иван Ерофеевич, сухой, поджарый и немногословный, за ним руководитель кружка, неутомимый исследователь ленинских адресов, энергичный бодряк Яков Дробкин, за ним еще две лодки и, наконец, Алексей с дочкой. Поначалу они отставали, но спустя полчаса Алексей приноровился грести двухлопастным веслом, и на них перестали иронично оглядываться…

В том году август на Севере выдался теплым, солнечным, и путешествие по воде хотя и требовало немалой физической нагрузки, было в удовольствие. Поначалу река была узкой, и они плыли сквозь стоящий по берегам лес, в котором даже с байдарки были видны грибы — белые и подберезовики с подосиновиками, но стоянка полагалась только на обед. Для нее они выбирали песчаную отмель вблизи леса, куда бегали по нужде. И если у воды и возле костра ни комары, ни мошка не докучали, то стоило лишь на несколько шагов углубиться в заросли, как ты становился их законной добычей. При этом, разумеется, больше всего доставалось интимным местам, которые потом зудели, как от крапивы. В первую ночевку Алексея так искусали кровососущие, что утром его перекошенное, опухшее лицо было не узнать. Сдержанно улыбаясь, все его подбадривали, дескать, поначалу и с ними такое бывало. Далее он уже пользовался репеллентом, на ночь тщательно, на все молнии закрывал палатку, а успевшую залететь мелочь, мечущуюся под сводом палатки, выжигал пламенем свечи.

Леса по берегам реки чередовались с заливными лугами, а сами берега то опускались, превращаясь в поймы, то возвышались холмами, поросшими травой, а порой становились каньонами, обнажая спрессованное цветными слоями прошлое. Байдарки были довольно ходкими, руки привыкли к веслу, попеременно — слева и справа — окунаемому в воду, жаль, на рыбалку не оставалось времени, — вечером, когда вытаскивали на берег плавсредства, ставили палатки и разжигали костер, было уже не до нее. Да и неизбежные комары, что заставляли плясать камаринскую, пусть данный танец и не имел к ним никакого отношения в отличие от тарантеллы, обязанной тарантулам…

Особенно хороши были утренние часы с хрустящим от свежести воздухом, с обильной, посверкивающей, как хрусталики люстры, росой на траве, с еще зеркальной от безветрия, медленно текущей к далекому устью водной гладью, со стрекотом пробудившихся насекомых, с лягушками, прыгающими из-под ног, и всплесками рыбы на слепящей солнцем реке, в глубинах которой уже вовсю шла своя, сокрытая от посторонних глаз жизнь на выживание.

Вскоре после безлюдных покосов, обычно с рубленой времянкой для косцов на краю, по берегам появились деревни, все старинные, почти не тронутые ни временем, ни войнами, если не считать убыток в них мужского населения и закрытых по причине официального атеизма церквей, в основном деревянных, ветшающих без должного ухода, — некоторым из них, еще сохранившимся, было более двухсот лет. Алексей взял с собой фотоаппарат и, едва причаливали к берегу, спешил к этим разве что чудом уцелевшим шедеврам деревянного зодчества — церквушкам, колоколенкам, часовням, — фотографировал без устали, записывал, если удавалось узнать, их названия и дату постройки и так восхищался ими вслух, что над ним стали посмеиваться.

Вообще обнаружилось, что прошла неделя, а они с дочкой по-прежнему оставались чужаками — отдельно живут, отдельно плывут. Первой это заметила дочь и, ревниво следя за тем, кто и как к ним относится, сказала, что ей лучше перебраться в палатку к девочкам. Так и поступили, и он остался в палатке один. Легкую неприязнь к себе, в которой проглядывала неожиданная для него доля соперничества, он спокойно мог перенести, а вот его дочке все это было ни к чему. Она и из байдарки его ушла, подсев третьей к мальчикам, так что возникшее было напряжение вроде как рассеялось. К тому же дочь была красива, с формами вполне зрелой девушки, и вид ее в открытом купальнике, когда случалось поплескаться в реке, вызывал у мужской половины группы более чем положительные эмоции, а у женской — желание подружиться. Ревности не было, поскольку все держались парами, сложившимися с прошлых путешествий.

Между тем продукты, взятые в дорогу, стали иссякать, и приходилось пополнять запасы в местных сельских лавочках. Вдруг выяснилось, что все соскучились по сладкому, а именно по конфетам, шоколаду, что походным рационом не предусматривалось. Большинство быстро истратило на лакомства всю свою наличность и теперь с завистью поглядывало на экономных и бережливых, так что было решено вообще запретить такого рода покупки, чтобы не провоцировать раздоры в команде. Алексей поначалу не придал этому значения, посчитав, что лично на него такой запрет не распространяется, и свою ошибку осознал слишком поздно: в тот день, под вечер, все, кроме него, уже сели в байдарки после закупки провианта, и он крикнул отплывающей байдарке, где с двумя мальчиками сидела его дочь: «Подождите!» — чтобы передать три купленные плитки шоколада, разумеется, на всех. Не забыть, как обернулись в его сторону с других байдарок и во взглядах, устремленных на него, была та самая коллективная бессознательная недобрая зависть, которая, в общем, и движет историю…

После того случая дочь сказала ему: «Папа, больше не покупай ничего», — и была права. Он и сам почувствовал, что неприязнь к нему только возросла, тем более что он по своей врожденной привычке держался особняком, хотя исправно исполнял свою долю обязанностей: таскал тяжести, рубил дрова, ремонтировал байдарки. Получалось, что он должен был жить по общим правилам, а с этим у него были нелады начиная с детства, с противопоставления родного, домашнего чужому, детсадовскому…

Дело было не столько в насилии чужого над родным, ведь и от матушки он подчас защищал свое «я», сколько в противостоянии личного коллективному, где личное ущемлялось в угоду общему. Да, он вырос одиночкой и теперь настаивал, чтобы с этим считались, однако хотел он того или нет, но все, что бы он теперь ни делал, расценивалось как вызов остальным. Он приглядывался к тому, как ведут себя с подростками Иван Ерофеевич и Дробкин, но те отношения имели лишь устойчивую форму, но никак не содержание. Оба для подростков были просто докучливыми взрослыми, которых в данных обстоятельствах положено слушаться, он же, Алексей, в общем приравнивался ко всем остальным — и спрос с него был другой. Получалось, что даже дочь, прошедшая пресс детского сада, оказалась, мудрее его. Уже будучи взрослой, она однажды рассказала ему, как ненавидела детсадовскую еду, особенно паровые котлеты, — воспитательница требовала, чтобы на тарелках ничего не оставалось, и дочь отправлялась в постель на послеобеденный тихий час с котлетой во рту, чтобы потом как-нибудь тишком от нее избавиться. Дочь умела подчиняться воле и интересам коллектива без всяких конфликтов, оставаясь себе на уме, а он… Образно говоря, он даже не пытался попробовать коллективную котлету и теперь за какие-то десять дней ухитрился настроить против себя в общем-то неплохих мальчишек и девчонок.

 

15 часов 49 минут

Снова позвонила дочь — сказала, что ей в «Ленту» за продуктами, а потом она может заехать за ним, если он уже накатался… Алексей ответил, что не знает, когда будет у берега, поэтому заезжать не нужно. Снова возня со стропами — при минус пяти, на ветру, с голыми руками… но, когда в крови адреналин, руки вообще не мерзнут.

Пока он приводил оснастку в порядок, ветер стал прерывистым, и пришлось так и поехать — зигзагами, притом что его все равно сносило прямо к причальному ковшу. В какой-то момент ветер наддал, Алексей не успел на него среагировать, и кайт с размаха носом, то есть воздухозаборниками, спикировал в снег.

Тэк-с… Это стало уже надоедать. До причала было метров семьсот, до берега еще с километр. Чтобы не упереться в причал, следовало двигаться галсами, под острым углом к ветру. Но к берегу таким образом не получалось — слева купол кайта начинал складываться, а это и означало край ветрового окна, то есть минимум тяги. Оставалось повернуть обратно в сторону маяков, что Алексей и сделал, рассчитывая все-таки отыграть у ветра потерянное. Он поднял кайт, и ветер, словно поджидая этого мгновения, задул так, что Алексея понесло со скоростью километров пятьдесят в час. О господи…

Было страшновато.

 

В один из вечеров, когда, свернув с русла реки в небольшую протоку, они разбили палатки на берегу, развели костер и ужинали, с другого, что за протокой, берега сквозь кусты ивняка, чуть не падая, прорвался напролом пьяный мужик и пошел вброд к стоянке, матерясь на чем свет стоит. Мужик был слишком пьян и агрессивен, чтобы объясняться с ним. Дробкин, загородив девочек, велел им скрыться в палатке, а мальчишки в легкой растерянности стояли у костра, видимо, ожидая, что им скажет руководитель. Но и Дробкин и Иван Ерофеевич, хотя наверняка видали всякое, в те короткие мгновения замешкались, и Алексей, слушая мат-перемат мужика, чувствующего себя хозяином положения, инстинктивно, потому что за спиной была и его дочь, выступил вперед и крепко взяв мужика под локоть, сказал:

— Здорово, брат! Заблудился? Пойдем, я тебя провожу. Пусть ребята отдыхают. Ты из какой деревни?

Алексей говорил первое, что приходило в голову, одновременно разворачивая мужика и глядя ему прямо в глаза. Внутри его колотило, как когда-то перед соревнованиями — в университете он занимался самбо, — и он прикидывал, справится ли с мужиком, выше его ростом, и, судя по его жилистой руке, довольно крепким. Они уже шли обратно по колено в протоке и, как ни странно, мужик слушался и давал себя увести. Вглядываясь сквозь сумерки в Алексея, он спрашивал: «Лешка, ты, что ли?»

За ивняком и зарослями мелкого березняка и ольшаника открылся луг, где в наступающей темноте были слышны перетопы и всхрапы стреноженных коней. Пьяный в хлам мужик был пастухом, выгонявшим коней в ночное, — на краю луга виднелась его сторожка, куда они и пришли. Из какой он деревни, мужик не ответил, но вопрос явно огладил его душу — кому-то еще интересна его персона. Затем он стал осознавать, что перед ним не Лешка, и это он никак не мог уразуметь, чередуя угрозы с жестами примирения. Алексей понимал, что если сейчас вернуться к своим, то мужик попрется следом и все повторится, и потому решил остаться. Чтобы найти общее, он заговорил об армии, о своей срочной службе, когда ему действительно пришлось быть как все, однако оказалось, что мужик в армии не служил, а «пыхтел семь лет на шконке за мокруху» в разборке, хотя по его словам выходило, что убивал не он, а другой, который вышел сухим из воды. И на лице мужика при этом проступала ожесточенная горечь неизбытой обиды.

Тем временем совсем стемнело, глубокое позднеавгустовское небо обложили звезды, выпала роса и над лугом встал туман, из которого доносились все те же звуки пасущихся лошадей. Алексей, обмолвившийся, что у него есть воинское звание лейтенант (обычное дело после военной кафедры в вузе), теперь в глазах пастуха, которого звали Пашкой, Павлом, Павлухой, превратился в кого-то вроде лагерного вертухая, и, хотя Алексей тоже назвал свое имя, Павлуха стал называть его не иначе как «летенан». Затопив железную, наподобие буржуйки печку, он подбрасывал в топку поленья, щурился и, нехорошо скалясь — сверху у него не хватало двух передних зубов, возможно, утраченных в той самой роковой драке, — говорил:

— Летенан, почему не в форме? Пропил? Мы с тобой вместе, что ли, пили? А где Лешка?

— Лешка ушел домой спать, а ты все бузотеришь…

— Не, не лепи горбатого, летенан… Я свою норму знаю…

Сполохи огня из-за открытой заслонки пробовали на ощупь тьму, выхватывая из нее развешанные вокруг пучки сушеной травы, лохмотья мха, свисающие с наспех проконопаченных стенок сруба, широкую, как нары, лавку с ведром на ней.

— Эх, дрова кончились, пойду нарублю, — сказал Павлуха, доставая из-за печки топор. Заметив, какой взгляд бросил на него Алексей, он осклабился:

— Не боись, летенан, тебя не зарублю.

— Ты себя не заруби, — нашелся Алексей, — по ноге спьяну не жахни или по руке. Давай лучше я — безопасней будет.

— Ты чо? На зоне контора дрова не рубит.

— Какая же тут зона, — сказал Алексей, твердо берясь за топорище, — дрова-то где?

— Ну, ты авторитет, — сказал Павлуха, уступая топор. — Там за домом… найдешь.

Небо в звездах, белесая полоса тумана над лугом на фоне темной стены леса, всхрапывания невидимых коней, столбик оранжевых искр и домашний запах дыма из железной трубы, торчащей над крышей сторожки…

«Я ведь это никогда не забуду», — подумал он.

Когда он колол дрова, за его спиной послышались осторожные голоса и шорох веток — это были двое мальчишек, посланных Дробкиным на разведку.

— Идите, спите спокойно, — махнул он им. — Все под контролем. Я один справлюсь. — И ему было приятно думать, что, пожалуй, так оно и есть.

Он наколол и принес охапку дров. Павлуха удовлетворенно кивнул, достал откуда-то берестяной короб и вынул из него два больших куска сушеной трески.

— Ну что, летенан, похаваем? Не побрезгуешь?

Вскоре в котелке, поставленном на печку, забурлила вода и по сторожке разнесся запах рыбы. Нашелся и хлеб. Когда они трапезничали, устроившись на нарах, занимавших половину сторожки, возле открытой настежь двери раздались шумное дыхание, мягкая переступь шагов и в проем, пошевеливая ноздрями, просунулась огромная лошадиная голова.

— Машка, а ну пошла! — для порядка рявкнул разомлевший Павлуха, и лошадь, вздохнув, отступила.

— Может, ей хлеба дать? — сказал Алексей. — У меня осталось…

— Ну дай, — усмехнулся Павлуха. Веки его уже слипались от сна, и, махнув рукой, он повалился спиной на нары.

Алексей вышел из нагретой, пропитанной рыбьим духом сторожки на пронзительно свежий и знобкий воздух. Рядом за дверью, прислонившись к стене, стояла Машка, словно ожидая угощения. Алексей протянул ей на ладони кусок хлеба, и она осторожно, одними ворсистыми губами взяла его. Прикосновение этих лошадиных губ вызвало в нем какой-то мгновенный, до слез, прилив нежности — то ли к ней, молча все понимающей, то ли к самой звездной ночи, торжественно стоящей вокруг, то ли к этому несчастному Павлухе с покалеченной судьбой, то ли к своей собственной судьбе, делающей ему такие подарки, когда вдруг, пусть на несколько мгновений, дано ощутить жизнь в ее неуловимой сути, а не в том, что ты сам о ней думаешь…

На розовой заре в сверкающем хрустальном росном мире они верхом — Павлуха проснулся трезвым как стеклышко — на двух лошадях спустились к протоке на глазах рано вставших ребят, разжигающих костер…

Поймав вопросительный взгляд дочери, Алексей подмигнул ей.

На прощанье Павлухе презентовали банку тушенки и полбуханки черного хлеба, а потом, когда сложили палатки и сели в байдарки, Алексей вдруг осознал, что ребята плывут именно за ним как за вожаком, лидером, повторяя любой его маневр, синхронно, как рыбы в стае.

«Признали…» — с усмешкой подумал он.

Признание его абсолютного авторитета продержалось недолго, но остатки его сохранялись до самого конца их путешествия, где были и Архангельск, и Холмогоры, и монашеский скит в лесу, и теплоходик «Юшар», отвезший их на Соловки, и сами Соловки, но та ночь с пастухом, пожалуй, так и осталась для Алексея в памяти целиком, как кадры какого-то удивительного фильма…

 

А жена продолжала угасать. Алексей уже не носил ее в туалет и ванную, а подкладывал под нее судно, потому что она перестала контролировать отправление естественных надобностей, и, как он ни пытался проветривать комнаты, в квартире стоял гнетущий запах страдания. Пожалуй, теперь беспомощную, полностью зависящую от него, от его забот, он любил жену даже больше, чем раньше, как может любить скупой рыцарь свое всеми силами оберегаемое сокровище, и не испытывал ни малейшего отвращения к тому физическому унижению, в котором она, прежде такая чистюля, пребывала. Скорее наоборот — он теперь умилялся даже содержимому ее судна, ведь это означало, что ее органы живы и продолжают работать. Он стал не то что патронажной сестрой, которая привычна к любым отвратительным для здоровой психики подробностям разлагающегося тела, он превзошел этот барьер отстраненности — как бы разделил с женой ее болезнь, как врач, который на себе проверяет действие открытого им лекарства. Утром и вечером он делал уколы, обтирал ее тело теплой влажной губкой, особенно осторожно и любовно в интимных местах, менял белье — на свежевыстиранном ей было заметно комфортней, — готовил каши и протертые овощные блюда, кормил с ложечки, включал, когда она просила, музыку, Шопена или Дебюсси, читал ей Пушкина, Бунина, Булгакова, иногда не зная, спит она или еще слушает — глаза ее по преимуществу были закрыты… Пищу она принимала с трудом — все ей казалось горьким.

