БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Долюшка русская, долюшка женская

Вполне культурная газета предложила мне принять участие в дискуссии «Русская литература XXI века — факт или фантом?». И мне вспомнился приятель, который при встрече всегда хохочет: «Ты еще жив, старик?..» Я много лет разводил руками: «Извини, придется подождать», — но в последнее время почему-то начал отвечать: «Не дождешься». Скорее всего, потому, что начал сомневаться в его доброжелательности. Вот и переставшая читать публика напоминает мне неверного супруга, которому мало просто бросить жену, оттого что нашел помоложе или побогаче, — он должен еще и объявить ей, что она опустилась как личность. В советских толстых журналах прочитывалась и передавалась каждая крупица «правды», каждое «смелое» мнение — чаще всего тривиальные общие места. Но мы видели в этих проблесках микропобеды над советской властью — что и вздувало тиражи до трехзначных цифр. Сегодня же печатаются прозаические и публицистические вещи, каждая из которых в прежние времена вызвала бы разговоры и дискуссии на недели, если не на месяцы, но их замечает в лучшем случае лишь литературно-публицистическое сообщество, ибо их невозможно использовать в борьбе с властью — похоже, по-прежнему единственной стихией, которую мы считаем чем-то серьезным. Однако литература-то существует для борьбы с врагами подлинными, смертельными — со смертью, старостью, с беззащитностью человека перед мировым хаосом; когда сделалась почти бессильной религия, на ее место заступило искусство: оно превращает страшное и безобразное в красивое, трогательное или забавное.

В сборнике «Русские женщины» (СПб., 2014; составители Павел Крусанов и Александр Етоев) участвуют или очень хорошие, или минимум интересные писатели, но их целых сорок три (это к вопросу о бедности современной литературы), а Боливару, то бишь рубрике, столько не снести. Попробую выделить те рассказы, в которых, как когда-то выражались, присутствуют ростки нового, невозможные в советском мироздании.

Отличный рассказ Александра Етоева «Мама» — печальная история гомельской Кабирии, верящей в любимого (первого, второго, третьего…) так, как другие (очень немногие!) верят в Бога, — история вечная. А вот «Звонок» Марии Галиной — это, увы, что-то новенькое. Пожилую одинокую женщину будит ночной телефонный звонок: мама, выручай, я на чужой машине сбил человека, срочно нужны деньги выкупить протокол… Она отдает все, что накопила на заграничное путешествие, а в финале мы узнаем, что у нее никогда не было сына. «Как же счастливы люди, которые могут себе позволить плакать над тем, над чем плакать не стыдно»…

Инна Яновна Муравьедова, у которой за плечами «девятнадцать убитых немцев» (так называется рассказ Ильи Бояшова), — реликт ушедшей эпохи, но с таким черноватым юмором при старом режиме было бы невозможно изобразить шкраба, способного грозным рыком и обличьем исцелять заикание и энурез. Зато «Женщина по фамилии Голикова» Владимира Богомякова уже поселилась в дивном новом мире, «где произошло самое главное — исчез страх»: здесь она мчится на квадроцикле, стреляет из снайперской винтовки, запрыгивает с вездехода на крыло самолета — ощущение свободы неописуемое, можно стрелять во всех подряд, резать людей на улицах, и еще «тут очень красиво! Сияющие бары, стрип-клубы, вечеринки, яхты. Изумительная грязь, летящая из-под колес мчащегося автомобиля». Я не сразу догадался, что речь идет о компьютерных играх.

Алексей Евдокимов, «По ссылкам» — интернет-ссылкам. Это проблемы открытого общества — девчонок из бывшего Союза постперестроечный тайфун забрасывает то в Ирландию, то в Китай, где их дурачат и обдирают как липку, где они убеждаются, «что справедливость — пустой звук, что в жизни главное — быстро соображать, чтобы не дать себя отыметь». Детали, язык виртуальной вселенной воспроизведены виртуозно, прямо не верится, что это стилизация. И вообще непонятно, чему нынче можно верить: речь, оказывается, идет о некоей компьютерной разводке, о которой бронебойная начальница службы безо­пасности мрачно размышляет словно бы обо всем нашем информационном обществе, — в одном и том же фантоме параноик видит прожженную авантюристку, а либеральный репортер — жертву режима…

Интернет умеет подбрасывать сюрпризы. Маша, подарившая имя рассказу Михаила Елизарова, кокетничает по «емеле» с неприкаянным писателем, провоцируя его на встречу, и — о ужас! — «она была похожа на скрипача, на мальчика-калеку с волосами провинциального Башмета». Джентльмен, тем не менее, должен оставаться галантным, однако взгляду не прикажешь: «Маша, сложив брезгливой гузкой рот, виляла им во все стороны, точно обрубком хвоста», «ринулась в чашку, будто в пучину, вынырнула с густой кофейной бахромой на губе»… Умеет молодежь писать, прочтите обязательно.

