ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АЛЕКСАНДР ВЕРГЕЛИС

* * *

В какой-нибудь надцатый Новый год

идешь домой, веселый и усталый,

немножко холостой еще… так вот —

идешь и припечатываешь талый

 

снежок… готовый двадцать тысяч лье

вот так проплыть

таинственною лодкой,

наполненный салатом «оливье»,

восторгами, сомненьями и водкой.

 

Ни криков, ни пальбы. Завершена

в честь Хроноса и смерти канонада.

Вокруг тебя такая тишина,

что больше ничего уже не надо.

 

В снегу автомобили — как слоны,

удавами проглоченные, — помнишь?

И медленные хлопья тишины

тебе в ладонь ложатся. Их на помощь

 

нам посылают с неба — как вон ту

мигающую елочку в окошке.

Она стоит как будто на посту,

пока все спит, и праздничные крошки

доклевывает месяц на лету.

 

 

* * *

Когда по кладбищу, задумчив, я брожу

и вижу то, что видел он, быть может —

остатки роскоши: чугунный абажур

пустой гробницы, мраморная кожа

 

увечных ангелов, гламур могильных плит,

где даже орфография — как символ

забвения и смерти: «Прав пиит, —

я думаю. — Смешно и некрасиво

 

ему казалось это все тогда —

решетки, столбики. Танатоса грибница».

Но двести лет спустя пришедшему сюда

другое видится, совсем иное снится.

 

И вот, отмытый временем, гранит

уже не смотрится торжественно-нелепо,

и нечто большее, чем просто прах, хранит

базальт купеческого склепа.

 

 

Елисавете Кульман

Объявите молодой писательнице от моего имени, от имени Гете,

что я пророчу ей со временем почетное место в литературе…

Гете

Ах, тебе ли, горной розе,

Было цвесть в тяжелой мгле,

В душегубящем морозе?

 Вильгельм Кюхельбекер

 

Я выключу мобильный,

войдя в Элизий твой,

а ты — травой могильной

и палою листвой

 

прошелестишь: «Меня нет…»

Но не спеши: пиит —

нет-нет, тебя помянет,

и Шуман прошумит

 

там, где оранжерея

гранитная для роз,

там, где под вой Борея

и твой побег пророс,

 

где внемлющий прибою

широкошумных толп

увенчанный тобою

стоит, как прежде, столп.

 

А впрочем, может статься,

все это — лишь мираж,

как веймарского старца

пророческая блажь.

 

Все кончится при свете

пастушеской звезды,

и тени канут эти

в объятьях лебеды.

 

 

* * *

Чем же я заслужил

золото этих шпилей,

счастье, что без усилий

в дар получил, и жил

 

запросто на Неве

олухом и разиней

за пазухой у Трезини,

у Гоголя в рукаве?

 

И всё без трудов и жертв,

просто на честном слове.

Только по праву крови

нас осеняет ветвь

 

райская? Или все ж

будет и нам расплата

за красоту, когда-то

взятую в долг? Берешь

 

эту ограду, тот

мостик? А эта арка?

Кто-то следит из мрака,

строгий учет ведет.

 

 

* * *

И Малая Конюшенная улица,

и этот день с заплаканным лицом

привидятся когда-нибудь, почудятся

кому-нибудь когда-нибудь потом,

 

и кто-то посреди другого города,

иного века вдруг замедлит шаг

и загрустит без видимого повода,

как ты сейчас. Я сам не знаю, как

 

все это происходит в человеческой

неисследимой жизни, почему

мне гаванью вдруг показалась греческой

толпа на Невском? В гулкую корму

 

стучатся волны. Рослый раб под парусом

чему-то улыбается. Сейчас —

я Делосом божественным и Паросом

клянусь тебе — он тоже видит нас.

 

 

Ниен

Усильем воображенья,

на пыльный взглянув макет,

ты все приведешь в движенье —   

и вот Петербурга нет.

 

А есть — городок у дальней

границы, за коей — сплошь

леса. Городка печальней,

наверное, не найдешь.