С каждой неделей она опускалась на одну ступеньку к небытию, и Алексей каждую неделю должен был подниматься на ту же ступеньку, а то и на две, чтобы справляться с усложняющимися обстоятельствами. В паузах он читал корректуры и относил их в издательство, что-то получая за это, что вместе с пенсией и денежными переводами от дочери позволяло сводить концы с концами.

 

Вскоре обычные обезболивающие перестали помогать — от болей спасал только морфин, но его было бы невозможно достать, если бы не старые связи Алексея. Новые уколы на несколько часов избавляли жену от страданий — плохо лишь то, что они вызывали привыкание организма к наркотикам, но выбора не было…

Однажды утром, войдя к жене — он теперь спал в гостиной, — он увидел на ее лице необычное, какое-то благостное выражение, ее чаще всего отсутствующий взгляд стал осмысленным, она тепло, как когда-то, очень давно, посмотрела на мужа, взглядом же подозвала его к себе и, приложив руку к золотому крестику на шее, прошелестела какое-то слово. Собрав в комок все свои способности к разгадыванию звуков ее теперь невнятной речи, он кивнул и сказал:

— Священник?

Жена благодарно закрыла глаза.

— Ты хочешь, чтобы я позвал священника? — переспросил он.

Жена зажмурила уже закрытые веки, и из уголка левого глаза выкатилась слезинка.

— Она просит позвать священника, чтобы он отслужил молебен у ее постели, — сказал он по телефону Темных.

— Вот как, — сказал тот, сделав странную паузу. — Ну, раз просит, надо позвать.

— Вообще-то я атеист, — сказал Алексей, — не верю во все это.

— Имеете полное право, — сказал Темных. — Но жена ваша, судя по всему, верующая. Нет ничего плохого, если священник отслужит возле нее молебен за здравие. В молитве, даже с точки зрения науки, присутствует своя особая энергетика, свой положительный импульс. И мне будет в помощь.

— Вы по-прежнему убеждены, что она будет жить? — спросил Алексей, впервые позволив себе скептическую нотку.

— Да, убежден, — спокойно сказал Темных, — только не надо сбавлять усилий, надо продолжать работу на исцеление. Вы ведь тоже заняты этим… — И, сделав паузу, чтобы Алексей оценил осведомленность целителя, Темных продолжал: — Надо верить. Верьте, что она выздоровеет, и так и будет. Вот и вся религия в действии.

Темных как бы передоверял теперь часть своей работы Алексею, считая, что тот набрал для этого достаточно кондиции. Алексей не знал, как к этому отнестись: с одной стороны, ему было лестно слышать такое, с другой — это можно было понять как шажок в сторону от ответственности за результат. Вот и священник должен теперь помогать… И потому он сказал:

— Но ведь молитва за здравие — она обращена к Богу, чтобы тот услышал и помог. Но разве не Бог говорит, что каждому будет воздано по делам его? Разве моя жена заслужила такое воздаяние? За что? За что ее наказывает Бог, если он есть?

— Бог обозначает лишь направление, вектор развития, но напрямую никак не соотносится с жизнью и смертью отдельного человека. Бог — это лишь всеобщий закон бытия, в котором, применительно к человеческому бытию, добро должно побеждать зло…

— Если бы… — усмехнулся Алексей.

Темных, вероятно, не заметил, что в прозвучавшей словесной конструкции добро и зло грамматически дихотомичны, то есть выступают одновременно и подлежащим и прямым дополнением, делая возможным обратный смысл, — одна из темных особенностей недозрелого русского синтаксиса… И Алексей продолжил:

— Ведь сказано: род уходит и род приходит, а земля остается вовеки. Получается, что единственная ценность для Бога не человек, а земля, которую он охраняет и поддерживает неизвестно для чего…

— Нет, на самом деле все гораздо сложнее… — сказал Темных. — Земля и человек находятся в нерасторжимой связи — это, по сути, один организм, некоторые называют его антропосферой. Отчасти она и есть то самое энергетическое поле, о котором мы уже говорили. Иначе там, откуда я беру информацию, никакой информации не было бы. Говоря о промысле Божьем, надо подразумевать победу добра над злом, и только. А когда человек обращается к Богу, на самом деле он обращается к своему высшему началу, активизирует его. Вивекананда говорил, что на нашу молитву отвечает не Бог, а наш собственный скрытый потенциал. Мы сами себе помогаем. Бог — это лишь идея общей закономерности, некая причинно-следственная связь, диалектической частью которой является случай, случайность. Болезнь вашей жены и есть такая случайность, сбой программы, исключение из правила, из нормального хода вещей, и потому там, наверху, берутся это исправить. А вообще, заболевание вашей жены, возможно, связано с ее профессиональной деятельностью — она ведь музыкант, мечтала о карьере пианистки…

— Откуда вам это известно? — искренне удивился Алексей, поскольку хорошо помнил, что о профессии жены он экстрасенсу никогда не говорил.

— Мне известно гораздо больше… — мягко ответил Темных. — В данном случае я лишь хотел вам напомнить, что, не реализовав свои возможности, человек находится в постоянном стрессе, а это неизбежно приводит к ослаблению иммунитета. Результат вы знаете… Я бы на вашем месте выполнил пожелание жены и позвал бы священника.

 

16 часов 43 минуты

Промчавшись с минуту в сторону маяков, он решил больше не испытывать судьбу и опустить кайт. Но как это сделать на такой скорости? От него ничего не зависело — не он управлял кайтом, а кайт им. С трудом он подтянул на себя нижние стропы — купол заполоскал левым краем, превращаясь в тряпку, но правый надутый край продолжал тянуть — правая рукоятка вырвалась из руки, и, чтобы не упасть, Алексей выпустил и левую. Кайт схлопнулся, перевернулся в воздухе, свалился метрах в пятидесяти от Алексея и пополз по снегу, Алексей же припустил за ним. К счастью, купол так сложился, что скольжение его замедлилось…

Что в результате? В сухом остатке, так сказать. Он снова далеко от берега. Кайт запутан, и, похоже, начинаются серьезные проблемы.

Солнце опускалось, время шло…

Очередной звонок от дочери:

— Ты как? Я еще могу за тобой заехать.

— Не знаю. Позвони минут через сорок. Может, я уже буду у берега. А пока я далеко.

— Может, я на машине спущусь, тебя заберу?

— Да ты что! Все нормально!

— Правда все нормально? — переспросила она.

— Абсолютно! — сказал он. — Тут хорошо, солнце, простор…

Священник из ближайшей к дому церкви Алексею не понравился, как и весь его бессмысленный обряд над умирающей женой. Скороговоркой бормоча что-то нечленораздельное о рабе Божьей, он махал у изголовья жены кадилом, и по всему было видно, что он и сам не верит ни одному своему слову: хмурое выражение лица его говорило лишь о том, что ему неприятен вид больной и единственное его желание — поскорее отслужить заказанный и оплаченный молебен. После этого в квартире еще несколько дней стоял тошнотворный запах ладана, смешавшийся с запахом приближающейся смерти.

Когда, омывая губкой тело жены, Алексей обнаружил у нее на животе ниже пупка лиловое пятно, которого прежде не было, он позвонил не Толстых, а в поликлинику и добился, чтобы пришел врач.

Для порядка измерив больной давление и еще раз внимательно взглянув на нее, врач кивком указал на дверь и уже в коридоре тихо сказал:

— Это некроз. Омертвение тканей. Имейте в виду, жить ей осталось максимум две недели. Вы здесь один с ней?

— Один, — сказал Алексей, чувствуя, как леденеет его позвоночник, — но вообще-то у нас есть взрослая дочь. Правда, она далеко. Я не хотел ее волновать, пока оставалась какая-то надежда.

— Бог с вами! Какая надежда? — сказал врач, перелистывая медицинскую карту жены. — Тут диагноз… Летальный исход без вариантов. Вы были поставлены в известность.

Сказать ему про экстрасенса? Только тут Алексей вдруг осознал всю абсурдность того, чем он жил последние месяцы.

— Но мы принимали новый препарат, только что разработанный на Западе.

— Помогло? — с иронией спросил врач. — Я бы на вашем месте поставил вашу дочь в известность.

— У жены некроз, — в отчаянии позвонил Алексей экстрасенсу.

— Да, я вижу, — сказал Темных. — Я работаю над этим.

На сей раз на вопросы он отвечал уклончиво, и огонек надежды в Алексее окончательно погас. Потом, немного поразмыслив, он решил, что Темных ни в чем перед ним не виноват, — так или иначе он подарил три месяца веры в благополучный исход. За это время можно было вполне свихнуться. Ему подарили сказку, и он поверил. Каждому дается по вере его…

В одну из ночей Алексею приснилось, что они с женой дома, в своей квартире, но наружные стены у квартиры прозрачные, и за одной из стеклянных стен, выходящих на улицу, под притолокой он видит льнущее к стеклу женское лицо, стремящееся заглянуть внутрь, — во всем черном женщина плывет вдоль стены, и ткани на ней помавают, как плавники. «Я ее прогоню!» — кричит он жене и бросается к входной двери, тоже из прозрачного толстого стекла, а с той стороны возникает перекошенное женское лицо и с каким-то отвращением впивается взглядом в Алексея. От ужаса он вскрикивает и просыпается, еще слыша свой крик.

«Это ведь смерть», — подумал он.

 

Спустя три дня Алексей встречал дочь в аэропорту. Жена была в квартире одна, но ее нынешнее состояние можно было назвать одним словом — беспамятство. Ему оставалось только сделать очередной укол морфина, вынести и ополоснуть судно да покормить ее двумя-тремя ложками геркулесовой каши с надеждой, что на сей раз ее не вырвет…

Он не виделся с дочерью с тех самых пор, как она с мужем и годовалой дочкой покинула Россию, и теперь ему были особенно заметны разительные перемены в ней — из русской женщины она стала женщиной европейской. Такой у нее стал взгляд — независимый, свободный и одновременно благожелательный. Он возникает только в соответствующей среде. У нее появился неуловимый акцент от привычки говорить по-английски, даже не акцент, а иное интонирование речи. Пока они ехали до дому в такси, он, сидя с ней рядом на заднем сиденье и держа ее руку в своей, все ей рассказал, в том числе и про услуги экстрасенса, именно этим объяснив, почему он так долго держал дочь в неведении. Да, экстрасенс был последней надеждой, той самой соломинкой, за которую нельзя было не ухватиться… А так с тем, что навалилось, он справлялся и сам — не хотел больше никого нагружать. Счастье дочери, ее семьи ему дороже…

— Какое счастье, папа? Что ты говоришь? — отвечала дочь. Ее лицо было в слезах. — Ты сам себя видел? Ты себя загнал. Седой совсем… Не хватало, чтобы я обоих вас потеряла.

 

— Мамочка! Милая, бедная, родная! Мамочка! — зарыдала она, увидев то, к чему Алексей привык и что считал своей женой. Но от еще совсем недавно красивой женщины ничего не осталось — на кровати лежала желтая мумия с острым носом и провалившимися в глазницы глазами, которые открылись при звуке голоса дочери и, похоже, узнали ее. Щека ее задергалась и иссохшая рука сделала попытку потянуться к дочери. Только в этот миг Алексей почувствовал, насколько он вымотан и опустошен.

На следующий день, передав в метро очередную корректуру редактору издательства, он не стал возвращаться домой, а позвонил своей тайной подруге и поехал к ней. Они давно не были близки, и прелесть женского здорового, тренированного фитнесом тела, охочего до ласк и любви, ошеломила его, как ошеломляет всякий прекрасный жизнеутверждающий акт. Он вернулся домой только под вечер, но дочь, поглощенная новыми заботами, ни о чем его не спросила, вроде даже не заметив его отсутствия.

Алексей был готов к тому, что погодя в нем проснется чувство вины за это очередное — при недопустимых обстоятельствах — предательство, но ничего похожего на раскаяние он не испытал. Скорее наоборот — утвердился в том, что жизнь продолжается и в светлой своей части она по-прежнему прекрасна. Он даже попытался оправдаться перед собой за это маленькое исключение из общепринятых нравственно-моральных норм, сказав себе, что таким вот образом получил дополнительные душевные и физические силы, для того чтобы продолжать борьбу за жизнь жены.

 

Как она умерла, Алексей не видел — был в аптеке. А когда вернулся с двумя полиэтиленовыми сумками, полными подгузников, одноразовых простыней, салфеток и прокладок, а также бутылочек с хлоргексидином, которым он обрабатывал пролежни на теле жены, дочь молча бросилась ему на шею.

— Что? — прошептал он. — Все?

Вместо ответа дочь только сильнее прижалась к нему. Ее трясло. Затем она выпрямилась, пошла в ванную и включила воду. Алексей опустил на пол никому теперь не нужные сумки, снял пальто, сменил туфли на домашние тапочки, причесался, при этом несколько раз пытливо глянув на себя в зеркало, словно ему предстояла важная аудиенция, и на цыпочках вошел в комнату, где лежала его умершая жена. Она была почти такой же, как в последние дни, только безучастное отсутствие, как бы блуждание по неведомой для живых вселенной, сменилось в ней теперь какой-то печалью и даже укоризной, запекшейся между красивых соболиных бровей, и, глядя на нее, Алексей вдруг зарыдал в голос, по-детски, не стыдясь своих слез и не пытаясь остановить их, словно это был плач сердца, пытающегося осмыслить все то, что копилось в нем целых двадцать семь лет совместной жизни — плохое и хорошее, низкое и высокое, стыдное и достойное…

На его рыдания из ванной выбежала дочь и ничего не сказала, просто, стоя над ним, сидевшим на краю кровати, прижала его голову к своему телу, будто он был ее ребенком.

Врач скорой помощи зарегистрировал факт остановки сердца с указанием часа и минут, названных дочерью. В тот же вечер сам позвонивший Темных сказал, что больная умерла позднее, во всяком случае ее душа еще сорок минут не покидала тело — ждала, пока вернется Алексей.

— Простите, — сказал Темных. — Я делал все, что мог. На сей раз не получилось…

— Спасибо, что поддерживали нас все эти месяцы, — сказал Алексей.

На следующее утро он, пересилив себя, сам позвонил Темных:

— Что же все-таки произошло? Почему? Ведь вы говорили, то есть вам обещали, что она будет жить…

— Да, она должна была выжить, — не сразу ответил Темных, — но изменился план. Кто-то из связанных с нею людей его нарушил. Это сказалось на ней самым негативным образом.

Кто был тем человеком, Алексей, конечно, понял, хотя бы по тому, как жаром обдало его лицо. Неужели тот его визит к подруге подорвал весь ход лечения? Чушь, ерунда! Его жена и так умирала — это было очевидно.

Это был их последний разговор, и услышанное то поднималось в Алексее чувством вины, то надолго угасало.

Упоминание об экстрасенсе Г. Т. Темных Алексей потом не раз встречал в Интернете — одни называли его шарлатаном, другие магом. Еще несколько раз в жизни у Алексея были моменты, когда он хотел позвонить Темных, но не позвонил.

 

Вскоре после похорон дочь улетела, убедившись, что с ее отцом все в порядке. Была идея полететь вместе, но этим надо было всерьез заниматься, к тому же Алексей не был готов к таким кардинальным переменам. Дочь ему помогала — этого было вполне достаточно. Вот когда он станет стар и немощен…

— Ну, тебе до этого далеко, — убежденно сказала дочь, по привычке считавшая отца красивым и молодым, недаром в него в свое время влюблялись ее одноклассницы, а потом однокурсницы…

И тогда в порыве раскаяния Алексей признался, что всю жизнь был неверен жене и что теперь это висит на нем непростительным страшным грузом.

Однако его признания ничуть не удивили и не огорчили дочь, больше того, она дала ему понять, что каяться бессмысленно, поскольку неверны не только мужчины, но и большинство женщин…

«Ты хочешь сказать, что и мама?» — вдруг подумал, Алексей, но промолчал, а дочь, все поняв по его взгляду, сказала:

— Есть ситуации, когда, если не изменишь даже любимому человеку, перестанешь себя уважать.

— Ты хочешь сказать, что у тебя были такие ситуации? — смутился Алексей.

— Конечно, были, — усмехнулась дочь. — Что тут такого. Это нормально, папа, это жизнь. Это право на собственную свободу. Зачем клясться в верности, если природа устроила так, что человек не может быть телесно верен. Это что за верность такая? Верность чему? Своей косности? Своему ханжеству? Страху перед миром, перед его искусами?

— В Нагорной проповеди сказано, что человек совершает прегрешение даже в мыслях своих.

— Ну, это уж дудки… — возразила дочь. — В мыслях человек должен быть свободен от любых препон, в том числе от моральных. Мораль — это для людского сообщества, чтобы там не перегрызли глотки друг другу, а личность должна развиваться, идти вперед, открывать в себе еще сокрытое… Личность антагонистична коллективу, и она его движет. Для этого она и берет на себя ответственность за других. А коллектив никогда ни за что не отвечает… Наш с тобой социализм рухнул именно тогда, когда число безответственных превысило допустимое для выживания социума значение.

— Но это философия оправдания человеческих слабостей… Ты хочешь меня оправдать, дочка?

