ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Татьяна Шапошникова
По черным листьям
С недоумением он оторвался от экрана компьютера и пошел на звонок в дверь. Весь еще там, у монитора, он и распахнул не глядя.
Пораженный, застыл на пороге, будто увидел привидение. На мгновение воровато стрельнул глазами вниз и в сторону. «Какое счастье, что моя укатила в Самару-городок, — завертелось в мозгу, — и вчерашняя телка не задержалась... Мать обещала заехать, но чего-то задерживается. Конечно, можно впустить эту в квартиру, но что у нее на уме? А если оттолкнуть ее и захлопнуть дверь? Нет, не годится…»
А впрочем, чего ему было бояться? Если что-то пойдет не так, он вызовет ментов или психушку. И все-таки его била мелкая дрожь. Разозлившись, он схватил ее за рукав и втащил внутрь, грохнув металлической дверью.
Теперь они стояли друг против друга в приветливом молочно-бежевом свете его прихожей. Она все еще не проронила ни звука. С трудно скрываемой злостью он разглядывал эту, одну из своих бывших женщин, — пожалуй, самую странную из них.
На ней было что-то невнятного цвета — плащ, наверное. Волосы забраны случайной резинкой сзади. Пальцами обеих рук она поглаживала кожаный ремешок сумки, висевшей у нее на плече. А лицо совсем не изменилось. Однако он все еще медлил заглянуть ей в глаза. Неужели боялся?
Наконец отважился: в ее глазах светилось… безумие. Кажется, не опасное.
Он отступил на шаг, и она осталась одна на фоне стены. Вдруг ему пришло в голову (дурацкая мысль!), что он палач, а она жертва, и он должен привести приговор в исполнение. Слава богу, она не кричала и, вроде, не собиралась устраивать истерику.
— Зачем пришла? — спросил он и разозлился еще сильнее.
Она не отвечала. Вероятно, не зная, с чего начать, машинально стянула с волос резинку. Они тут же безвольно рассыпались по плечам и упали на лицо с темными подглазьями.
«Это что же она, для меня? Ну, это уж слишком! — подумал он, однако тут же осекся: — Как же, для тебя! Она ведь даже не накрашена…»
Губы ее дрожали, и, вероятно, чтобы унять эту дрожь, она плотно прижала костяшки пальцев ко рту.
— Чего ты хочешь? — спросил он, пытаясь быть равнодушным.
— Верни мне моего сына, — прошептала она, губы ее повело в сторону, и она беззвучно разрыдалась.
Некоторое время он с мстительным интересом разглядывал ее руки, за которыми она старательно прятала от него свое лицо. Наконец, вздохнув так, словно терпение его иссякло, он оперся спиной о стену и демонстративно отвернулся. Теперь он с тоской думал о том, что все-таки зря впустил ее, что надо было стоять насмерть и не позволять ей даже помыслить о том, что она может вот так запросто прийти к нему в дом.
Отняв руки от лица, она достала из сумочки какую-то тряпицу и как-то нерешительно, словно за что-то извиняясь, протянула ему. Тряпица оказалась детской распашонкой — он даже опешил.
— Это для него, для нашего сына. — Она неуверенно улыбнулась, заглядывая ему в глаза. — Мне нужно его видеть. Ты не злись, просто я боюсь, что когда… буду там и встречу его, то не узнаю…
Сомнений быть не могло: она все-таки свихнулась!
— Я ведь не сплю теперь. — Она смотрела мимо него, перебегая глазами с одного предмета на другой, будто боялась на чем-то задержать взгляд и вспомнить то, что могло причинить ей сейчас боль. — Вот и сегодня всю ночь в стекло бился птенец, и я вспомнила: у Бога все живы.
Он никогда не забывал те дни, когда она лежала в больнице после операции и, кажется, готовилась к повторной, — все ее эсэмэски были одинаковыми: «Когда ты приедешь, чтобы забрать меня отсюда? Не позволяй им дотрагиваться до меня, мой ребенок жив. А если нет — я все равно не отдам его. Скажи им...»
А ведь как хорошо все начиналось…
Он преподаватель, она его студентка. Он ее сразу заметил: слишком живая, наверное, ей трудно было усидеть на месте, она его совсем не слушала — и поначалу это его немного раздражало. Это уже потом он разглядел, как блестят у нее глаза, как вспыхивают они радостью. И волосы замечательные: длинные, гладкие.