«Это не сыр» Павла Крусанова, который, впрочем, тоже современен до боли — экстравагантные девушки прежде не имели таких возможностей ни в мире материи, ни в сфере духа:

«Варя организовывала продажу русских книг во Франции, работала переводчиком русского Красного Креста в Мали, с группой французских киношников, тоже в качестве переводчика, обследовала Байкал — те снимали фильм о природных феноменах, — сезон или два работала детским горнолыжным инструктором в Хибинах. И все это — словно бы между прочим, мельком, ненадолго. То же и с увлечениями — вязание на спицах, мотоцикл, Игнатий Брянчанинов, фотография. В промежутке между Бали и Байкалом она успела выйти замуж за живописного философа-панка, аспиранта кафедры онтологии познания, и со скандалом развестись, вынеся из водоворота семейной жизни в качестве трофея татуировку скорпиона на ягодице, склонность к философским обобщениям, внимание к парадоксам, металлическое колечко в брови, два аборта и неисцелимую ненависть ко всем подонкам на свете, какие бы попугайские перья они ни вплетали себе в хвост и в гриву.

При этом — редкое качество — у нее был врожденный иммунитет ко всякого рода авангарду, к дуновениям интеллектуальной моды, к ужимкам посредственностей, кичащихся своей причастностью к некоему передовому идеалу, скрытому от профанов и не вполне доступному неофитам».

«Русские женщины» тоже практически не допустили в свой круг шарлатанства — мнимой глубокомысленности, выпендрежа, выдаваемого за новаторство. Крусанов даже и романтическую необузданность своей героини решается объяснить в конце концов медицинским манером — душевной болезнью. Зато и пишет о безумии на редкость поэтично.

«Разве не происходит с каждым так: набилось внутрь столько раздирающих энергий, что жилы вздулись и — либо клочки по закоулочкам, поскольку не сдерживает давление материал оболочки, либо стравливаешь пар — истерика, запой, скандал в трамвае, избиение подушки. Нам это известно на примерах скопления дурных паров в нас дышащего ада. Но ведь, пожалуй, и дыхание рая может достичь в котлах/сосудах наших тел критических давлений, и тогда… Тогда наш дух не тяжелеет от угрюмой ярости, а жаворонком воспаряет в полуденные небеса, полные золота, лазури и очумелых трелей».

Мне и самому давно кажется, что человеческие характеры суть не более чем легкие психозы, каждый из которых вполне когда-нибудь может развиться и до тяжелого. Поэтому безумие героини вовсе не обесценивает ее вдохновенный монолог: «Можно сказать — идет война. Состязание грез, война соблазнов — ни горячая, ни холодная, ни на жизнь, ни на смерть — война на очарование». Так что теперь, когда меня станут упрекать, что я слишком часто ищу в основе социальных бурь столкновение грез, я всегда буду ссылаться на крусановскую Варю. Ибо чего хочет женщина, того хочет Бог. Возможно, именно этого он и хочет — чтобы она сама не знала, чего хочет.

Как, например, Полина из «Станции Крайней» Вадима Левенталя: «Полине не позавидуешь: родители отправили ее учиться в Амстердам, а она, вместо того чтобы вернуться или выйти замуж за местного wasp’а, нашла себе Вилли. Родители не расисты, но нищий, безработный, без образования и вида на жительство иммигрант — это было выше их сил: на любую просьбу выслать хоть немного денег все последние годы они говорят Полине, чтобы бросала своего негра». Полина, однако, как-то выкручивается, платит за аспирантуру, за медицинские страховки и содержит детей, покуда Вилли подрабатывает уличным музицированием, не оставляя мечтаний когда-нибудь забацать хитовый диск. Однако новости вроде «мать с отцом тут в Майами дом купили» временами пробуждают в Полине юморок, такой же черный, как Вилли: «Катюха, давай замочим Вилли, — хохочет она, и я вместе с ней».