— Ты уже оправдан, папа. Ты хороший отец, и ты был нормальным мужем. Уж поверь мне. Я в этом кое-что понимаю. А насчет мамы — не было у нее никого, кроме тебя…

И то, что у нее не было, а у него было, теперь представлялось ему ее моральной победой над ним.

Кстати, выяснилось, что дочь абсолютно не помнила тот единственный случай, когда при ней Алексей вышел из себя, — в ответ на какие-то ничем не обоснованные придирки жены он в бешенстве схватил табуретку и запустил ею в стену, а семилетняя дочь закричала: «Папа, не бей маму!» От того удара в гипсокартоне стены еще лет десять, пока они не переклеили обои, оставалась внушительная вмятина.

 

17 часов 30 минут

Снова все распутав и наладив, и покатив, на сей раз он остановился еще ближе к пристани — до нее оставалось метров триста, но его уже отнесло так далеко от его первой главной лыжни, что двигаться дальше не имело смысла. Снег был легкий, рассыпчатый, затупившиеся лыжи невозможно было закантовать в жестком насте, сопротивляться мощной тяге Алексей не мог, и его просто волокло поперек желаемого направления…

В общем, он решил, что с него на сегодня хватит, — осталось сложить кайт, смотать оснастку и пехом дойти до причальной стенки, а там подняться, переобуться и двинуть к берегу. Но оттуда доносился лай собак, и он вспомнил, что та территория охраняется. Не только собаками, но и людьми. Паспорта у него с собой не было, а разборок, порванных брюк и задержаний как-то не хотелось. Придется идти в обход. Это еще плюс километр. Сложенный кайт он запихнул в рюкзак. Снятые лыжи соединил прочной резинкой от эспандера. Посмотрел на часы — прошло сорок минут, а дочь не звонила. Он полез в накладной нагрудный карман куртки за телефоном — его там не было. Не было и во внутренних карманах куртки, и в карманах лыжных брюк…

Как же так? Уронил? Потерял? Однажды он уже терял на заливе мобильник, и тоже из-за кайта. Он ощупал куртку, жестко перепоясанную трапецией, за крюк которой и цепляешь соединенные между собой стропы кайта — одними руками это чудовище не удержать. Телефон мог из кармана выпасть внутрь куртки, однако его там не было. Значит, он выпал наружу — Алексей ведь не раз наклонялся, возясь с кайтом, — мобильник мог запросто выскользнуть, если клапан кармана не был на липучке… Алексей подумал о всех занесенных в аппарат номерах, которые теперь утратит, а еще о том, во сколько обойдется новый телефон при нынешнем (он надеялся, что временном) безденежье. Не клянчить же постоянно деньги у дочери. Потому он решил вернуться обратно по следам к своей предыдущей остановке, где он и говорил по мобильнику в последний раз. Видимо, там и выронил его, ковыряясь в купольной оснастке с ее чертовыми узелками…

Миновало года два, прежде чем Алексей пришел в себя и зажил прежней жизнью, разве что теперь без жены, добавив к своим старым два новых увлечения — кайтсерфинг и социальные сети Интернета. Он завел себе страничку в так называемом «Живом журнале», ЖЖ, и по утрам и вечерам погружался в этот действительно живой мир, где можно было обмениваться мыслями и чувствами, причем без риска понести реальный урон за свою откровенность.

Писательство на глазах переставало быть профессией избранных, привилегией, утверждаемой принятием в профессиональный творческий союз. Вместе со свободой слова пришло его абсолютно демократическое обесценивание — дескать, мели Емеля, твоя неделя… Однако нельзя было не заметить, что многие и многие весьма искусно управляются с современным языком, который ведь тоже за полтора десятка последних лет взорвался новыми словами и словечками — некоторые из них блестели, переливались, как жемчуг, добытый из неведомых прежде языковых глубин…

На этом фоне Алексей старался соответствовать негласным требованиям. Постепенно у него сложился собственный круг читателей и, что еще интересней, читательниц, с некоторыми из них он даже переходил на более продвинутую, почти интимную переписку по электронной почте, когда уровень доверительности уже не допускал общения в открытую… На всякий случай он выступал под ником и вместо своей фотографии (аватарки) у него стоял профиль Анубиса, древнеегипетского бога умерших. Так что в Интернете был и он, и одновременно не он, во всяком случае не тот он, которого можно было бы легко раскусить.

Приятность виртуального общения в известной мере заменяла ему общение в реале, где у него оставалась подруга, ничего от него не требовавшая, несмотря на его вдовство, и охотно принимавшая у себя. Подруга была почти на двадцать лет моложе его, разведена, детей не имела и была совладелицей одного из городских салонов красоты, отчего и сама была всегда ухожена. Она отправлялась с Алексеем в постель в изысканном и редко повторяющемся наборе интимного туалета — лифчик, пояс, подвязки, кружевные полупрозрачные трусики, ажурные чулки… Постепенно освобождая от этих нарядных излишеств ее маленькое стройное душистое тело, он не на шутку возбуждался и к самому желанному моменту всегда был безотказно вооружен. Правда, для хозяйки комплектов дорогого нижнего белья его вооруженности было, как правило, недостаточно, поэтому на краю кровати всегда лежало несколько плеток и розг, которыми надо было несильно, но чувствительно ее отстегать по мягкому месту… Чаще всего при этом он должен был играть роль барина, а она простую дворовую девицу, которую тот якобы наказывал за провинность — то ли за разбитую крынку молока, то ли просто впрок.

— Ой, за что бьете, барин?! — причитала она тоненьким голоском.

Она была рождена любовницей, равноправной партнершей для страстного мужчины, может, даже гейшей, но никак не матерью. Худенькая, субтильная, с фигурой гуттаперчевой девочки-подростка, она была пылкой, и потом, уткнувшись лицом ему под мышку, бормотала:

— Ты лучший в мире любовник.

Далее же до следующего свидания они словно забывали о существовании друг друга. Иногда его подмывало спросить, есть ли у нее еще кто-нибудь, но он не спрашивал. Зачем, когда его все устраивало?

 

17 часов 56 минут

Взвалив рюкзак на плечи, с лыжами в руках, в тяжеленных горнолыжных ботинках, совершенно не приспособленных для ходьбы, он потопал назад. Да, проехал он в сторону берега километр-полтора, то есть целых полторы тысячи метров, одолел их, можно сказать, потом и кровью, и теперь все это коту под хвост. Жаль. Но и телефона было жалко. Мысль — наплевать на него и забыть — он, поколебавшись, отмел. Мобильник еще можно найти, если не лениться, если вернуться. Так вот почему дочь не звонит. Она, конечно же, звонит, но его мобила там, в снегу, вдалеке исполняет свою бразильскую самбу и в придачу вибрирует, как бы пританцовывая…

Возвращаясь по своему следу, он воочию убедился, как трудно ему давался последний отрезок пути, как ему доставалось: сплошные лыжные зигзаги и вычищенные от снега рифленые проплешины — это где его тащило поперек нужного направления. А теперь он топал назад… Не то чтобы он сильно устал, но едва ли это было ему в кайф. А главное в кайтсерфинге именно кайф. Удовольствие же, ради которого все и было затеяно, оказывалось, как говорится, ниже среднего, то есть превращалось в испытание, и он задавал себе вопрос: зачем ему это нужно? Мало ему прежних нескладух? И вообще, кайт — это не его, у него с кайтом почти никогда не было гладко. У других гладко — носятся вперед-назад как угорелые, а у него — фиг. Он и кайт — вещи несовместные, ветер никогда не был его другом…

Сколько лет уже прошло, а Алексей продолжал молиться на зятя, который нашел себе место под солнцем, став из рядового айтишника одним из архитекторов весьма известного в Интернете поисковика, сегмент которого он теперь возглавлял в Питере. Он оказался тем самым «хозяином в доме», «настоящим мужчиной», чего так и не нашла в Алексее его покойная жена. Возможно, если действительно существуют другие материи и миры, она продолжала и оттуда следить за происходящим здесь, на земле, поглядывая на своих родных с августовского звездного неба, отражавшегося в неподвижной поверхности озера, или сквозь глухой зимний полог, когда они возвращались с горы, — улыбалась зятю и дочери, любовалась внучками и, как прежде, невольно поджимала губы, переводя взгляд на Алексея.

Если его жена была убеждена в «предательстве» дочери, то сам Алексей никогда не испытывал ни малейшей ревности по поводу того, что однажды и навсегда дочь предпочла родительской любви любовь мужчин, казалось бы, являвшихся из ниоткуда и не имевших за душой ничего в сравнении с родительскими заслугами. Он помнит, как дочь, сказав матери, что едет ночевать к своей подружке, на самом деле поехала к своему дружку, о чем предупредила Алексея. Да, первый раз ему было тяжело. И не потому, что он ревновал ее, а потому, что начиналась ее самостоятельная жизнь, в которой от них, родителей, отныне мало что будет зависеть. Алексей не спал всю ночь, думая, как она там, готовый к звонку, к тому, чтобы броситься на помощь, но она вернулась утром вся светящаяся, с новым выражением в глазах, тем самым, отличающим женщин от девственниц, про которое он сам ей говорил. Так и пошло, что именно она открывала ему свою новую отдельную жизнь — спрашивала совета, как себя вести, и он мысленно сокрушался, что не жене выпало просвещать дочь в столь интимных и деликатных вещах. Уже тогда она начала писать сама и, закрыв дверь в его комнату, чтобы мама не слышала, читала ему вслух свои исповеди.

После того как она переехала к мужу, в один из дней Алексей, улучив минуту, когда новоиспеченный муж был один, сказал ему:

— Дима, дорогой, хочу поделиться с тобой своим опытом. Хотя, конечно, лучше, чтобы он тебе не пригодился. В общем, так — все мы козлы, мужики. С этим ничего не поделаешь, такова наша природа. Козлы или котяры, если слово «козел» тебе не нравится. Может, я заблуждаюсь, но на основании прожитого иначе думать уже не умею. Потому что даже те, кого принято считать святыми, кто причислен к лику святых, тоже были козлами — грешили и прелюбодействовали. Исключений нет. Исключения — это импотенты. Так вот, Дима, маленький тебе совет от старого козла… Рано или поздно ты все равно начнешь изменять Ирише… Это нормально. Только не делай ей больно, сделай все, чтобы она об этом никогда не узнала. Пытать тебя будут, на кресте распинать — тверди одно: не знаю, не было. Тогда все у вас будет хорошо… Женщины в принципе верней мужчин, надежней, они хранительницы домашнего очага, они рожают нам детей. А мужчины — они охотники, они добытчики, им все мало… Так что никто не виноват, и все будет хорошо, если соблюдать определенные негласные правила…

И тогда муж его дочери посмотрел на Алексея с таким удивлением и сожалением, что Алексей до сих пор краснел, вспоминая этот взгляд. Похоже — а после того разговора прошло уже много лет, — супруги по-прежнему были счастливы вместе, интересны и верны друг другу, и им даже в голову не приходило, что бывает иначе.

Так и осталось для Алексея загадкой, правду ли говорила его дочь о своих изменах любимому человеку или просто таким вот образом пыталась поддержать своего непутевого отца — цитатой из какой-нибудь своей статьи в защиту феминисток.

Может, рассуждал он, природа наделила его, Алексея, излишним либидо, в порядке наказания? Может, если верить в реинкарнацию, Алексей расплачивался за грехи какого-нибудь своего далекого предка?

 

18 часов 41 минута

Наконец он приковылял к своей предпоследней остановке — ее красноречиво отмечали многочисленные следы его ботинок, туда и обратно, вдоль положенных на снег двадцатипятиметровых строп. Там же, где лежал купол кайта, было вообще изрядно натоптано — не втоптал ли он ненароком в снег и свой мобильник? Его, серебристого, не очень-то приметного на белом покрове, что-то не было видно. Алексей поискал и там, где были ручки от кайта, — пусто… Он поразгребал снег ногой, уже не веря в удачу. Вообще, в одном и том же деле может повезти лишь один раз, а с потерянным на заливе мобильником ему уже однажды повезло. Алексей представил, как телефон еще будет время от времени звонить, пока не разрядится, потом его заметет пурга, потом он вмерзнет в лед и сам станет ледышкой, потом лед растает, и этот личный посредник в контакте с миром плавно опустится на дно — со всеми номерами близких и друзей, знакомых и деловых партнеров и с несколькими дорогими Алексею эсэмэсками, которые он там хранил уже несколько лет…

А дочь, небось, звонит, а он не отвечает, и она там потихоньку начинает сходить с ума…

Когда в октябре 1961 года на XXII съезде КПСС было объявлено о построении к 1980 году материальной базы коммунизма, Алексею было девятнадцать лет. Прикинув, сколько ему будет, он подумал, что хоть поздновато, но еще успеет попользоваться благами. Впрочем, западная пропаганда, доносившаяся по радио сквозь глушилки, утверждала, что ничего подобного у Советского Союза не получится, как, скажем, к тому времени уже не получилось догнать Америку по молоку, маслу и мясу на душу населения (другой провалившийся хрущевский почин)… Вообще нашей власти было всегда свойственно обещать народу журавля в небе, когда он и синицы в руке не держал, но, удивительное дело, народ каждый раз откликался и в единодушном порыве готов был творить чудеса… Недаром физиолог И. П. Павлов писал: «У русского до такой степени развита вторая сигнальная система, что объективная реальность для него ничто. Слово для него всё!»

Идеология коммунизма к концу восьмидесятых скукожилась до размеров фигового листка, едва прикрывавшего одряхлевшие причиндалы, уже неспособные к воспроизводству. И все вспомнили статьи Чаадаева, сказавшего, что если Россия на что-то и сгодится, так лишь на то, чтобы когда-нибудь преподать человечеству какой-то страшный урок. Как в воду глядел. Переломным для судьбы страны стал тот самый 1980 год, когда вместо «окончательного построения материальной базы коммунизма» силенок хватило лишь на липовую Московскую олимпиаду, которую из-за ввода наших войск в Афганистан бойкотировали более пятидесяти стран.

В то время Алексей служил заведующим редакцией в крупном издательстве, был, разумеется, членом КПСС. Тогда и стал он реально ощущать себя в заточении, почти в тюрьме. Самим собой ты оставался лишь в собственной подкорке, в мозгу, где на внутреннем экране можно было прокручивать заветные идеи, фантазии и желания… Так тогда жили многие, подчас не отдавая себе в этом отчета, просто считая, что по-другому не живут, что такова жизнь, а вот ему в этом смысле не повезло — упала с глаз пелена, и открывшийся за ней удручающий пейзаж отозвался болью в сердце, которая с тех пор уже не проходила, ощущаясь когда меньше, когда больше, но не утихая даже во сне.

Нет, пожалуй, какие-то полгода, когда старое, советское стало разваливаться, а новое, обещанное как некий аналог Запада — с демократией, свободой слова и всякими там институтами гражданского общества, контролирующими власть, — стало намечаться, сердце, пожалуй, не болело, и вместо боли в нем жила эйфория, ожидание неизвестного прекрасного будущего. Но потом… потом были танки, стрелявшие по Белому дому, где засел неугодный Ельцину парламент, две чеченские войны, и в итоге власть досталась спецслужбам, разумеется, переименованным, хотя все тем же, не знающим человеческих норм и законов, однако заявившим, что именно им в последний момент удалось подхватить и удержать на крюке падающую в пропасть Россию. Что ж, может, так оно и было, история воздаст должное сокрытому подвигу наших спасителей, но только вот Россия так и осталась висеть на том крюке, ручки по швам, как марионетка, которую снимают с крюка только по надобности хозяев для демонстрации безмерной к ним любви, для классического совкового «одобрямс».

Перестройка начиналась с идеи, что у социализма может быть человеческое лицо и ускоренное экономическое развитие, достаточно-де лишь дать обществу побольше прав и «приоритет общечеловеческих ценностей»… А оказалось, что социализм — это такая специфическая организация общества, где все сверху донизу попадает под контроль государства, которое и нянька, и кормилец, и судья, иначе это не катит. Человек же устроен так, что когда он свободен, он творит, он строит, он заботится о себе и своих ближних, он создает планы на жизнь и реализует их в соответствии со своими интересами и способностями, он полон чувства ответственности. А когда человек находится под колпаком, когда его пасут с утра до вечера и даже ночью, тогда он или бунтует и гибнет, или волей-неволей становится тем, что от него хотят, — послушным, безответственным рабом. Нет, хуже — иждивенцем и нахлебником. В этом корень зла социализма как общества безответственных. Государство развращает своих подданных и развращается само — энтропия неизбежна.

Новое время отличалось от прежнего не только тем, что одни вдруг в одночасье стали богатыми, а другие, и прежде всего интеллигенция, так сказать, мыслящая часть народа, бедны, но и новой ложью, которой теперь прикрывалось это вопиющее неравенство, — беспардонной и циничной ложью, помноженной на лицемерие. Оказалось, что можно править и без мифологем. Достаточно держать в руках несметные богатства страны, обеспечивая народу с его привычно скромными запросами хотя бы прожиточный минимум, и баста.

По сути, капитализм в стране так и не наступил, частная собственность, его основа, не получила никаких прав, а сложилось нечто феодальное, патримониальное, с хозяином во главе, наложившим руку на все формы собственности, кому бы она ни принадлежала — олигарху или фермеру: все можно было в любой момент отжать, отнять, перетасовать.

