ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Илья Бояшов. Джаз.

Октябрь. 2015. № 5

«Жизнь мира есть джаз, то есть все более разветвленное, вариативное, обрастающее невиданным количеством новых музыкальных инструментов и сложными ритмами повторение самой простой мелодии, бывшей в основе всего». Такую простую и одновременно прекрасную в своей простоте метафору кладет в основу нового романа «Джаз» И. Бояшов.

Сюжет в романе отличается от так называемого «классического», который, в первую очередь, строится вокруг нескольких центральных героев. Множество различных историй, рассказанных в книге, тем не менее сливаются в одну мелодию, объединенные одним днем — 9 октября 1967 года, всего лишь фрагментом бесконечной импровизации Великого Джазмена, как называет автор Создателя. Перед читателем, введенным в заблуждение необычным сюжетом, разворачивается на деле величайший на свете сюжет — человеческая история, мелодия которой разыгрывается под неусыпным наблюдением ее творца.

Это роман о прошлом, настоящем и будущем, возможном и вероятном. Три измерения времени сложно переплетены в романе. Автор выбирает всего один день в прошлом. Рассказывая, однако, о происшедших в этот день событиях, он немного забегает вперед, создавая ощущение предсказываемого будущего, хотя очевидно, что и для него, и для читателя происходящее остается в прошлом. Настоящее в романе — немногочисленные истории о самом авторе и его рассказ о том, как он пишет роман. Если, переносясь в прошлое, автор как будто провидит будущее, то, оглядываясь назад из настоящего, он иногда пользуется подсказанным приятелем методом домысливания. Получается, что он будто бы предсказывает прошлое (как бы парадоксально это ни звучало), представляя в деталях, как бы могло произойти то или иное событие, актуализируя таким образом некий возможный сюжет происходившего, еще более осложняющий партитуру. Оба эти метода обращения со временем воплощают в романе, составленном из описания исторических событий, творческий сюжет автора.

В основу романа положена музыкальная метафора. Однако на речевом и сюжетном уровне она воспринимается в образе бесконечно разветвляющегося дерева. Автор скрупулезно и детально описывает каждое событие, вдаваясь в мельчайшие, кажущиеся подчас ненужными подробности, расширяя сюжет. Выбранная дата будто ствол дерева, от которого расходятся еще ветки и веточки, от каждой из них — еще и еще, и на всех — листья и подчас даже цветы. Каждая рассказанная автором история влечет за собой другие, каждая высказанная мысль вырастает новой ветвью, каждое написанное слово дает множество новых побегов. Если подумать, что выбранный день — лишь один из бесконечного множества, все это видится как бесконечно растущий во все стороны живой организм. В своем романе автор оказывается в чем-то сродни Великому Джазмену и в руках его собственная партитура, пусть и гораздо менее сложная.

«Увы, Божественный Джаз слишком растянут во времени. Родившиеся тогда, когда в дело вступил уже целый оркестр и мелодия все усложняется, мы обречены слушать лишь малую часть композиции и, не имея возможности присутствовать ни в начале Джаза, ни в его конце, обречены уйти в середине. Возможно, поэтому все, играемое в данный момент Великим Джазменом, часто кажется нам такой безнадежной какофонической абракадаброй». Собранные с разных концов планеты сюжеты, прогремевшие на весь свет или вовсе никому не известные, роятся пестрыми точками и в то же время складываются в отчетливую картину, оказываясь равнозначными элементами великой партитуры. Все это, с одной стороны, создает ощущение хаотичности, непредсказуемости, а с другой — предопределенности, ибо есть Великий Джазмен, в чьих руках и находится партитура.

В одном из автобиографических отступлений автор вспоминает эпизод из набоковского «Пнина», ласково намекая недогадливому читателю на сходную творческую манеру великого «любителя бабочек», увлеченного разгадками «тайных узоров в явной судьбе».

Известные и забытые имена оказываются в великой партитуре равно важными. Автор, обнаруживая недюжинные способности историка, извлекает из небытия сюжеты и их героев, восстанавливая историческую справедливость и наполняя фундаментальным смыслом эту кажущуюся «какофонической» абракадабру.

Полина Бояркина