Ему подумалось, что в постели с ней должно быть жарко. Эта мысль вдруг взбудоражила и явилась весьма кстати — жена в очередной раз свалила к матери, не иначе как жаловаться на него. И ему почти ничего не пришлось предпринимать. Птичка сама летела в клетку: чуть-чуть пренебрежения, потом капелька внимания, парочка лихо закрученных фраз (это всегда срабатывало), остальное сделала его внешность — как выражались бабы на кафедре, внешность записного красавца. Кажется, все они сходили с ума от его темных с поволокой глаз и хрипловатого голоса. Помимо плотского женщины вызывали у него и чисто спортивный интерес: ему было любопытно, на что поведется очередная… Процесс увлекал, ведь в каждой таилась какая-то изюминка и в каждой была своя гнильца. Все они «велись» и почти сразу прекращали волновать, утрачивали таинственность и непохожесть, и он скучал. Отношения шли на спад, а на горизонте уже маячила следующая спортивная вершина…
Разумеется, и эта сразу влюбилась без памяти. Правда, она никак не решалась пойти к нему домой. Для нее просто красивого мужика было мало. Ей нужен был красивый человек. Красивый!!! А он и был им! Сильным, смелым, добрым — во всех тех историях, которые он ей рассказывал, совсем немного присочинив и кое-где переставив акценты. Правда, пришлось потратить кучу слов. «Ну, пожалуйста», — шептал он ей, крепко обнимая ее и почему-то хорошо зная, что она не сможет отказать.
Он чувствовал, как она меняется в его руках (уже не та вечно хохочущая девчонка!), как наливается горячей тяжестью, при этом было в ней и какое-то смятение. И тут вдруг до него дошло: он у нее первый. Это только добавило ему жару…
«Теперь без тебя меня не будет», — неожиданно сказала она, как-то странно и немного горестно вздохнув, — он уже лежал рядом, благодушно улыбаясь в потолок. Он напрягся, почувствовав неладное. «Что ты имеешь в виду?» — спросил как можно беззаботнее. «Не будет, — проговорила она и добавила: — без тебя». Вот до чего дура додумалась.
А потом, эти ее глаза. Она так смотрела на него, что всегда хотелось спрятаться. В ее взгляде не было ни желания, ни требования, ни мольбы. Что же в нем было? Неужели любовь в чистом виде, о которой он ей столько натрепал? Та самая, которая не ищет своего, не мыслит зла, всему верит, все прощает? И которая, получается, никогда не пройдет?!
Если это то, о чем писали Шекспир, Петрарка, то как оно может быть здесь? В этой квартире, в этой постели?..
Сделав усилие над собой, он заглянул ей в глаза. Так и есть. Там было всё это.
И всё это было ему не нужно.
Вот и тогда он сразу понял, что ошибся, что ему нужна совсем другая женщина. Эта не укладывалась в привычные рамки кратких свиданий — с разлитым на голые колени вином, хохотом и бесконечным спектаклем, в котором каждый участник изображал кого угодно, только не себя.
В тот вечер, решив ни в коем случае не оставлять ее у себя до утра, он отправил ее домой на такси, сославшись на срочную работу. Все последующие дни он старательно избегал ее. Не смотрел в ее сторону, не отвечал на звонки. И вот тогда она преступила черту: позвонила ему домой. Едва заслышав ее голос, он нажал на отбой — тщетная предосторожность, все равно остаток дня в квартире бушевала буря. Его благоверная орала весь вечер, а потом еще несколько дней с ним не разговаривала, дура.
А эта в один прекрасный день подкараулила его у работы. Он вышел с Илюхой из институтских дверей и сразу ее увидел. Открыто и радостно она смотрела на него, никого вокруг не замечая. «Здравствуй», — сказала она, вплотную подойдя к нему, вся светясь какой-то непонятной уверенностью в себе. Конечно, проще всего было не заметить ее и юркнуть в Илюхину машину, но Илья Константинович при виде такого аттракциона, как назло, застыл на полуслове с открытым ртом. Всем своим видом запрещая Илье заговаривать с ним, он схватил ее за локоток и потащил в ближайшую подворотню, старательно глядя себе под ноги: ему казалось, что все идущие сейчас смотрят на него.
В проходном дворе он с ненавистью оттолкнул ее.
— Что за представление ты устраиваешь? — начал он, едва сдерживаясь.
Она перестала улыбаться, удивление и некоторая растерянность читались на ее лице. Она, как всегда, ничего не поняла. Шагнула и уткнулась лицом ему в грудь.
— У нас будет ребенок, — сказала она.
Он отскочил, впился глазами в ее живот — не зря ему показалось, что она как-то расцвела и даже немного поправилась.