Примерно в таких выражениях он и изъяснялся у себя в ЖЖ, плодя поклонников и недругов. Мало того, он порой находил свои посты в разных вполне солидных интернет-изданиях. Жаль, что за подобное творчество теперь не платили… Но и это ему надоело, поскольку в стране ничего не менялось: свободы становилось все меньше, однако товаров все больше, и народ, еще лет пятнадцать назад готовый идти на баррикады, теперь повернул в другую сторону — к гипермаркетам и автосалонам. Да и что такое свобода? Свобода — это тяжкий груз, мало кому по плечу. Свобода — вещь элитарная, для большинства она тягостна. Замена ей — материальный достаток.

 

19 часов 3 минуты

И тут что-то вдруг зажужжало-загремело ему в левое ухо — мобильник! Вот он где! Алексей и забыл, что сам всунул его верхней открывающейся половинкой под шлем, то есть между шлемом и подшлемником, где он и оставался все это время, пока Алексей возился с кайтом, пока мотался туда-сюда, пока… Елы-палы, как же так?!

Звонила, естественно, дочь.

— Я тут на берегу в машине, — сказала она, — ты где? Кайты вижу, а твой — нет.

— Я старый дурак, — сказал Алексей. — Я думал, что потерял телефон, пешком отправился его искать по своему следу, теперь я снова далеко. Надо было тебе раньше позвонить. Зачем я перся назад? Езжай домой. Я как-нибудь сам доберусь.

— Что значит «как-нибудь»?— спросила дочь. — Как ты себя чувствуешь?

— Чувствую себя идиотом. А так все нормально, сам доберусь. На кайте доеду. А если будет плохо — позвоню.

— Что значит «плохо»? — встревожилась дочь.

— Ну, если почувствую на берегу, что устал…

— Может, мне тебя подождать? — сказала дочь.

— Нереально, — сказал он, — езжай домой. Не волнуйся. Все будет о’кей. И больше не звони мне — под кайтом я все равно не могу ответить, руки заняты.

Выгоняли Алексея из КПСС в 1982 году, когда умер «верный ленинец» Брежнев и когда страна отмечала шестидесятилетие образования СССР, как известно, состоявшего поначалу, помимо РСФСР, из трех советских республик — Украинской, Белорусской и Закавказской… В том юбилейном году его редакция планировала к публикации сборник материалов различных авторов, рассказывавших о замечательных свершениях в стране за минувшее время. Книга представляла собой дежурно-пропагандистский отчет, в котором чиновники разных рангов занимались самовосхвалением, и готовилась она под грифом Ленинградского отделения Института истории партии — были там, как положено, составитель и научный редактор и официальные рецензии, рекомендующие «уникальный материал» к печати.

Итак, Алексея вызвал к себе главный редактор и, взяв со своего письменного стола уже отпечатанную, лежащую на складе типографии книгу «60 лет СССР», сказал:

— Ваша, Алексей Евлампиевич?

— Да, — кивнул Алексей, не чувствуя подвоха, а как обычно — с некоторым удовлетворением при виде вышедшей книги.

— Так вот, Алексей Евлампиевич, — продолжал главный редактор, — в обкоме очень недовольны этим изделием и требуют объяснений. Одним словом, скандал! Готовьтесь, вас вызывают в отдел пропаганды.

— Эта книга только формально наша, — сказал Алексей, — в том смысле, что мы ее готовили к печати. Но все остальное — это работа Института истории партии. Посмотрите, там написано на титульном листе.

— Вот это и доказывайте, если вас спросят, — поморщившись, пробурчал главный. — А пока не их, а нас тут трясут.

Однако по лицу его было видно, что за свое место он спокоен. Предыдущей его работой был тот самый отдел пропаганды, откуда его и спустили в издательство. Именно спустили, потому что успешные партийные чиновники двигались дальше, то есть вверх — в Москву. Он уже второй год возглавлял книжную редакцию издательства, но, похоже, так и не вошел в тему, считая свое понижение по службе временной ссылкой.

Не лучше был и его заместитель, которого вместе с Алексеем и послали «объясняться». Оба эти начальника пришли на смену отправленным на пенсию после пленума ЦК КПСС по идеологии, дабы усилить идеологическую составляющую, а точнее дабы отчитаться перед Москвой о принятых мерах. На самом деле вместо двух опытных руководителей, журналистов, прошедших войну и привыкших в конфликтных с обкомом ситуациях брать на себя удары и оберегать свои кадры, издательство возглавили профаны, понаторевшие лишь в искусстве избегать персональной ответственности.

Обкомовский инструктор — памятливый на лица Алексей, совершенно не запомнил его лица, — сидя по другую сторону обширного стола и брезгливо разламывая злополучную книгу на закладках, заговорил о непонятной подборке статей, идеологической неряшливости, скверном иллюстративном ряде… и постепенно, ища скрытых смыслов в его словах, Алексей стал догадываться, что книгой недоволен сам Григорий Романов, что в ней-де слабо отражена его роль, хотя он уже больше десяти лет возглавлял Ленинградскую партийную организацию, да и фото с Романовым было лишь одно и далеко не лучшего качества… Алексей было заикнулся, что все материалы подбирались Институтом истории партии, но услышал в ответ, что редакция не имела права выпускать такой сырой продукт, а заведующий редакцией должен был лично и вовремя сигнализировать о его качестве…

Что дальше делать с книгой, уже отпечатанной, сброшюрованной и переплетенной в картон с коленкором тиражом пятьдесят тысяч экземпляров? Пустить под нож? А на кого повесить расходы? Но это было еще не все — главная причина была в другом, о чем ни Алексей, ни даже приближенные к верхам сотрудники Института истории партии знать не могли. Оказывается, в то самое время, когда вышла книга, шло следствие по делу о тотальной коррупции чиновников Краснодарского края, возглавляемого членом ЦК КПСС, первым секретарем крайкома, Героем Социалистического Труда С. Ф. Медуновым, а его статья о достижениях края как раз и открывала книгу. Позднее Алексей прочтет, что в 1983 году Медунов был снят с должности и выведен из состава ЦК, знать же годом раньше о происходящем мог только один человек — сам Романов, бдительно отреагировавший на ситуацию. В общем, тогда из обкома раздалась команда — книгу пустить под нож, виновных наказать.

Но Алексей, что называется, не дремал, чувствуя, что с новым начальством ему не ужиться, и давно уже судорожно искал новое место службы, соответствующее его номенклатурному статусу, что, разумеется, было непросто. В результате кто-то из знакомых назвал ему вакантное место главного редактора на студии научно-популярных фильмов.

 

19 часов 10 минут

Солнце уже висело над самым горизонтом, окрасив оранжевым чистый темно-синий небосвод, на котором проявились несколько звезд и молодой месяц, а где-то далеко за черными колоннами двух маяков плыла запятая еще одного кайта. Тень Алексея на снегу тянулась чуть ли не до берега…

Итак, что нужно было сделать? Если здесь поднять кайт и поехать — это в итоге снова упереться в стенку ковша пристани с собаками. И как потом выбираться? Он решил выйти на свой след, несколько часов назад проложенный к маяку. Оттуда, упершись рогом, он и попробует ни на метр не отклониться в сторону причала. Он зашагал навстречу ветру, пока метров через пятьсот не наткнулся на свою первую лыжню — идеально ровную, легкую, стремительную, как полет стрелы. Это, несомненно, была она. Пока он раскладывал кайт, солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и он заторопился, опасаясь, что в сумерках не разберется со своими стропами, тем более что на сей раз они как назло оказались основательно перепутанными, так что ему пришлось отстегивать их от купольной оснастки и от рукояток и определять что к чему…

И вот, пока обком готовил ему большой бенц, он предстал перед заместителем главного редактора Ленинградской киностудии научно-популярных фильмов, точнее — заместительницей. Забранные назад уже седые волосы, хотя на вид ей было не больше сорока пяти, в кожаной куртке на манер большевистских комиссарш двадцатых годов, пытливый насмешливый взгляд хозяйки положения, подбирающей себе удобного начальника. Сама она начальником по понятным причинам быть не могла — беспартийная. Портил ее разве что длинноватый нос, острый на конце и чуть нависающий над верхней губой, небрежно тронутой красной помадой. Держалась она с Алексеем приветливо и раскрепощенно. Понравился ему и директор студии, к которому его привели для знакомства. Все это представляло собой такой контраст с той жлобовато-гнетущей атмосферой, царившей в издательстве, что Алексей даже воспрянул духом, не то что в последние месяцы, когда, закрывшись в своем кабинете, он не раз твердил себе: все, больше не могу…

Василиса, так ее звали, отправилась вместе с Алексеем в Москву для его представления начальству Госкино. Там она продемонстрировала, что знает всех и вся, со всеми на «ты» — поцелуи, объятия, шуточки, — и кандидатура Алексея на должность главного редактора киностудии пришлась ко двору… На прощание с Москвой Василиса сводила его в тогда элитный, для избранных, ресторан гостиницы «Интурист», что на Тверской (теперь уже бывшей улице Горького), где им бесплатно накрыли стол, — директор гостиницы был одним из авторов «учебного кино» и минут десять посидел с ними, выпив шампанского за новое, имея в виду Алексея, знакомство. «Мы что-то ему должны?» — спросил Алексей, когда директор, извинившись, откланялся. «Да что вы, Алексей! — рассмеялась Василиса. — Расслабьтесь. Это он нам должен». И уже слегка захмелевший Алексей не стал вдумываться в смысл этой фразы.

Так и получилось, что высокое начальство Госкино не проконсультировалось с Ленинградским обкомом насчет Алексея, тогда как обком подготовил показательную расправу над ним, для чего в назначенный день и час в актовом зале издательства собрали членов КПСС.

Партийную организацию издательства возглавлял некто Кирпичников, возникший из ниоткуда после появления нового начальства. Поначалу он сидел в соседней редакции, выпускавшей массово-политическую литературу, но вскоре был избран освобожденным от прочих дел партсекретарем. Малорослый, пришмыгивающий, словно у него был хронический насморк, в кургузом коричневом пиджачке, полы которого Кирпичников постоянно одергивал, проверяя вдобавок, сверху ли клапаны накладных карманов, он ходил мелким неслышным шагом и имел привычку останавливаться возле беседующих, с поощрительной улыбкой прислушиваясь — нет, не подслушивая, а именно прислушиваясь, одобрительно склоняя при этом голову набок, как бы демонстрируя неразрывную связь с интересами и чаяниями коллектива. Он и повел собрание, огласив по бумажке список провинностей Алексея. В заключение Кирпичников ставил вопрос о невозможности в связи с вышеизложенным дальнейшего пребывания Алексея в партии.

Тут Алексей, считавший, что вовремя подстелил себе соломку, дрогнул. Если его исключат из партии, то, разумеется, никаким главным редактором киностудии ему не бывать. Однако далее произошло то, о чем впоследствии, спустя многие годы, Алексей вспоминал как о чуде — коллектив встал на его защиту. И это когда еще ничего не говорило, что впереди у страны перестройка, гласность, плюрализм мнений и проч. и проч. Сам он никого ни о чем не просил, даже в голову не пришло бы просить — ведь он прекрасно знал правила и характер таких партийных собраний, их предустановленное и предопределенное единогласие. Так повелось с «разгрома троцкизма», так продолжалось и по сю пору…

Тон задала Татьяна, чудесная, преданная Таня Потапова, с которой да… однажды он согрешил… Не было дня, чтобы они не обсуждали что-нибудь важное для них обоих, на многое у них были общие взгляды, на поэзию, литературу, прошлое России, точнее на ее страшную историю, впрочем, не страшнее, чем у лощеной Европы…  Вместе они придумывали новые серии книг — она находила и темы, и авторов и сама при этом прекрасно редактировала.

Ее выступление… это был пафос непонимания происходящего, когда один из лучших представителей коллектива, полный творческих идей, под руководством которого издано столько книг, принесших славу издательству, побеждавших на разных конкурсах, когда этот человек обвиняется в том, за что должны отвечать совсем другие люди… когда его, вопреки элементарной логике, делают козлом отпущения, перекладывая ответственность с больной головы на здоровую и подрывая у коллег веру в справедливость… В том же духе выступили и другие члены его редакции, все восемь человек, и — что удивительно — даже недолюбливавший Алексея пожилой Николай Николаевич, в свое время болезненно воспринявший его назначение на должность заведующего, поскольку полагал, что больше других имеет право возглавить редакционный коллектив.

Народ заволновался, и побледневший Кирпичников, встав в проходе между рядами, заявил, что имеет место хорошо спланированный заговор, что заведу­ющий редакцией манипулирует своими подчиненными. Алексей попросил слова и, выйдя в тот же проход, только за спину Кирпичникова, отчего тот зябко повел плечами, обратился прямо в зал к ветерану своей редакции, тому самому, из старой гвардии принципиальных и упертых людей, никогда, как принято говорить, не идущих на сделку с собственной совестью.

— Николай Николаевич, — сказал он, — я вас, коммуниста с 1942 года, года моего рождения, просил выступить в мою защиту?

Ответ был очевиден. Это был переломный момент. Краем глаза Алексей уловил, как встали со своих мест и, пригнувшись, стараясь остаться незамеченными, на цыпочках пошли из зала директор и главный редактор издательства. Кстати, и директор был новый, оттуда же, из обкома. Кажется, это был единственный в истории издательства пример партийного непослушания, и бегство с партийного собрания начальников означало только одно — когда наверху с них потребуют ответа, они скажут, что их там и рядом не лежало…

В общем, из партии Алексея не исключили, он отделался лишь выговором без занесения в личное дело, а две недели спустя он уже сидел в просторном, раза в три больше прежнего, кабинете с пальмой, за огромным старинным, видавшим виды столом, видимо, реквизированным у какого-нибудь российского чина в годы «экспроприации экспроприаторов», а на двери появилась табличка с его фамилией и новой должностью…

 

19 часов 23 минуты

А сумерки все медлили — солнце закатилось, но из-за горизонта шел оранжевый свет. У Алексея все было готово, но ветер так и продолжал дуть мощно и упруго с северо-востока, а точнее с норд-ост-оста, — значит, опять понесет к ковшу пристани, если не дальше — к устью Невы. А там опасно, там бывают промоины даже посреди зимы от всяких городских теплых стоков — на этом берегу аквапарк, огромная гостиница, а на том — судостроительные верфи. Ветер свистел в ушных прорезях шлема — а воздухозаборники присыпанного снегом купола, приподнявшись, нетерпеливо или даже нервно подрагивали. Это он сам, Алексей, нервничал. Проще было, наверное, по такому ветру пересечь эту чертову Маркизову лужу, с глубиной-то всего метра два-три, а где, он помнит по детству, и по колено, — пересечь и оказаться в Ольгино или в Лахте — куда отнесет. А там дойти до станции и сесть на электричку или еще ближе — на маршрутный автобус.

Звонить дочери — как она ему поможет? Нереально. Был еще вариант — идти пешком до берега. В рюкзаке у него зимние ботинки. Но четыре километра с таким грузом… Дорого это обойдется. А если на лыжах, коньковым шагом — еще дороже. Он пробовал — через полкилометра как с пудовыми гирями на ногах… Так и сердце можно надорвать — оно и без того уже несколько часов давало больше ста ударов в минуту, при обычных шестидесяти. Вот когда он пожалел, что у него далеко не современный, а почти плоский кайт, — он покупал, когда кайты были в новинку. Многие современные модели представляли собой полукруг, так что хватали краем даже встречный ветер.

На киностудии оказалось несравненно вольготней и жизнерадостней, чем в издательстве. Биение пульса жизни тут ощущалось сильнее, да и сам пульс был естественней. И работа у Алексея была не чета прежней, когда в кабинете каждую минуту звонил телефон и на том конце провода был либо автор, с которым уже шла работа, либо автор, который предлагал свою рукопись и просил о встрече, а поскольку именно его редакция выпускала воспоминания ветеранов войны, то рукописями были забиты все шкафы. Тут, если сравнивать, была не работа, а праздник с раскидистой пальмой в его кабинете, который он покидал несколько раз в день, чтобы в одном из просмотровых залов студии оценить материал очередной короткометражки. Ежедневное кино…

Редакция было довольно большой — шесть комнат, в каждой из которых по два-три редактора, плюс кабинет, где сидела его заместительница, с сединой, ядовитыми шуточками, острым чутким кончиком носа, улавливающим настроение и погоду и проницательным взглядом, сканирующим пространство. Каждый у нее был хоть в чем-нибудь да повинен, каждый так или иначе прокалывался, что она не упускала случая хоть со смешком, хоть в шутку, хоть всерьез, в зависимости от ситуации, отмечать то ли в присутствии провинившегося, то ли за глаза, чтобы-де Алексей знал и делал выводы… Она изображала из себя утомленную хозяйку подраспустившегося стада, демонстрируя при том свою незаменимость и готовность подставить плечо появившемуся наконец главному редактору. При том она постоянно подчеркивала дружбу с начальниками из Госкино, называя их исключительно по именам, что Алексей должен был мотать себе на ус.