 

Кто в кирху идет молиться,

кто в лавку зеленщика.

В музейном тепле томится

пластмассовая река,

 

и в домик из пенопласта

спешит молодой герой —

его голова вихраста,

и шляпа его с дырой.

 

Еще не чудак Евгений,

но кто-то похожий. Что ж,

его ты от наводнений

грядущих убережешь,

 

оставив навечно в этом

игрушечном далеке

овеянным невским ветром,

с любовным письмом в руке.

 

 

* * *

Он этот мир еще хоть как-то терпит,

я полагаю, только потому,

что всякий раз испытывает трепет,

приблизившись к ребенку твоему.

 

Не дым и звон, не праведников кучка

разящую удерживают длань,

а мокрый нос и маленькая ручка,

немилосердно рвущая герань.

 

Устал Господь. Он руку поднимает

махнуть на все. Но ради малых сих

откладывает, хоть и понимает,

кто` очень скоро вырастет из них.

 

Их лепетом спасается планета,

и в том числе — паршивца твоего.

За мятую герань, поверив в это,

пожалуй, не наказывай его.

 

 

* * *

Не бойся, Господи, я с Тобой!

Ты не одинок в ночи,

когда спускаешься, как в забой,

на землю, где — хоть кричи! —

 

глухо, безлюбо и нет огня,

где я брожу, незряч.

Не бойся, Господи, за меня,

не плачь обо мне, не плачь!

 

Не бойся, Господи, я с Тобой!

Смотри, я уже иду

на дальний свет голубиный Твой,

лесную Твою звезду.

 

Я вышел в путь, чтобы нам помочь —

слышишь — настанет час —

кончится хаос и канет ночь,

что разделяет нас,

 

ангел взовьется в зенит, трубя…

Главное — не забудь

верить в меня — как я в Тебя

буду когда-нибудь.

 

 

* * *

Вот накаляется опять

вольфрамовая нить —

не чтобы что-то освещать,

а просто так светить.

 

И просто так стоит в углу

из тьмы возникший стол,

как полагается столу,

квадратен и тяжел.

 

А рядом — стул. Он просто так

стоит. Он просто — есть,

всегда готовый в вечный мрак

опять с ногами влезть.

 

Но нет! Пока дрожит струна

вольфрамовая, тут

главнее лампочка. Она —

предметов Страшный суд.

 

Вещей печальных череда

вздыхает перед ней:

«О, не гори, моя звезда!

Погасни поскорей!

 

О, дай нам не существовать,

бессмысленная нить!»

И я потороплюсь опять

на кнопку надавить.

 

 

* * *

Посмотри, как легко свой бессмысленный свет

нам погибшая дарит звезда.

Будет вечер, я выйду купить сигарет

и уже не вернусь никогда.

 

Пролетит электричка, печально трубя:

ты куда — никуда — навсегда ль?

Я сойду где-то там, где теряет себя

и сливается с будущим даль.

 

Кто-то скажет, что видел меня через год

в чебуречной на станции «Ч»:

бородатый, с шарманкой — стоит и поет,

и сидит попугай на плече.

 

Кто-то скажет, что я притворился травой,

что я сделался тише воды

там, где с небом смыкается лес вековой

и туман застилает следы.

 

Треугольная ель и дымок от костра,

Млечный Путь, и луна — ноготком.

Загрустив обо мне, на асфальте двора

нарисуй это детским мелком.

 

* * *

 Василию Русакову

 

В геодезическом азарте,

в кору земную влюблена,

на пыльном поле, как на карте,

все ставит крестики она,

 

труды свои не прекращая,

ландшафт меняя навсегда

и человека превращая

в объект недвижимости. Да,

 

все ищет смысла спелеолог,

как ты искал, геодезист.

На жизни мраморный осколок

садится пыль, ложится лист.

 

Как грусть твоя понятна мне! Но

еще и то сближает нас,

что непременно, несомненно

придет она. Настанет час,

 

когда, не внемля нашим лирам,

но ветру лишь да воронью,

своим холодным нивелиром

блеснет и в сторону мою.