— Какой еще ребенок! Что ты несешь?! — заорал он.
Разумеется, она стала цепляться. Пыталась поймать его руку. Ему казалось, что, выговорив это невозможное для него слово «ребенок», она вся засветилась радостью, какой-то первобытной гордостью. Ему стало нестерпимо: и неожиданно для себя он залепил ей пощечину. Изо рта у нее пошла кровь, а он почувствовал в животе холод.
— Делай аборт. Я дам денег.
Он был уверен: что уж теперь-то она заплачет, а она продолжала улыбаться. Улыбалась, смотрела на него и то и дело смахивала пальцами кровь с подбородка.
— В этом ребенке ты и я, и мы в нем — одно. Как же я могу убить нас?
Опустошенный, он смотрел на нее. Кровь никак не останавливалась. Она, кажется, забыла о ней. С отвращением и страхом он покосился на ее испачканные кровью руки.
— Чуд-довище! — с ужасом выдохнул он.
Она снова сделала к нему шаг:
— Ты мне не веришь, потому что не знаешь…
Как же он ее ненавидел! Она больше не подчинялась ему!
Он бросился прочь.
В институте она больше не появлялась. Однажды на кафедре краем уха он услышал историю о девушке с первого курса, которая потеряла ребенка на какой-то там неделе и долго лежала в психушке. Не дослушав, тогда он поспешил выйти из кабинета. Какое-то время он всерьез опасался, что в один прекрасный день на его пороге возникнет мать этой дуры с претензиями. Но все обошлось. Со временем история эта в нем поостыла.
И вот сегодня дура заявилась к нему домой!
Она тянула к нему руки, то одну, то другую — опять цеплялась! — а он решительно отводил их в сторону. Наконец он разозлился всерьез.
— Да прекрати ты эти бабские штучки, — зашипел он. — Ты же прекрасно знаешь, что произошло. Не надо корчить из себя сумасшедшую, этим ты ничего не добьешься. Ты потеряла ребенка. У нас с тобой не было никакого ребенка! Он и не ребенок был — так, эмбрион, биомасса! Не можешь справиться — лечись.
Он выплевывал эти слова, пытаясь перехватить ее взгляд, чтобы заглянуть ей внутрь — может, все же она играет спектакль? Если нет — тогда он вызовет психушку. Это даже хорошо, что она притащилась сегодня, когда жены нет в городе!
— Как можно жить здесь, где нет нашего сына?
Она не упрекала его — только удивлялась.
Значит, она хотела жить там?
Мысли его наталкивались друг на друга и разлетались в стороны, но что делать — он не знал. Объясняться с психиатрами и ментами он, понятное дело, не желал. Вышвырнуть ее за дверь? А если она не уйдет и ее увидят соседи? Что если об этом узнают в институте? На кафедре!
Она вдруг отделилась от стены: спутанные волосы, потрескавшиеся губы, пугающая бледность смуглого лица. Он невольно проследил за ее взглядом — в глубине коридора висело детское автокресло, под которым стояли санки. Она опять задрожала, зажав рот рукой, вероятно, чтобы не закричать.
Такого «спектакля» он уж точно не смог бы вынести.
— Прекрати! — почти взвизгнул он. Потом, взяв себя в руки: — Погоди, я сейчас.
Он сорвал с вешалки плащ и хотел было взять ее за руку, чтобы вывести за дверь. Куда он с ней собирался пойти? Он этого не знал. Пока не знал. Просто нужно было вывести ее из квартиры и увести куда-нибудь подальше, откуда она уже не сможет найти дорогу назад… На кухонном столе стояла бутылка — коньяк, оставленный вчерашней гостьей. Бутылка была едва почата. Не зная еще зачем, он сунул коньяк в карман плаща и, затравленно улыбнувшись, взял ее за руку, немного помедлил у двери, вслушиваясь в тишину лестничной площадки.
И вдруг спросил насмешливо:
— Ты хоть знаешь, куда я тебя веду?
Однако в ее глазах не было страха — только то самое, что всему верит, все переносит...
Она не ответила, и он неслышно затворил входную дверь.