Весной он полетел на кинофестиваль в Алма-Ату со своей заместительницей и одним из режиссеров, фильм которого получил высокую оценку и на худсовете студии, и в Госкино и теперь претендовал на награду. По вечерам из окна гостиницы, за уже зелеными кронами деревьев, за окраинными домами с закатным светом в окнах верхних этажей, проступали ломаные линии хребта Заилийский Алатау, и почему-то хотелось туда, а не в главный кинотеатр города, украшенный фестивальной атрибутикой. И в один из дней, с утра, до начала просмотров, он и тот самый режиссер Миша (Муса) Иманкулов отправились в сторону гор, а там стали подниматься по дороге, ведущей к ближайшему леднику на высоте четыре километра. Весеннее солнце, слева уступы скал, справа обрыв, где далеко внизу все уже в зелени и сверкающих ручьях… Но и сверху бегут ручьи, выкатывая на дорогу камни и даже валуны. Чистейший горный воздух, полный запахов таяния, — не надышаться, ноги не знают устали. Но когда до ледника оставалось меньше километра, Миша стал жаловаться, что натер ступню, и как его Алексей ни уговаривал, пришлось повернуть назад… Жаль. Глупо. Одна из недостигнутых целей — увидеть ледник. Зачем? А зачем мы вообще живем? Зачем люди путешествуют? Зачем они всю жизнь гоняются за новыми впечатлениями? Почему они ненасытны? Почему душа их не насыщается, как подметил еще Екклесиаст? Да, в этой жизни уже не доведется увидеть ледник, разве что в какой-нибудь из следующих, если верно, что мы возвращаемся на землю до тех пор, пока не пройдем весь цикл реинкарнаций, чтобы лишь затем оказаться в других мирах и измерениях.

Мишин фильм о простом человеке, чабане, пасшем на горных склонах овец и баранов и ставшем в привычном ему одиночестве философом, получил, как и ожидалось, высшую награду в разделе неигрового кино, в составе жюри была и Василиса, творившая вместе со своими влиятельными приятельницами из Госкино правый суд. И если Миша выходил на сцену лишь один раз, чтобы получить свой приз, то Алексей, как представитель студии, выскакивал на сцену раз десять — столько различных дипломов они огребли… Вообще высоким начальством было отмечено повысившееся качество кинопродукции студии, что объяснялось прежде всего приходом нового главного редактора — коллектив стал работать «с огоньком».

Были и питейные встречи с местной творческой интеллигенцией, за накрытыми столами, так называемыми дастарханами, с бесконечными тостами за дружбу народов, но при том с явно ощущаемым в воздухе духом национального превосходства — казахского над русским, разумеется, чем Алексей, почти ничего не знавший о казахской культуре, был немало удивлен.

А потом на загородной базе отдыха кинематографистов (примерно так это тогда называлось) был устроен прощальный пир. Перед стеклянным, с хозяйственными пристройками павильоном на пленэре, на огромном пологом травяном склоне на коврах было устроено восточное лежбище групп по интересам, с краю, у павильона, несколько молодых женщин были заняты готовкой шашлыков — на площадке же перед павильоном звучала музыка, и кто хотел, тот танцевал, а кто проводил время в полулежачей беседе — бокал вина в одной руке, шампур с бараниной — в другой. Да, было легкое сухое вино, а для тех, кто хотел покрепче, — водка. Алексей же предпочел возлежанию с Василисой и двумя ее подругами — влиятельными дамами из Госкино — танцы. Удивительно, но это так — он тогда любил танцевать, и не фокстрот и танго своей подростковой поры, а то, что потом стало твистом, шейком, джайфом и бог знает чем еще, когда демократизировавшийся танец уже позволял обходиться без партнера, точнее без партнерши, — просто движения в такт музыке, руки согнуты в локтях, пальцы горстью или в кулак, и делай что хочешь — головой, ногами, руками… Возможно, все это пришло из ритуальных танцев африканских племен — какая разница…

По флюидам, доносящимся до него с ковра Василисы, он чувствовал, что занят не тем, чем полагалось бы… что главному редактору киностудии больше пристало бы обсудить с заинтересованными дамами планы на будущее, определить новые преференции студии, учитывающие еще не вполне реализованный творческий потенциал ее режиссеров, — было вполне очевидно, что дамы открыты для приятного общения, но на сей раз ему не хотелось подчинять свое ощущение жизни рутине служебных обязанностей.

В какой-то момент он оказался вдали от павильона на узкой дороге с одной из тех, кто обслуживал гостей, — стройной высокогрудой девицей: южные, словно углем нарисованные глаза, прямые, черные как смоль волосы, выражение послушания мужскому, как у многих восточных женщин… Она назвалась Юлией, помощником режиссера Алма-Атинской киностудии. За поворотом исчезла музыка, и они оказались в тихом урочище, окутанном бело-розовым цветением.

— Что это цветет? — спросил он.

— А вы не знаете? — усмехнулась она. — Попробуйте догадаться.

— Яблони, вишни, сливы? — спросил он.

— И это все ваши познания? — засмеялась она.

…На обратном пути к пирующим киношникам, он услышал от нее, что этот пир обошелся киностудии в копеечку — всем сотрудникам пришлось скидываться — и почувствовал себя должником. Впрочем, к шашлыкам он так и не притронулся и к ковру, на котором возлежали нужные дамы, подошел только под конец празднества.

— Как, Алексей, — изумилась одна из московских дам, — вы так и не попробовали? Еще не поздно, вот! — И она протянула ему шампур с несколькими оставшимися на нем зажаренными кусочками бараньей плоти.

— Спасибо! В следующий раз, — сделал он улыбку.

— Ну… следующего раза не будет, — протянула дама, видно, уже немало принявшая спиртного, и, вцепившись резцами в очередной кусочек, ловко сняла его с шампура.

— А вы хорошо танцевали, — томно сказала ему другая дама, — мы тут наблюдали.

— Я просто двигался, чтобы не замерзнуть, — отшутился Алексей.

— Замерзнуть? — откликнулась первая дама, прожевывая баранину. — Надо вас согреть!

Возвращались вместе, а с ними пропадавший до того в своей татарской тусовке лауреат Миша Иманкулов. Потом все оказались в номере одной из московских дам — те стали доставать из сумки прихваченные с собой остывшие шашлыки и бутылки спиртного.

— Ну что, продолжим? — с лукавой беспечностью, за которой угадывался вполне конкретный план, сказала Василиса. — Надо же отметить победу нашего Миши.

В отличие от нее, ее подруги выглядели не столь непринужденно, даже слегка нервничали, но от задуманного отказываться не собирались. Одной дорого надушенной даме было под пятьдесят — для своих лет выглядела она неплохо, настоящая светская львица. Стройная, с маленькой змеиной головкой, она несколько раз, словно примериваясь, останавливала на Алексее рассеянный взгляд. Вторая была помоложе — высокая, ширококостная, в очках, по виду умная, с неловкой улыбкой человека, оказавшегося в новых для себя интригующих обстоятельствах. Третьей лишней оказывалась Василиса, но, похоже, ее вполне устраивала роль сводни, приятные хлопоты ради московских подруг: чем больше услуг с ее стороны, тем надежней завтрашний день. Те оставили в Москве своих мужей, детей, казенную службу, домашние заботы, опостылевший быт вместе с никому не нужной моралью, чтобы здесь, за тридевять земель, в предгорьях Заилийского Алатау, где ледники по весне тысячами ручьев одаряют долины, а склоны гор обволакивает душистое цветение, оттянуться по полной, вернуть себе свое женское начало, вечно ищущее острых впечатлений, и никто им за это не судья… Да, им хотелось хотя бы на чуток окунуться в другую жизнь, в молодость, где нет еще ни обязанностей, ни ответственности, ни долга, для чего вполне могли сгодиться и эти двое, которых они привели в свой номер.

Первым почувствовал неладное Миша и, сказав, что ему нужно сменить рубашку, закапанную бараньим жиром, благоразумно исчез.

— Подумаешь, пятнышки… — покачала вслед ему головой Василиса, не подозревая подвоха.

Спустя минут десять Алексей понял, что Мишка не вернется.

— Да где он там застрял? — проворчала дама со змеиной головкой, которой не терпелось выпить для куражу.

— Схожу за ним, — сказал Алексей. — Я мигом… — И решительно направился к двери.

— Послушай, да они уходят! — раздался за его спиной адресованный Василисе оскорбленный голос.

Алексей взлетел на третий этаж. Мишка был в номере и спускаться не собирался.

— Я думал, ты там останешься, — виновато сказал он.

— Ага… — сказал Алексей. — Надо валить, а то они сюда придут.

Спустя минуту они уже шли по вечереющей Алма-Ате, в воздухе которой к незнакомым запахам весеннего цветения добавилось что-то родное, питерское. Это была сирень.

— Да, Мих, — нервно посмеивался Алексей, — не рыцари мы с тобой. Такой демарш не прощают… Не отработал ты приз.

— Сучки… — сплюнул Мишка.

И еще тогда, на периферии своих предчувствий, Алексей подумал, что это ему аукнется.

 

19 часов 25 минут

В итоге он решил, что добраться при таком ветре до северного берега, где Лахта и Ольгино, — это оптимальный вариант. Минут десять, и он будет на берегу. Там переобуется… Он встал спиной к ветру, правым плечом к северному берегу, который еле угадывался темным ломаным силуэтом, кое-где проткнутым точками света и, чувствуя, как его душа наполняется знакомым страшком или, точнее, тревогой, потянул на себя верхние стропы. Кайт с шуршанием взмыл вверх огромной птицей, и Алексея понесло в неизвестность. Так далеко, тем более в эту сторону он еще не забирался.

Вскоре после возвращения Алексея с очередного кинофестиваля к нему в кабинет заглянула одна из редакторш его команды и попросила уделить ей время для важного разговора. Муж у нее был какой-то городской шишкой, и сразу чувствовалось, что и она сама считает себя здесь на особом положении. С Алексеем она держалась более чем приветливо, всегда улыбаясь при его появлении, и мысленно он записал ее в стан своих друзей, отмечая, что несколько редакторов, из стана Василисы, продолжают относиться к нему с прохладцей. Хотя и постарше Алексея, она еще сохраняла на лице и в повадке осознание своих минувших чар, да и правда, несмотря на вяловатую кожу, была вполне миловидна — ухоженная, пахнущая дефицитными французскими духами, в облегающих платьях, дабы всем были видны и точеные бедра, и тонкая талия, и высокая шея, и узкие щиколотки… Но главным ее очарованием был задушевный, льющийся голос, как бы упорядочивающий сумятицу дел и одновременно увещевающий того, кто ими занят. Голос все понявшей и осознавшей сказочной черепахи Тортилы.

— Я привыкла, чтобы все было по полочкам… — сказала она, и по полочкам они и прошлись во время того достопамятного разговора, собственно, и определившего все дальнейшие события.

Она, Наталья Венедиктовна, с самого начала, шажок за шажком, добивалась для себя от Алексея каких-то преференций, и так получилось, что он при распределении министерских заявок на короткий метр стал отдавать ей самые лакомые темы, касающиеся в первую голову культуры и искусства, ну, скажем, фильм о Дмитрии Сергеевиче Лихачеве к его восьмидесятилетию. Да, эта дама была ему симпатична, как, скорее всего, и он ей, — возможно, поэтому и состоялся тот конфиденциальный разговор.

Прежде всего Алексей услышал, что в его отсутствие Василиса, заместительница, позволила себе не раз прилюдно высказаться о нем как о «выездном варианте» начальника, вследствие чего самой Василисе приходится пахать не только за себя, но и «за того парня», дабы удержать на плаву студийный корабль.

— Дорогой Алексей, — журчала Наталья Венедиктовна своим задушевным, струящимся голосом, не прибавляя отчества, о чем он специально попросил своих коллег на одной из редакционных летучек, — запомните, пожалуйста: если вы не поставите ее на место, то вам здесь быть недолго — скорее всего, вас ждет судьба предыдущего главного редактора.

— А что, собственно, с ним произошло? — спросил Алексей, подумав, что следовало бы поинтересоваться раньше.

— А ничего особенного. Человек написал сценарий и оформил его на подставное лицо. У нас такой негласный закон — дирекция дает нам право подработать, написать сценарий по заявке Госкино. Но только один в год. А один он уже написал — он тогда вносил деньги за кооперативную квартиру. Не хватало. Вот и пришлось идти на подлог, от которого, впрочем, никакого ущерба. Но дирекции это стало известно. А теперь догадайтесь с трех раз, кто настучал.

— Понятно, — сказал Алексей, — но писать сценарии я пока не собираюсь.

— Этого мало, дорогой Алексей, — влажно улыбаясь и мерцая большими влажными глазами, продолжала Наталья Венедиктовна. — Как вам уже известно, ваша заместительница возглавляет учебное кино. Она получает темы, много тем, она распространяет их среди своих людей, большинство из которых находятся там же, в структуре Госкино, — таким образом возникает замкнутый круг, не побоюсь сказать — порочный: «Вы — нам, мы — вам». Это и есть то, что называется модным ныне словом «коррупция». Не буду утверждать, что ваша заместительница получает за это какую-то мзду, — я этого не знаю и не узнаю никогда — я просто хочу сказать, что этот подковерный бизнес бросает тень на студию: кому-то наверху кажется, что здесь все покупается и продается. А в таких условиях, если вы действительно хотите, чтобы здесь было творчество, а не делячество и заказуха, вы должны разорвать эту цепочку. Вы вообще видели хоть один фильм из этого учебного кино? Хоть один из них получил хоть какую-нибудь премию? Ноль! А зачем? Им этого не надо — чем незаметней, тем спокойней. Эти самые московские товарищи, которые спускают нам темы, сами потом и пишут на них сценарии или кто-то там за них пишет. Денежки-то серьезные… А снимать это Василиса дает самым безропотным режиссерам или новичкам, вчерашним вгиковцам, — и они молчат, что эти сценарии никуда не годятся. Что, по сути, надо все переписывать. И пока это так, дорогой Алексей, не вы, а она всем управляет и будет управлять. А человек она, увы, неталантливый и потому патологически активный. И в искусстве плести интриги ей здесь нет равных. Так что выводы делайте сами…

— И что вы предлагаете? — спросил Алексей, почувствовав на миг, что над ним нависла скальная глыба, огромный, сочащийся влагой валун, как там, по дороге к леднику на Заилийском Алатау.

— Вы должны взять в свои руки учебное кино, распустить этот отдел… Василиса и без того ваша заместительница. Никто на ее статус не посягает. Но все ее темы раздайте редакторам, то есть всем нам, и вы увидите, что появятся совсем другие сценарии и другое кино. И не будет стыдно за нашу продукцию… Не бойтесь, Алексей. Мы вас поддержим. То, что я вам сказала, это не только мое мнение.

Самое удивительное, что более чем осторожный хитрован директор студии пошел ему навстречу — видимо, у него были свои счеты с Василисой. И вот на одной из утренних редакционных летучек Алексей объявил о реорганизации, то есть о роспуске отдела учебного кино и раздаче «в порядке эксперимента» всех заявок прочим редакторам. Свое решение он мотивировал заботой об улучшении качества учебного кино, о «вливании в него свежей крови».

— Давайте попробуем?! — что называется на голубом глазу обратился он к собравшимся в его кабинете, и уже информированные редакторы, разумеется, его поддержали.

— А что, ладно… давайте попробуем… — с растерянной улыбкой говорила Василиса, заглядывая в лица коллег. — Только если можно — без крови…

Для нее это была полная неожиданность, и было видно, что она поняла: заговор. И потому не посмела возражать. А редакторам и возражать не имело никакого смысла: у каждого добавилось по две-три темы.

— Только учтите, Алексей, что в учебном кино своя специфика, свои правила и особенности, — пыталась держать удар Василиса.

— Думаю, вы поможете редакторам в этом, — сказал Алексей.

Он считал, что провел успешную операцию по обезвреживанию конкурента и, может, даже противника, но это и стало началом конца его киношной деятельности. Да, учебные фильмы вкупе со всеми прочими стали лучше, но в Госкино их почему-то стали хуже принимать, придирались к «отсебятине», к ненужным «финтифлюшкам», когда просто требовалось ясно и четко рассказать, к примеру, что такое правила противопожарной безопасности в школе и детском саду или что нам известно о тайнах человеческого мозга без всякой там фиги в кармане — намеков на его божественное происхождение. Это была реакция на одно из его выступлений на творческом семинаре — на идею очеловечить научпоп, но главное — ответ на его «реформу»…

Из плана киностудии стали исчезать выигрышные и высокобюджетные проекты, а, когда теперь он приезжал в Москву на сдачу спорных фильмов худсовету Госкино, режиссерам на его глазах устраивали порку и ставили картине низшую категорию. Однажды после очередного разноса он услышал реплику в свой адрес одного из высоких начальников: не везет, мол, студии, опять взяли главным редактором непонятно кого… И это после дифирамбов, которые еще совсем недавно ему пели.

Вскоре из Москвы нагрянула комиссия — проверять редакционную деятельность: увеличились-де расходы по картинам, в чем, скорее всего, виноваты «разбухшие от художеств» киносценарии, и, хотя к сметам редакция не имела никакого отношения, начали с нее. Комиссия, а точнее кураторша из Госкино, та самая, что год назад наговорила Алексею кучу комплиментов, демонстративно определила себе рабочее место прямо в его кабинете, где напротив стола главного редактора поставили еще один стол, навалив на него папки с документацией по каждой картине.