Впрочем, и от Вилли есть польза. «Грех жаловаться; если б не это, давно бы уже его мочканула. Двадцать два сантиметра, мы мерили. И стоит два раза в день, что твой муэдзин. — Муэдзин — пять, — поправляю я. — А не дул бы, как паровоз, было бы и пять».

Девушки явно не тургеневские. Великанша Полина, словно сорвавшаяся с цепи, отплясывает в гигантской парилке клуба; некоторые девочки прыгают осторожно, чтобы не слетели накладные груди, нашим же, доподлинным русским девушкам бояться нечего, они закидываются еще и таблетками. Под балдой рассказчица начинает прикидывать, как бы они могли задушить Вилли, хотя она вроде бы и сама не прочь от секса с ним — «двадцать два, это ж надо!». Дальнейшее вавилонское столпотворение описано очень колоритно и, похоже, со знанием дела — теперь уже очернители не смогут нас упрекнуть, что русские женщины отстали от прогресса! Ростки нового уже не уступят самым образованным иностранкам!

И даже увядающие побеги старого тоже пытаются иной раз удержаться на уровне современности. Так, пенсионерка Тамара Михайловна из превосходного рассказа Сергея Носова «Две таблички на газоне», мимоходом униженная предложением выступить на ток-шоу «Плохо ли быть старой девой?», в финале крушит молотком иномарку богатого хама. Даже классическая базарная баба-попутчица Валерия Попова («Есть женщины в русских селеньях» — есть ли еще? Или все богатырши уже при бизнесах?) сначала плющит рассказчика классическими историями: мужа схоронила, сын разбился на машине, дочку обманул жених, — завершает сценой в новом вкусе: «Теперь по гроб жизни будет там виноград собирать, в бараке жить. А рыпнется…»; «Зачем нам их мафия? У нас своя…»

Поэтика обыденности у русских женщин сегодня, похоже, не в чести — самые жесткие рассказы в далеко не мягком сборнике принадлежат женщинам. Петруха Марии Панкевич, собираясь в тюрьму сразу же после убийства соседа-любовника, прихватила даже шторку для душа, которой можно будет занавесить «санугол». «Шторку Петруха отвоевала у матери, Анфисы Ивановны. Та была очень недовольна, что дочь убила соседа. „Ты-то отдыхать будешь лет семь, — возмущалась она, — а я мало того что детей твоих корми, в школу води, на танцы води, так еще и новую шторку тебе в камеру вонючую?!! Все, на передачи больше не рассчитывай!“».

«14 часов 88 минут» Натальи Романовой рисуют, на первый взгляд, классическую шпалоукладчицу в ватных штанах, заправленных в боты сорок четвертого размера. «Она не очень высокая, но крупная, фигуру имеет слоноподобную: с тяжелыми широкими руками и ногами и огромным, совсем не женственным, а каким-то бесформенным каменным задом. И вот она непостижимым образом располагает его на крошечной игрушечной табуретке и, крепко усаживаясь, сильными уверенными движениями набрасывает портреты праздных заказчиков, бросая на них из-под нависшего лба быстрые цепкие взгляды маленьких глаз» — таков портрет уличной художницы Валентины Баскаковой. Дома у художницы валяется в памперсах ничего не соображающая бабка, вполне, однако, ухоженная и отмытая в душистой ванне Валентиной вместе с ее сыном Федотом, и сидит за своим шедевром горный Левша Аблез, сумевший изготовить гиперреалистическую миникопию ленинградского сортира времен социализма (Кабаков отдыхает). И эта идиллия тянулась бы вечно, если бы Аблез не вздумал изменять Валентине с осликом из зоопарка…

Впечатляет? Дальше будет еще интереснее. Притом тоже отлично написано и густо сдобрено красным перцем черного юмора. Немудрено, что наши читательницы предпочитают либо чистую мелодраму, либо такую чернуху, в которую не веришь. А тут все написано так достоверно и мастеровито, что усомниться невозможно, правдивее самой правды, как говаривал Хемингуэй. Но что же заставляет настоящих писателей так зорко вглядываться и так впечатляюще точно изображать столь жуткие стороны реальности, если назначение искусства заключается в том, чтобы защищать нас от этой жути? «Русские женщины» убеждают нас, что, как ни огромна жестокость и нелепость мира, сила человеческого — и прежде всего женского — сопротивления тоже огромна и новые русские женщины — что-что, но все до одной неустрашимы.