Что-то неуловимое то и дело проносилось у него в голове, что-то, за что ему следовало сейчас уцепиться (какое-то решение), но притронуться к чему было страшно. Однако он уверенно (или так ему только казалось?) вел ее по тротуару, переходил с ней пустынную улицу на красный, сворачивал к открывающемуся за домами массиву парка, уже чернеющему на фоне гаснущего ультрамарина. Да-да, туда, к чернеющему на фоне ультрамарина… Рука машинально извлекла из кармана бутылку коньяка. Зубами, чтобы только не останавливаться, он вырвал пробку из горлышка и выплюнул ее себе под ноги. Таким (отчаянно решительным!) он никогда еще в жизни не бывал, и потому ему вдруг стало страшно и интересно. Он словно говорил сам себе: ну, и что ты теперь предлагаешь? Сделав несколько судорожных глотков из бутылки и не почувствовав градуса, он посмотрел на нее, послушно идущую рядом, и криво улыбнулся. «На, отпей!» — сказал он не терпящим возражений тоном и сунул бутылку к ее губам. Улыбнувшись чему-то своему, она сделала осторожный глоток. «Еще!» — он уже приказывал…
Они шли аллеей парка вдоль бледнеющих во мраке скамеек, почти с каждой из которых у него было что-то связано, какая-то легкая, как шампанское, интрижка, любовное свидание с какой-то очередной пассией, игравшей здесь то невинную пастушку с надутыми губками, то женщину-вамп с длинными ногтями и боевым раскрасом ирокеза, то рабу любви… И все они сейчас словно цеплялись за полы его развевающегося плаща, стараясь остановить, удержать его здесь, в этих старых, еще знакомых ему пределах, где можно было оставаться прежним, легким, необязательным и ничего не обещающим, где можно было еще наслаждаться своей властью и безнаказанностью, — только бы не пустить его туда, во мрак окончательно наступившей ночи…
О, если бы она сейчас закричала, вырвалась, побежала от него прочь, чтобы спасти его!
Так некстати всплыли на поверхность памяти ее лицо в полумраке его спальни и еще, как она схватила обеими руками его ладонь и поцеловала, хотя меньше всего ему это было нужно в тот момент. Что это было: бабская глупость, щенячий восторг, рабское обожание? Или что-то большее? Как так вышло, что, действуя, как всегда и как все, именно он вдруг, один из всех и один за всех, должен был теперь расплачиваться неизвестно почему и неизвестно за что? И что такое она в нем разглядела, и было в нем это или не было — то, что она в нем разглядела? Дура! С чего она всю себя ему отдала? Но она это сделала, и мир вдруг рухнул.
Чем чаще он прикладывался к бутылке, тем больше прояснялось у него в мозгу: она не оставит его никогда. Вечно беременная его ребенком! Всегда будет дышать где-то рядом. Плакать, цепляться, караулить его в длинном вузовском коридоре, в столовке, ждать у институтского подъезда, преследовать в толпе на канале Грибоедова, в вестибюле метро — везде, где он с ней когда-то встречался. Никогда ему не избавиться от нее — всю жизнь она теперь будет маячить перед его мысленным взором… Он тащил ее за собой, легкую и какую-то покорную, кажется, уже готовую на все, и при этом она продолжала душить его своей любовью, которую невозможно ни понять, ни вместить.
Даже если сегодня она исчезнет, растворится там, меж деревьев, завтра все повторится: она снова придет мучить его!
Он сбавил шаг и осторожно обнял ее — она не сопротивлялась. Тогда он посмотрел на нее, и она, перехватив его взгляд, потерлась лицом о его плечо.
А может, все не так… страшно? Он всегда был законопослушен, во всех конфликтах умудрялся сохранять нейтралитет, дружил с замдиректора по науке, был снисходительным со студентками, питал слабость к кошке из корпуса гидротехников, подкармливая ее «Вискасом», угощал методистку с их кафедры, безнадежную старую деву, «Сникерсами», купленными на распродаже в гипермаркете, одалживал сто евро старому другу, который запросто мог и не отдать...
Заканчивался последний день бабьего лета. Крепко сжав ее руку, он свернул на тропинку, направляясь в самые заросли. Он разбрасывал ногами вороха листьев, попадающихся у него на пути. Как вкрадчиво они шелестели на ветру — будто ничего сейчас и не происходило, будто ничего особенного с ним не случилось, и он был все тот же, прежний, девятнадцатилетний, и это вовсе не он шагал сейчас с этой дурой по краю пропасти, и не его сердце стучало так оглушительно, поднимаясь все выше, пульсируя уже где-то в висках, и не в его мозгу метались, словно загнанные крысы, слова, которые все никак не складывались в мысль, хотя эту мысль он уже давно уловил...
Там, куда он ее вел, уже не было света. Он шел по сплошному покрову из черных листьев, не понимая, почему те не визжат у него под ногами как раздавленные…