Кураторша сидела чуть ли не лицом к лицу с Алексеем, копалась в подшивках бумаг и неприязненно поглядывала на него.

— А это что у вас? — раздавался ее недовольный голос, и Алексей был вынужден то и дело вскакивать из-за стола и склоняться над очередной бумажкой, в которую был воткнут ноготь с облупленным маникюром. Василиса бы запросто ответила «что это», но теперь спрос был только с него…

Кураторша уехала, поугрожав оргвыводами, а на студии выводы уже были сделаны. Раз он пришел на службу с небольшим опозданием и обнаружил, что дверь в его кабинет опечатана. Это в отсутствие директора было сделано якобы по личной инициативе его заместителя, кому Алексей и должен был теперь написать объяснительную… Объясняться он не стал — пломбу сорвал. Никто его в тот день не побеспокоил, но он отметил, что редакторы к нему не заходят, а говоря с ним, отводят в глаза. Да, на него сделали ставку, а он проиграл забег. Еще и коллегу сдал, не смог защитить. Одна Василиса пчелкой крутилась возле…

«Что я здесь делаю?» — подумал он. Настраиваться на борьбу, прикрываться обкомом? Стоит ли овчинка выделки? Рано или поздно его все равно сожрут. Он хотел отлучить кого-то от привычной кормушки? Такое не прощается. Бодаться с дубом? Себе дороже. Да и кто он такой, чтобы диктовать свои правила? Обычный, совершенно не умеющий интриговать дилетант с высшим гуманитарным образованием. Он что, человек с принципами? Нет у него никаких принципов, а если он, скажем, согласно одной заповеди, никогда в жизни ничего не украл, то, согласно другой, грешил — лукавил, потакал своей похоти. Чем он лучше других?

И он написал заявление об уходе по собственному желанию. Что-что, а право уйти, бросить все это к чертовой матери никто у него отнять не мог. Честно сказать, было ему страшновато: он уходил с неплохо оплачиваемого номенклатурного места в никуда, на сей раз не подстелив никакой соломки, без запасных вариантов. Просто уходил, просто в никуда, как бы в знак протеста против всей этой системы служения, которой он, видимо, чем-то хронически не соответствовал, если наступал на одни и те же грабли…

Два года он перебивался статейками в газетах и журналах да внутренними рецензиями на рукописи в издательстве — благо Таня Потапова, продолжавшая там работать, не забывала о нем… А потом началась перестройка, в издательстве сменилось руководство, и его снова позвали в родную редакцию на ту же самую должность заведующего.

Это было особое время — сокрушительное и саморазоблачительное, время возвращения правды, время исповедального пафоса и романтического оптимизма. Вдруг все рухнуло — экономика, идеология, а то, что в СССР последних десятилетий называлось диссидентством, стало едва ли не официальным взглядом на окружающую действительность. Все перевернулось с ног на голову, в мгновение ока произошла ревизия российской истории, и все — и Октябрьская революция, и Гражданская война, в которой появились герои совсем с другой стороны, и война Великая Отечественная, в которой оказалось столько темных пятен, и кровавый параноик Сталин, и скорый на расправы Ленин, и брежневский застой, и «Архипелаг ГУЛАГ», изданный миллионными тиражами, и прочее, включая свободу слова и сексуальную видеореволюцию, — все это и означало, что советский человек чуть ли не в одночасье стал человеком мира — с широким доступом ко всему, что прежде было под запретом.

«Революция сверху» прошла под знаком массового энтузиазма и была, если судить по общему тогдашнему выражению лиц, моментом просветления и очищения, моментом порыва к истине, которой, впрочем, не знал никто. Тогда, в начале девяностых, под аплодисменты Запада СССР уходил из Восточной Европы, со всех своих военных баз в странах Варшавского пакта, давая или уступая право на самоопределение Литве, Латвии, Эстонии и всем прочим своим республикам, во главе которых стояли национальные партийно-хозяйственные элиты, до того, казалось бы, навсегда объединенные монолитной аббревиатурой из четырех глухих согласных — КПСС, этих четырех всадников апокалипсиса, божьих посланцев, сеющих Мор, Войну, Голод, Смерть ради, так сказать, восстановления всеобщей справедливости на земле…

Что же это был за порыв, вспышка чего? Куда, скрипнув больными битыми позвонками, в очередной раз ломанулся народ? Почему всех вместе взятых причин недостаточно, чтобы объяснить развал, распад огромной страны?

 

19 часов 28 минут

Его несло на приличной скорости. Позади остались маяки, и он успевал следить только за тем, чтобы не напороться на какую-нибудь торчащую ледяную глыбину, которые были еще видны на фоне непогасшего горизонта. В этой части, как и там, у ковша морского причала, залив покрывали торосы — память об аномальной оттепели в середине февраля, с мощным западным ветром, когда лед с залива попер на береговой припай, подминая его и вылезая наверх толстыми плитами или подползая под него, тут и там образовывая вздутия, бугры и холмики метра в два высотой… — прямая аналогия с тектонической деятельностью земли, в результате чего и образуются горы и моря. Впереди, прямо по курсу, метрах в пятидесяти от него, в сумерках обозначился такой вот холм. Не зная, ровный ли он, или это просто присыпанные снегом льдины, Алексей потянул правую сторону кайта на себя, чтобы обойти преграду, но кайт его не послушался — ветер был слишком силен, и в следующий миг Алексея занесло на холм — слава богу, мелькнуло в голове, что лыжи ни за что не зацепились, — но дальше… дальше был обрыв, носы лыж резко опустились, раздался треск, и, больно ударившись обо что-то грудью, Алексей оказался в воде.

Поначалу показалось, будто это снег каким-то образом набился снизу в штанины под теплое нижнее белье, но это был не снег… Он чуть ли не по пояс барахтался в ледяной купели, ухватившись за стропы, пытаясь вылезти и не понимая, почему это не удается. Кайт остался по ту сторону холма, зацепившись за что-то — был виден только его край с левой стороны холма, а также весь северный берег и часть восточного берега с огоньками в домах и вдоль Морской набережной. Там, подальше, был и дом Алексея… Теперь к четырем километрам до маяков прибавился еще километр…

Ему не было и тридцати, еще до супружества — то ли он переусердствовал в постели с очередной подружкой, стараясь, как все молодые самцы, прежде всего продемонстрировать свою мощь, то ли элементарно что-то там застудил, но у него начались довольно сильные боли в промежности, и поскольку он уже был номенклатурой, то попал прямо в урологическое отделение номенклатурной больницы, по типу московской «кремлевки», где и определили его недуг — простатит, который будет время от времени напоминать о себе лишь тянущей болью и больше ничем, и он, обладая отменной потенцией, будет считать это умеренной и в общем справедливой платой за удовольствия.

Его соседом по двухместной палате был глубокий старик, лет восьмидесяти пяти, если не больше, из так называемой гвардии старых большевиков, заслуженных ветеранов, участников революции и Гражданской войны и, скорее всего, почетный гражданин города… Поскольку большевистская гвардия была Сталиным уничтожена еще в тридцатые годы, то оставалось предположить, что этот старик выжил в той мясорубке только потому, что был на карающей стороне, хотя и ей досталось. Что-то в его смертельно бледном, но еще холеном лице говорило именно об этом — невидимое клеймо палача читалось в тяжелой складке его переносицы, в глазах, тускло смотревших из глубоких впадин…

Со своим соседом Алексей не общался, слишком велика была разница в прожитом, чтобы найти хоть одно общее слово, и он оставался невольным свидетелем того, как трудно старику дается существование, как плохо он передвигается и как скверно у него со всем остальным — по часу он застревал в туалете, чтобы выжать из себя хотя бы несколько капель урины, — ему должны были сделать операцию, а пока старик как в замедленной съемке выползал из туалета, держась одной рукой за стену, а в другой неся прозрачную колбу, на дне которой желтело добытое, и эту колбу боком, как краб, подбирая ногу к ноге, шумно дыша и останавливаясь через каждые два-три шага, он, рискуя расплескать содержимое, пытался донести до поста медсестры, хотя она тысячу раз ему говорила, что сама все заберет. Старик же ни на миг не выпускал из виду свою склянку, как если бы именно в ней еще теплилась стремящаяся намертво кристаллизоваться и окаменеть эссенция того, что именуется странным словом «жизнь». И еще тогда Алексей подумал, как бы подобного избежать…

Однажды поздно вечером по причине очередного приступа боли в паху он включил компьютер, вошел в Интернет и почитал, что бы это могло значить, кроме того, что ему было уже известно. Это могло значить многое, но среди прочего и то, чего он больше всего опасался, — рак… О том, что у него аденома, он был осведомлен, проверялся не раз, успокаивая себя тем, что чуть ли не у каждого второго мужчины то же самое, но рак… Еще тогда, когда рак обнаружили у его жены, он грешным делом подумал, а не может ли от нее заразиться, и, хотя он гнал от себя эту мысль, она с настойчивостью осенней осы снова и снова возвращалась и зудела, зудела в его мозгу.

Через знакомых он нашел врача-уролога, на которого можно было положиться в смысле конфиденциальности, и тот ему сделал биопсию простаты, то есть забор ткани для соответствующего анализа. Результаты анализа были однозначны — в нескольких пробах оказались раковые клетки.

И вот он сидел перед этим авторитетным урологом в его кабинете, увешанном всякими сертификатами, в том числе и — в красивых рамках — международными, свидетельствовавшими о не хилом статусе врача, и выслушивал приговор себе… Врач, крупный мужчина в самом соку, лет тридцати пяти-сорока, поигрывая картонным наглядным пособием из двух складных картинок, показывающих, что происходит с мочевым пузырем и уретрой при аденоме, вещал ему о различных вариантах дальнейших шагов, предполагающих пути избавления от рака.

Худшим вариантом, хотя и радикальным, по словам врача, было оперативное вмешательство — оно не оставляло пациенту никаких надежд на дальнейшую половую жизнь. Не слишком привлекательными были и два других варианта — химиотерапия и терапия лучевая, при этом сопутствующее повреждение многих прочих органов и всего двадцать пять процентов выживаемости… Еще был вариант — подключение к группе испытуемых, которым надлежало принимать находящийся еще в стадии разработки импортный гормональный препарат, который подавляет в организме выработку тестостерона и таким образом замедляет развитие в аденоме злокачественной опухоли. Вроде как становишься подопытной мышью. Да, возможны гормональные изменения в организме — рост грудных желез, тонкий голос… но лучше так, чем никак. В таком случае пациент дает подписку, что принимает препарат сознательно и добровольно и никто, кроме него самого, не несет никакой ответственности за последствия. Да, все же есть разница между ним и подопытной мышью — ту не спрашивают и не предупреждают.

Уролог умело управлял потоком своей хорошо поставленной профессиональной речи и пару раз осадил Алексея, пытавшегося что-то уточнить. Как большинство врачей, он подсознательно наслаждался своей властью над пациентом и не любил, когда его перебивают. Для пациента будет момент, когда ему разрешат открыть рот.

Алексей же испытывал сложные чувства, никак не отражавшиеся на его лице, словно речь шла не о нем и его проблеме, а о ком-то другом, а он был лишь невольным слушателем. Это озадачило уролога, решившего, что пациент пребывает в шоке и потому, не достроив очередную гибкую словесную конструкцию, он сказал:

— Итак, каково ваше решение?

— Я подумаю, — почти весело и беззаботно сказал Алексей и встал. — Ваш телефон у меня есть. Я вам обязательно позвоню.

— Не сомневаюсь, — протянул ему руку уролог, по-прежнему слегка озадаченный неадекватной реакцией пациента. — Только не затягивайте. Сами понимаете. — И он сделал сочувственно-озабоченное лицо.

«Куй тебе в ж…пу», — выходя из нарядного кабинета, мысленно произнес Алексей и звонить врачу не стал. Он решил — будь что будет. Он решил, что лучше дожить оставшееся полноценным мужиком, чем потом импотентом влачить жалкое существование. Импотенцию ему и обещали во всех трех или сколько их там вариантах.

С того самого визита Алексей стал беззаботно прощаться с жизнью.

Когда-то, давным-давно, еще в молодости, размышляя над тем, что он стал бы делать в последние дни отведенного ему срока жизни, ну, там, в последние недели, месяцы, годы, если бы, скажем, впереди его ждала насильственная смерть, а не умирание от немощи и болезни, то его воображение почему-то рисовало одно и то же — удовольствия плоти, освобожденной от сдержива­ющих скреп разума, от всяких навязанных извне правил социального сосуществования. Он прежде всего видел себя делающим только то, чего ему всегда и в первую очередь хотелось, и это были похождения самца, мачо, которым он себя всегда и ощущал.

Теперь же, когда ему действительно оставалось жить недолго, неизвестно сколько, но явно меньше, чем если бы он умирал от естественной старости, Алексей подумал, как глуп он был тогда. Он не стал заводить себе новых подруг, не изменил прежним своим делам и привычкам — возился с чужими текстами для издательств, по выходным отправлялся на залив, чтобы покататься под кайтом...

Узнав, что у него рак, Алексей никому об этом не сказал, словно с ним случилось что-то неприличное, не замкнулся, не ушел в себя — ничего такого. Жизнь продолжалась в том же объеме забот и удовольствий, хотя… хотя что-то в нем стало непоправимо меняться — его отношение к миру и к самому себе. Мир стал отодвигаться от него, сторониться, как невольно сторонится здоровый человек больного… или эту дистанцию увеличивал он сам, глядя в перевернутый бинокль и потихоньку покручивая против часовой стрелки колесики настройки. А происходило это потому, что, приняв вызов судьбы и свой регламентированный этим вызовом скорый финал, он стал смотреть на себя по-другому, как на ее пасынка, как на жертву, но поскольку такой взгляд унижал его человеческое достоинство, то все это довольно скоро переросло в нем в ощущение своей избранности, как если бы на заклание, то есть на смерть, обрекали лучших мира сего, высшую касту…

Однако спустя несколько месяцев Алексей почувствовал, что больше не справляется с ролью жертвы и стал внушать себе, что он здоров, что никакого рака у него больше нет, и преуспел в этой своей новой роли больше, чем в предыдущей… Так прошло почти четыре года, в течение которых Алексей продолжал встречаться со своей подругой, подрабатывать корректором, заниматься кайтсерфингом, разговаривать по телефону с дочкой, судя по всему надолго обосновавшейся в Штатах, переписываться и соревноваться в остроумии со своими гостями в Интернете, пока не почувствовал явное ухудшение. Несколько раз за ночь ему приходилось вставать, а выходя из дому, он должен был рассчитывать время от одного общественного туалета до другого.

Считая, что рака у него больше нет, коль скоро он за четыре года не только не умер, но остался что называется полноценным мужиком, и подкрепившись статьями в Интернете о том, что в таких, как у него случаях, делают ТУР — трансуретральную резекцию простаты, он отправился в одну известную городскую клинику на прием к урологу, которого ему рекомендовали. Уролог, а точнее хирург, лысый мужчина лет сорока, крепкий, загорелый, спортивного вида, преисполненный энергии, которую он едва сдерживал, то и дело деловито хмуря брови, внимательно изучил принесенные Алексеем анализы и заключения четырехгодичной давности, после чего поднял на Алексея изумленный взгляд и спросил:

— Так что вы от меня хотите, Алексей Евлампиевич?

— Хочу, чтобы мне сделали ТУР…

— Какой ТУР, господин хороший?! У вас рак! Четыре года назад у вас обнаружили рак простаты. И, как я понимаю, вы не оперировались.

— Нет, — сказал Алексей.

— Почему, позвольте вас спросить?

— Это мое решение, мой выбор, — сказал Алексей. — Я не хотел оставаться импотентом. Хотел уйти из жизни полноценным мужчиной.

— Понятно… — сказал хирург. — Уйти из жизни… Ваш выбор… Прекрасно! Хотя я с таким еще не встречался. Люди обычно предпочитают сделать операцию и жить дальше. Вы ведь не на луне обитаете, не в джунглях Амазонки… Вы обитаете в цивилизованном мире, в городе, где есть все медицинские возможности помочь вам, вернуть надлежащее качество жизни. А вы…

— Мне было сказано, что после операции я стану импотентом, — пробормотал Алексей, вдруг почувствовав, что он сделал какую-то непоправимую ошибку, которая теперь ему действительно будет стоить жизни… И в самом деле, разве желание быть полноценным мачо равно возможности просто быть, жить, дышать?

— Верно, — сказал хирург, глядя на него как на человека неадекватного, — после хирургического вмешательства, то есть после удаления пораженных тканей, а по сути всей простаты, мужчина уже не может иметь полноценный коитус, так как задеты нервы, приводящие к эрекции. Но для озабоченных половой проблемой есть несколько вариантов протезов… Разумеется, полноценный акт они не заменят, но все-таки это лучше, чем ничего…

— И что вы посоветуете? — потерянно спросил Алексей, словно впервые поверив своему диагнозу и непреложности его последствий.

— Поздно советовать, — сказал хирург. — Вы сами для себя все решили. Я бы лично не взялся делать вам операцию. Там у вас, небось, такое… Что вы натворили, господин хороший?

— Что, метастазы?

— А вы что думаете?

— Может, все-таки провериться? — сказал Алексей.

— Пожалуйста… Можете сделать МРТ органов малого таза… Вы же сами распоряжаетесь своей жизнью…  Распоряжайтесь дальше.

— Вы хотите сказать, что я не прав?

— Я хочу сказать, что впервые встречаюсь с таким отношением к собственной жизни. Вы вроде производите впечатление разумного человека…

— Вы считаете, что остаться жалким инвалидом, импотентом разумнее? — сказал Алексей вставая. Однако на сей раз ему не хотелось, как четыре года назад, послать уролога куда подальше.

Для анализа на томографе он отправился на другой край города в онкологический центр, и увиденное там — опущенные в себя лица сидящих в очереди, едва передвигающиеся по коридорам живые мертвецы — вогнало Алексея в состояние отчаяния. Теперь, значит, и ему самому предстояло пройти теми же кругами ада, чтобы в конце концов оказаться в печи крематория или в холодильнике морга, а потом в виде пепла или разлагающегося трупа попасть в керамическую капсулу или в сосновый гроб… Все это, несмотря на его хорошо развитое воображение, никак не укладывалось в его мозгу, постоянно зудящему на какой-то отдельной волне, как бы ищущему лазейку, маленькую щелку в беспросветности своего краткосрочного будущего.

Томограф между тем не выявил у него никаких метастазов — только три маленьких затемнения в самой простате. На сей раз хирург, разглядывая на подсветке экрана его снимки, был уже не столь категоричен и даже повеселел, как бы радуясь за нерадивого пациента:

— Ну, что, Алексей Евлампиевич, вам сказочно повезло. Уж не знаю, по какой причине, но опухоль ваша за четыре года не разрослась, можно сказать, законсервировалась и вполне операбельна. Так что, если решитесь на операцию, звоните. Только еще раз повторяю — никакой последующей потенции мы вам не гарантируем. Это всегда дело случая — кому как повезет…

— А есть ли еще какие-нибудь варианты лечения? — спросил Алексей. — Все-таки за четыре года могли еще что-то придумать, помимо химии и облучения.

— Есть, — сказал хирург. — Только для этого вам придется ехать в Москву, в Академию медицинских наук, а точнее в Обнинск. Там есть один специалист, практикующий брахитерапию. Это тоже облучение, но строго направленное, не травмирующее соседние органы. В простату вживляют зерна радиоактивного вещества, убивающего раковые клетки. При этом гарантия сохранения потенции где-то процентов сорок-пятьдесят.

 

19 часов 29 минут

Кайт не отстегнулся от трапеции — это, видимо, и спасло. Стропы были в натяг, вот почему у него только ноги в воде. Но откуда здесь полынья? Уже месяц прошел после той оттепели, а потом были морозы. Видимо, льдины столкнулись здесь и так и не уступили друг другу, оставив на память о своей борьбе эту полынью, ничейную ледяную купель, дабы Алексей испробовал ее взамен крещенского купания, которым он, как человек неверующий, разумеется, пренебрегал.

Все произошло так быстро, что он не успел испугаться в дополнение к тому огоньку страха, который последние часы мерцал в нем, хотя он мысленно пытался его погасить. Поначалу он подумал, что проблема лишь в том, что придется мокрым добираться до ближайшего берега. Там придется постучаться к кому-то в дом, обсушиться… Наверняка, простуда ему обеспечена. Но затем обнаружилось, что ему не вылезти, пусть он и окунулся только по бедра, или, если уж совсем точно, по мошонку. В полынье его держали собственные лыжи — они не отстегнулись, как положено, это он сам, идиот, усилил сегодня крепление на пару делений, памятуя о том, как во время последнего кайтсерфинга он на повороте остался без лыжи.

Обнинск оказался грязным заштатным городишком: неубранный снег, заплеванный вокзал, немытая толпа, палаточный рынок напротив вокзала, где торговала явно не местная публика, — это настолько не сочеталось с представлением об Академии медицинских наук и новых методах лечения смертельной болезни, что в Алексее что-то нехорошо дрогнуло. Но маршрутное такси увезло его подальше от мрака российской глубинки, и, когда среди заснеженных елей обозначились стеклянные корпуса Академии, на сердце у него отпустило. Скромненькие эти корпуса — стекло и бетон, — судя по всему, были возведены в семидесятые годы, когда был популярен лозунг, что экономика должна быть экономной, — их соединяли между собой такие же остекленные коридоры, чтобы не выходить на мороз, снег, дождь и слякоть: замкнутый цикл, полный заботы о здоровье народа, в ту приснопамятную пору еще якобы строившего коммунизм.

Алексей довольно быстро нашел урологическое отделение, где его и принял в назначенный час доктор, сравнительно молодой человек около тридцати лет, стремительный и быстроговорящий. По всему было видно, что он более чем востребован — на столе то и дело звонил телефон, рядом наигрывал Моцарта мобильник, тогда еще доступный далеко не всем, и доктор поспевал отвечать на звонки, передавать нужную информацию и параллельно вести подробную духоподъемную беседу с Алексеем. Он столь же подробно рассмотрел все привезенные Алексеем анализы и снимки и рассказал, что вот уже несколько лет практикует и внедряет на родине новый метод борьбы с раковой опухолью — путем инвазии в пораженный орган, а конкретно в предстательную железу, зерен радиоактивного йода-125, имеющего период распада один месяц, в течение которого и уничтожаются раковые клетки. Метод разработан одним греческим хирургом и из всех известных является наиболее щадящим и эффективным. Его преимущество перед другими в том, что близлежащие органы страдают в минимальной степени, сохраняются функции половой системы, что больше всего и волнует мужчин, хотя, пока не собраны надлежащие статистические данные, прооперированным пациентам не рекомендуется зачатие детей.

— Ну, вопрос деторождения для меня не актуален, — заулыбался Алексей. — Есть дочка, и хватит.

— Вот и прекрасно! — сказал доктор. — А так вам гарантировано избавление от этой гадости.

И так он хорошо это сказал, что в душе Алексея рассвело. Затем врач, кандидат медицинских наук, направил Алексея на еще одно исследование на аппарате, похожем на томограф, только в так сказать усеченном виде, и, получив подтверждение, что из простаты нет опухолевых протрузий, отложил бумаги в сторону и вопросительно посмотрел на Алексея.

— Все отлично, операция вам показана, благополучный исход гарантирован, остается только определиться, где ее делать — у нас, в Академии, то есть у меня, или в Питере, где сейчас практикует брахитерапию мой ученик, славный парень. Учтите, что вам еще понадобится месяц-другой на подготовку — надо попринимать препараты. Я вам напишу какие, а потом мы созвонимся, и вы мне скажете о своем решении.

На том и расстались, и вдохновленный Алексей тем же вечером сел в поезд «Москва—Санкт-Петербург». Спустя неделю он уже встретился со «славным парнем», меланхоличным гигантом, пока единственным, занимающимся в городе брахитерапией рака простаты, в умном сосредоточенном взгляде которого читались вполне жизнеутверждающие итоги борьбы с убийственным недугом.

Назначенные лекарственные препараты, все иностранного производства, оказались весьма дороги, к тому же продавались в аптеке по особому списку, составляемому на основе рецептов с печатью врача. Ничего приятного в том, что ты где-то, помимо клиники, числишься раковым больным, не было, но не было и выбора.

— Папа, как же так? — заплакала она. — Как с мамой… Как же так получилось? Почему ты молчал? Почему не сказал раньше? Тут прекрасные хирурги. Мы смогли бы тебе помочь…

— Ну, это пустое, доченька, — отвечал Алексей, — у нас тоже, представь себе, есть передовая медицина. И потом траты, несравнимые с вашими.

— Знаешь, жизнь дороже любых денег, — отвечала дочь, — деньги мы бы нашли…

За все это Алексей был, естественно благодарен ей, но еще больше благодарен, что, несмотря на его протесты и возражения, она за неделю до назначенной операции прилетела в Питер и была с ним. Судя по всему, теперь она, ее семья жили более чем в достатке, и она с оторопью, хотя и пыталась это скрыть, смотрела на полунищенский быт Алексея и какой-то неряшливый пофигизм вокруг, словно большинству людей была безразлична собственная жизнь и они не прилагали ни малейших усилий, чтобы ее улучшить. В холодильнике у Алексея появились дорогие продукты, и, хотя он обычно ел мало и без особого разбору, вкус дорогой качественной пищи трудно было не оценить…

В день операции его с утра отметили двумя уколами, положили с перебинтованными медицинским бандажным бинтом ногами (зачем это нужно, он узнал позднее) на каталку и повезли по коридорам, лифтам и этажам в операционную. Он не раз видел, как возили других, и вот теперь он был одним из этих других — его везли мимо очередей в различные кабинеты, и кто-то бросал на него такой же взгляд, каким и он прежде сопровождал лежащих на каталках, и ему было отчасти смешно, будто он все-таки не идентифицировал себя с самим собой, а отчасти страшно, потому что теперь от него ничего не зависело, абсолютно ничего, а только от тех, на кого он положился, кто взялся ему помочь. Такое состояние он, пожалуй, испытывал впервые в жизни и, видимо, впервые представил себя на месте своей умирающей жены, которой он так и не помог, хотя и пытался. К этому моменту он уже не чувствовал нижней части своего тела, будто ее не было вовсе — голова, грудь, руки, спина были, как всегда, при нем, были его вполне осязаемой, ощущаемой, чувствующей и послушной ему плотью, но ниже — ниже не было ничего.

Интересно, подумал он, оказывается, достаточно одной головы, одного сознания, а все остальное, даже руки — это так, механический придаток, вроде роботов на сборке автомашин… Руки были нужны лишь для того, чтобы что-нибудь держать или за что-то держаться или подносить пищу ко рту. А так, в принципе можно было обойтись и без них, ведь видел же он, особенно в вагонах метро просящих милостыню инвалидов — без рук, без ног, в коляске, в сопровождении молчащих цыганистых теток. Он всегда давал таким бедолагам мелочь, хотя в телепередачах все это разоблачалось как наглое мошенничество, которым занимаются мафии, огребающие огромные деньги. Пусть так, но разве отсутствие рук или ног было мошенничеством?

Получалось, что в чистом виде для существования тебя как личности хватает и головы, и он вспоминал поразившую его в детстве повесть «Голова профессора Доуэля». Вот теперь и от него осталась по большому счету лишь голова, и ее вроде достаточно, чтобы подтвердить декартовское: «Я мыслю, следовательно, я существую». Хотя можно было бы и поправить знаменитого философа, у которого были свои проблемы со здоровьем: «Я сознаю, следовательно — я живой» или, если уж строго придерживаться латинского Cogito, ergo sum: «Я думаю, значит, я есть».

 

19 часов 32 минуты

Похоже, вода не добралась до ступней — горнолыжные ботинки наглухо перекрывались замками-стяжками (клипсами), внутри толстые теплые вкладыши-валенки, — но выше, то есть колени, бедра, постепенно сковывало ледяным холодом, хотя на уровне паха ноги в лыжных брюках были плотно перехвачены ремнями трапеции и ее кожух поверх куртки надежно обхватывал спину и бока.

Он, значит, въехал в чуть затянутую ледком, припорошенную снегом дыру диаметром с обычный колодец. Это надо было очень постараться, чтобы на всем снежном, прилежащем к берегу пространстве в тысячи гектаров выбрать эту дыру размером примерно метр на метр… Словно кара Господня. Только какие грехи? Он что, он мало заплатил?

Толщина льда с полметра — определил он, утыкаясь подъемом ботинок в подводный край. Если бы не лыжи длиной в 184 сантиметра, он наверняка бы выбрался — вышел бы, так сказать, полусухим из воды. Но Провидению это было неугодно. Очередной вариант испытания на вшивость. Сколько их уже было. Есть такой анекдот: несчастный человек, смертельно устав от своих несчастий, взывает к богу: «Господи, за что?» В небе открывается оконце, высовывается бог и отвечает: «Ну не люблю я тебя…»

В операционной помимо хирурга было человека четыре, а в смежном помещении за прозрачной стеклянной стеной перед монитором компьютера сидела женщина — с ней была голосовая связь; еще один монитор был над операционным столом, на который уложили Алексея в интересной позе, оголенным задом вверх, приподнятым с помощью специальной подставки. Операция длилась час — Алексей мог беспечно разглядывать ту часть операционной, которая попадала в поле его зрения, но самое интересное происходило как раз там, за его спиной, куда он не мог заглянуть, и ему оставалось только слушать четкие, непонятные команды, в которых постоянно назывались какие-то цифры, и женский голос за стеклянной стеной их подтверждал.

Команда за его спиной действовала четко и слаженно, по разработанному сценарию, и разве что в силу своей малочисленности не могла быть сравнима с той, что запускает ракеты с людьми в космос, но именно это ему и представлялось — запуск из жизни, которая могла в нем вскоре остановиться, в другую жизнь, вращающуюся на совсем другой орбите, орбите бессмертия. И хотя было понятно, что рано или поздно он все равно умрет, теперь смерть отодвигалась от него на такое же бесконечное расстояние, как в детстве…

Спустя сутки Алексей обнаружил, что может вполне самостоятельно отправлять свои естественные надобности. Тогда же, помимо катетера, он освободился от бандажей, вены его не вздулись, ноги не распухли, разве что оставались слегка деревянными, и самым интересным из его наблюдений над собой было это постепенное возвращение к нему нижней части тела, приносившей по жизни гораздо больше хлопот и неприятностей, чем его верхняя часть. Когда его низ окончательно оттаял, то есть пришел в себя, наполнился привычными ощущениями и собственным смыслом, Алексей пережил как бы свое новое рождение в старой оболочке.

Затем дочь отвезла его домой. Она была готова остаться с ним сколько нужно для его полного выздоровления, но он и так чувствовал себя вполне здоровым — нигде не болело, и он уговорил ее вернуться в Штаты, — между прочим у него теперь там было уже две внучки, помимо старшей Ксюши — Сашенька, в возрасте Ксении, когда ту увозили.

— Увидитесь, — улыбалась дочь, — скоро увидитесь. Вот вернемся, купим дом, будешь с ними возиться. Тебе еще надоест…

— Вы собираетесь сюда? — то ли огорчился, то ли обрадовался Алексей. — А как же работа?

— С работой все в порядке. Фирма Антона открывает в Питере свой филиал. Так что жди нас, папочка, через год или раньше.

— А что, разве плохо в Америке? — спросил Алексей, тихо ожидавший, что когда-нибудь его возьмут туда, в семью, в страну с демократией, независимыми от государства судами и средствами массовой информации, с великой литературой и прочими великими традициями…

— В Америке хорошо, — сказала дочь, — спокойно. Но знаешь, папа, мы ведь по большому счету там не живем. Только зарабатываем. И нам абсолютно все равно, что у них и с ними происходит… Жить надо там, где родился, в своем пространстве, в своем языке, в своем менталитете. А мы всегда на чемоданах. И чемоданы стоят, смотрят на нас — ждут…

Дочь улетела, а Алексей стал обживать свое обновленное тело, принимая по инструкции целые пригоршни разных таблеток, среди которых были обеззараживающие, обезболивающие, кровоостанавливающие, укрепляющие гладкую мускулатуру мочевого пузыря и пр. В памятке по выписке из клиники говорилось, что эффект облучения, то есть лучевую болезнь он начнет испытывать через месяц, но это продлится тоже не больше месяца, после чего анализ крови должен показать, что рака как не бывало…

Почти месяц Алексей делал километровые пробежки по утрам, сыграл дважды в теннис, посетил свою подругу, радостно убедившись, что он мужчина, хотя и без прежней прыти, но затем стал испытывать недомогание, и чем дальше, тем сильнее. Подруге он ничего не говорил ни до, ни после, и если она и заметила, что он не вполне в форме, то была достаточно мудра, чтобы промолчать.

Лучевая болезнь, как о том он был предупрежден, не заставила себя ждать и ровно спустя месяц явилась во всей своей красе. Он стал испытывать частые позывы к мочеиспусканию, а сам процесс превратился в муку, ибо то, что происходило при этом, буквально соответствовало фразиологеме «писать кипятком». Да, ему казалось, что из него изливается кипяток, обжигая болью, которая тут же затихала до следующего позыва. Но позывы учащались и вскоре он уже не мог выходить из дому, поскольку они следовали один за другим с промежутком разве что в несколько минут.

Он взял тайм-аут в работе, в своих корректурах и редактурах, — благо было лето, и издательская деятельность привычно замерла, только кроме этого надо было ходить в магазин за продуктами. Он стал закупать на неделю, но и этого было недостаточно, и несколько раз, сказавшись больным, он просил свою пожилую соседку заодно прикупать и ему самое необходимое — хлеб, творог, яйца, птицу… Дочери, регулярно звонившей, он твердил, что все окейски, все под контролем, но недомогание усиливалось, словно проверяя его на способность терпеть, наполняя его реальным, живым страданием, которого ему помогли избежать во время операции.

Теперь он почти не отходил от туалета — сидя на унитазе, со стонами изливая свою боль… Это было мало похоже на обещанные временные проблемы — оказалось, что у него острое воспаление мочевого пузыря. Он слал эсэмэски своему хирургу, и тот удивлялся ходу болезни, говоря, что обычно пациенты гораздо легче переносят этот период, и называл лекарства, которые должны помочь — новые мощные обезболивающие и новые антибиотики. Покупала все это его соседка, которую по выздоровлении Алексей собирался отблагодарить.

— Папа, — звонила ему дочь, — что с тобой? У тебя такой голос… Только честно. Скажи, и я приеду.

— Да все нормально, — отвечал он. — Ну да, болею слегка. Но это нормально, это пройдет. Да, лучевая болезнь — благодаря ей я и вылечусь. Она там убивает все нехорошее. Надо потерпеть. Всего какой-то месяц.

Болезнь отняла у него три месяца, после чего он, бледный, исхудавший, плохо ориентирующийся, сделал свой первый выход на улицу. Тут вернулась и его подруга, уезжавшая к родителям в Германию, и жизнь стала понемногу возвращаться в свою колею. Впрочем, до полного выздоровления было еще далеко — теперь позывы возникали через полчаса, и ему снова приходилось рассчитывать пространство по минутам, чтобы заниматься прежними своими делами. Ночью он вставал в туалет раз пять, и врач говорил ему, что его задача терпеть и растягивать паузы. Терпеть было трудно, почти невозможно, и не раз это кончалось плачевно…

В конце концов специальные ежедневные упражнения сделали свое дело, количество принимаемых таблеток сократилось до минимума, протечек во сне больше не было, и он настолько окреп, что стал даже выходить на Финский залив с кайтом… Снежный простор, вдалеке дома еще не обустроенной набережной, пара-тройка кайтистов, раскатывающих спиной к дующему ветру, несколько неторопливых лыжников, собака, семенящая впереди своего хозяина, и он, Алексей, один на один с собственной судьбой… кайф одиночества посреди белой равнины, где далеко был слышен каждый звук. Все это, включая запутывающиеся стропы, когда после неловкого маневра приходилось перебирать их голыми руками на морозе, не замечаемом в азарте и приливе адреналина, — все это вместе делало его почти счастливым. Он опять стал активно общаться в социальных сетях, у него добавились новые читатели и читательницы, новые подписчики на его обновления.

Мысленно он часто возвращался к причине своего недуга, объясняя его то своей гиперсексуальностью, то тоской, которая смолоду томила его сердце, — ведь среди всех своих женщин он искал ту, одну единственную. Не нашел. Вот и последствия. «Чашу эту мимо пронеси»… — не пронесли. Он сполна хлебнул горечи из нее. То, что он все же остался в живых, в тепле и заботе, он воспринимал как чудо. Он, по сути, воскрес — в убеждении, что сполна заплатил своими недугами за нехорошее, темное, неправильное, что он совершил в жизни по отношению к другим, но прежде всего по отношению к своей жене…  Он ведь получил возможность провести остаток дарованной ему жизни в кротости и смирении, как монах, разве что только без молитв…

У себя в ЖЖ он все больше приглядывался к новой подписчице по имени Яна — тридцатипятилетней московской дизайнерше, занимавшейся оформлением пищевых упаковок для разных продуктовых фирм. Перейдя с ней от открытых реплик к личной переписке по имейлу, он понял причины ее внимания к свой персоне, как и вообще причину того, что многие женщины охотно комментировали его посты. Замужние или одинокие, они едва ли были удовлетворены своей жизнью, а несколько фоток Алексея, моложавого, спортивного, подтянутого, которыми он сменил образ Анубиса, да еще в горнолыжной экипировке с распластанным на снегу кайтом, обещали нечто… И главное, теперь он был свободен, то есть неженат, что и значилось в его жэжэшном статусе. У Яны по странному совпадению несколько лет назад умер муж-бизнесмен, впрочем, когда они были уже в разводе, и теперь она жила с мужчиной, которого в переписке называла гэбэ (гражданский брак).

Как следовало из переписки, своего гэбэ она не любила, но он был хорошим человеком, к тому же прилично зарабатывал. После настойчивых просьб Алексея Яна согласилась прислать ему свое ню, а точнее картину, для которой она послужила обнаженной моделью. С фотографии картины на Алексея смотрела стройная молодая женщина с чуть угловатыми линиями девочки-подростка, и это его, любителя субтильных женских форм, не могло не взволновать. В одном из писем она не без таланта рассказала о том, как лишилась невинности — намеренно и без любви, в другом — об измене своему первому мужу, когда она, пожалуй, единственный раз в жизни чувствовала себя в постели женщиной, полноценной и счастливой — такой ей попался партнер, к сожалению, как близкий друг ее мужа, больше не покушавшийся на устои чужого брака… К трем мужчинам, как понял Алексей, и сводился весь ее сексуальный опыт. Да от умершего мужа у нее был пятнадцатилетний сын.

 

19 часов 35 минут

Он попробовал скрестить ноги, чтобы надавить правой лыжей на пятку крепления левой, но то, что легко получалось на суше, под водой не срабатывало. Нижней лыже не хватало твердой опоры, и верхняя, видимо, обледенев, с нее соскальзывала… Так он бился несколько минут, пробуя разные варианты, даже пытался зацепить пяткой крепления за подводный край льдины… Еще можно было попробовать расстегнуть клипсы на ботинках, только вот чтобы дотянуться, до них нужно было бы иметь руки шимпанзе. А подогнуть колени не получалось опять же из-за проклятых лыж, упиравшихся снизу в края полыньи. Специально покупал тяжелые, длинные — для устойчивости… Если расстегнуть, ботинки, разумеется, вместе с лыжами пойдут на дно. Но у него за плечами рюкзак, а в рюкзаке нормальные зимние сапоги, он переобуется — и к берегу… Да, к северному берегу, где Ольгино, это всего километра два.

Хороший вариант, но неисполнимый — увы…

Что-то это ему напоминало, может быть, заключенного, прикованного цепью к неподъемному грузу. Это была ловушка. Попробовать как-то расширить полынью, долбя ее ботинками? Но тут же он понял, что и это пустая затея. Похоже, что дела его гораздо хуже, чем представлялось поначалу

«Мобильник! — вдруг осенило его. — Телефон!» Надо позвонить. Прямо в службу спасения, в МЧС. Спасают же они рыбаков на оторвавшейся льдине. Так, мол, и так — попал в полынью, выбраться не могу. Координаты — два маяка, от них еще километр в сторону Ольгино. Лучше на вертолете. Посветите прожектором и найдете. Не скажут же они «нет». Это их работа.

Держась за стропы левой рукой — рука была сухая, в перчатке, тогда как вторая перчатка исчезла, он правой рукой, которой уже имел глупость тянуться под водой к ботинкам, и теперь она мерзла, ощупал нагрудный карман, куда последний раз опустил мобильник, надежно прижав клапаном на липучке. Там было пусто. Ну, разумеется, когда он спикировал с горушки, мобильник выскочил и теперь, скорее всего, на дне…

Они переписывались всю зиму и всю весну, а летом, в июле, встретились. Она прилетела в Питер на неделю, на экскурсию. Он назначил ей встречу у станции метро «Горьковская», поближе к Петропавловской крепости, рассчитывая туда, к Неве, и отправиться, где был один из самых прекрасных видов города, да, прекрасный, но настолько привычный, что заново открывался самому Алексею только в присутствии тех, кому доводилось его показывать. Он не сразу ее узнал, скорее — она его: вышла из вестибюля, попеременно глядя на него и под ноги, спустилась по ступенькам и, слегка смущаясь, направилась в его сторону, что и подсказало, что эта незнакомая женщина с бледным, без макияжа лицом, в джинсах, кроссовках и футболке, не очень похожая на ту, какую он себе представлял, и есть она, Яна…

До этой встречи между ними после их первого разговора по телефону возникла уже не виртуальная, а чувственная, почти физиологическая связь, когда они услышали голоса друг друга… У нее был хрипловатый, с трещинками, будто она много курила — так и оказалось, — и еще в этом голосе угадывались бесшабашность и отчаяние, будто она давно наплевала на себя и свои интересы и жила как получается. «Приезжай», — говорил он ей, не скрывая, что ждет для интима, и целую неделю до приезда она, по ее словам, была в эротическом помешательстве, в головокружении… что-то перещелкнуло в ее мозгу, и оттуда шли импульсы готовности, страсти.

Был конец июля, теплый день, почти безветрие, в небе теснились огромные кучевые облака, отражавшиеся в гладкой, без ряби, Неве, вместе с опущенной в нее Дворцовой набережной… а еще, если глянуть вокруг, — золотые шпили, Ростральные колонны, стрелка Васильевского острова, рассекающего Неву, будто огромное судно. Незаметно и быстро облака над городом слились в одну сизую тучу, занявшую полнеба, сверкнула молния, над головой раздался оглушительный треск и хлынул мощный теплый ливень. Они едва успели укрыться под огромным старым тополем. Крона была густой, и поначалу лишь отдельные капли пробивались к ним. Несмотря на свое семейное бремя, Яна вела себя так, будто, кроме него, у нее никого никогда не было — с самого начала, с того самого мгновения, как он встретил ее у метро и пошел рядом, с удивлением отмечая какое-то дружески-приветливое тепло ее руки, которую он держал в своей.

Алексей прижал ее к стволу, сам прижался к ней, обняв ее, как бы защищая от непогоды, и так они и стояли, глядя, как уменьшается круг сухой земли возле них. От Яны хорошо пахло слабыми духами, или даже не духами, а ее кожей, она положила голову ему на плечо, иногда кротко, послушно, а скорее солидарно поглядывала на него снизу, и он, ощущая всем телом ее тело, не удержался, просунул правую руку ей под пояс джинсов и стал гладить ее талию, доставая кончиками пальцев до резинки трусиков, но не двигаясь дальше. Поглаживание было как прелюдия к дальнейшему, и он не хотел это дальнейшее торопить, зная, что чем больше позволит себе сейчас, тем меньше останется на потом. Он приберегал свои чувства, хотя видел по глазам Яны, что она на все готова…

Ливень не прекращался, и вскоре рубашка на Алексее промокла насквозь, так что плечам и спине стало знобко. Яна хотела поменяться с ним местами, ибо с другой стороны огромного ствола тоже пристроилась какая-то парочка, но он мужественно выстоял до самого окончания ливня. Гроза прошла, выглянуло солнце, они вышли из-под укрытия и он, скинув рубашку, выжал из нее с пригоршню воды. Он видел, как она отметила взглядом его еще довольно крепкий загорелый торс. Они отправились к метро, после метро сели в маршрутное такси и в результате оказались в маленькой гостинице, на которую со стороны Офицерской улицы за рекой Пряжкой, ныне улицы Декабристов, выходил дом, в котором жил и умирал Александр Блок.

В номере гостиницы они по очереди приняли душ, легли на чистую белую простыню, прикрывшись тонким одеялом, и поначалу просто с нежностью смотрели друг на друга. Потом она стала гладить кончиками пальцев его грудь, и тогда он сам потянулся к ее лону…

У нее было необычное лицо, как бы заплаканные глаза, с опущенными внешними уголками, и темные, словно опаленные слезами подглазья, называемые по-русски мешками, но это были не мешки, а лиловатые лунки… — лицо человека, перенесшего какое-то большое, сокрытое от людей несчастье, отмеченное вот этими горючими полукружьями избытой боли. Как будто Яна долго боролась за себя, за свою личность, но в итоге проиграла, уступив, как подавляющее большинство женщин.

При своих трех в прошлом мужчинах она оказалась никакой любовницей, но он подивился даже не этому, а ее партнерам. Ничем не одарить, ничему не научить? Но и в этом была особенная для него прелесть — он мог позволить себе быть совершенно свободным с ней, использовать любые свои прихоти, чувствуя, что она примет все это с благодарностью из-за одного внимания к себе, как принимает ученик любую заумь своего учителя-гуру.

Потом они спустились в ресторанчик отеля, заказали по стейку и вина, беседуя и на лету подхватывая мысли друг друга, а потом вернулись в номер, и он в очередном приливе чувств спустил с нее джинсы, трусики, почему-то желтые, повернул к себе задом, с удовольствием отметив упругую округлость ее ягодиц, недооцененных им в постели, и познал ее, грубовато, по-солдатски, как бы второпях за неимением свободного времени, но и это ей понравилось, после чего она выползла окончательно из джинсов, села комочком на простыне, сцепив под коленями пальцы рук и сказала своим матовым хрипловатым голосом со знакомой ему еще из дворового детства небрежной интонацией: «Оставайся».

Он не спросил, откуда у нее эта интонация, и не остался, словно боясь в совместном ночлеге растерять свои чувства или разочаровать ее, и уехал. Она не возражала — было видно, что пережитого и так слишком много для ее, похоже, хрупкого организма, и, пожелав Алексею спокойной ночи, закрыла за ним дверь.

Когда он на следующий вечер снова приехал к ней в гостиницу, из Москвы позвонил ее гэбэ, и по тому, как изменился ее голос, став напряженным, слегка заполошным и растерянным, он понял, насколько она зависима от гэбэ, про которого говорила, что секс с ним для нее каждый раз испытание и наказание. Как человек по природе своей искренний и честный, теперь она с трудом находила слова, объясняющие, где она и что делает, тем более что уже лежала рядом с Алексеем и он успел снять с нее трусики, на сей раз красные. И вот, перекатившись на край широкой двуспальной кровати, сжавшись в комочек и с какой-то обреченностью приникнув к трубке, она вешала своему гражданскому мужу лапшу на уши — дескать целый день моталась по экскурсиям, после Эрмитажа с трудом дотащилась до гостиницы, где замертво свалилась и заснула, а звонок ее разбудил…

После оставленного без комментариев разговора Яны с гэбэ их страсть, их принадлежность друг к другу были особенно остры и поглощающи. Потом, лежа рядом, снова головой на его груди, она сказала:

— Хочешь, я останусь с тобой?

— Типа? — решил отшутиться он.

— Ну… — сделала она паузу, — типа жить вместе…

И он сказал первое, что пришло ему в голову:

— А сын?

— Что сын? — сказала она. — Через год он кончит школу. Будет самостоятельным. Да он и сейчас уже мужчинка. Высокий, я ему под мышку.

— Ну, надо подумать, — пробормотал он, ибо в тот же момент осознал, что не хочет связывать свою жизнь какими-то новыми обязательствами, будто надвигающаяся старость была чревата не только болезнями и страданиями, но и огромным преимуществом: возможностью то ли наконец осмыслить в спокойном одиночестве все, что случилось с ним на его веку, то ли полностью отгородиться от последнего — старость эгоистична не менее молодости, только по-другому, когда хочется не захватывать и овладевать, а отталкивать от себя то, что обладает способностью к захвату и овладению, то есть других людей. Если бы не оставшаяся потребность в сексе, то и женщины, пусть они лучше мужчин, были бы ему теперь не нужны. То есть совсем. Отношения? Он устал от отношений, они опустошили его.

Яна сама разрядила обстановку, усмехнувшись и похлопав ладошкой по его груди:

— Да ладно, не напрягайся. Пошутила я… Тебе налить? — Она потянулась к бутылке вина и наполнила их бокалы.

Тот разговор с Яной, казалось бы, должен был определить их будущее — просто любовников без каких-либо обязательств по отношению друг к другу (его привычный формат), да так оно и получалось во время ее последующих визитов в Питер — несколько суток телесного и душевного удовольствия и потом лишь приятные воспоминания (он так и не решился пригласить ее к себе домой, словно там еще витала тень его жены, которая могла бы все разрушить).

Однако в последний ее приезд два года спустя…

Она взяла с собой сына, который стоял рядом с ней на ступеньках метро, где они договорились пересечься, высокорослый смуглый красавец, — и Алексей советовал, куда им поначалу двинуться, что посмотреть. Гостиница была все та же, а для нежных встреч Яна сняла еще один номер, только на другом этаже. Под вечер они, чтобы не напороться на сына, прокрались по одному в этот номер. Яна объяснила, почему прилетела не одна, — гэбэ категорически не хотел ее отпускать, что-то давно заподозрив и предъявив, к ее удивлению, права на нее как на свою законную собственность. Так что сын был ее прикрытием.

Потом, лежа рядом с ней, обнаженной, тихой и покорной, как гейша, и почему-то еще более желанной, чем прежде, он вдруг почувствовал, как на него неведомо откуда накатывает горечь расставания, нет, даже не расставания, больше — утраты, может быть, навсегда, и, прижав к себе ее голову, он прошептал ей на ухо:

— Оставайся со мной. Насовсем. Я тебя люблю.

И дело было даже не в том, что других женщин в его жизни больше не было — подруга, долгие годы удовлетворявшая свои и его потребности, нашла кого-то получше и помоложе, и не в том, что он вдруг испугался собственного одиночества, которое прежде так ценил, а, скорее всего, в том, что рядом с Яной он услышал собственную тишину, может, впервые в жизни — тишину, вдруг сменившую назойливый тревожный гул окружающего мира.

Он помнил, как она привстала над ним на коленях и как не сводила с него взгляда, повторяя:

— Это правда? Ты не шутишь?

 

Полный текст читайте в бумажной версии журнала