ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Елизавета Редкина
Письмо в воду
Я хотела рассказать тебе о жизни здесь, когда ты еще планировал жить, то есть родиться у меня. Ты должен был появиться в эту жизнь в октябре, а сейчас июнь — прошло почти два месяца с тех пор, как ты передумал. Я называла тебя Тигром: когда стало известно, что ты начал свой путь внутри, мне снился тигренок, который гладит меня подушечками лап. Все, кто был близок мне тогда, знали: ты — Тигр.
Я хотела рассказать тебе то немногое, что я уяснила, пока живу здесь. И я сделаю это, хотя ты никогда и не случишься со мной. Я знаю, что ты ускользнул от меня навсегда. Только то, что я могу сказать тебе, помня тебя, — наше. Большего нет и не будет.
Сперва стало больно, Тигр: мне взбрело в голову, что ты, единственный, кто выбрал меня за всю бестолковую мою жизнь, отказался от меня. Чудно, да? Теперь я почти рада: я надеюсь, что никогда-никогда ты не попадешь сюда. Может, кто-то сжалился над тобой.
Вот первое и последнее, что нужно знать здесь: есть лишь одна ценность — свобода. Если знать это, можно понять кое-какие местные законы, предопределенные этой ценностью.
Никогда ничего нельзя менять на свободу, ставить выше свободы, доверять не-свободе. Иначе — конец. И вот главный закон, вытекающий из этого знания: все — чужое. Абсолютно все. Чужому можно радоваться и удивляться, но никогда — доверять. Глупо ожидать чего-либо от чужого, верно? Что можно ожидать от чужого человека, чужого города, чужого тела? Чужое ничего не должно тебе, ничем не располагает для тебя, и это нормально, это понятно. В голову не придет расстраиваться из-за того, что совершенно чужой человек не собирается ничем тебя одарить, не собирается обращать на тебя внимания. Тоскливо? Не знаю. Есть кое-что другое, серьезнее и чище.
Где взять свободу? Это очень трудно, Тигр. Ее не нужно искать, но нужно понимать, безотчетно, как данность, к которой можно обратиться, но которая никогда не вберет тебя в себя. Я не слишком много знаю о ней, есть только три вещи, хоть как-то соотносимые с ней. Вот они.
Язык/текст. Ох, это совсем ненаучно, Тигр. Но все же. Язык — это форма свободы. Никому не принадлежит, никому не благоволит. Черт знает, что он там думает. Текст — один из ликов языка. Он тоже никому не принадлежит и никому не благоволит. Даже собственноручно написанный текст — ничей. Посредством него можно единиться, с чем только хочешь (лучше с собой внетелесным), но ничегошеньки нельзя взять из него себе. Никому. То есть в языке/тексте ты равен со всеми, равен всем. А свобода/несвобода и определяется возможностью принадлежности чего-либо кому-либо или кого-либо кому-либо/чему-либо. Язык больше всего похож на пространство, чем на любую другую категорию.
Дождь. Вода вообще сильна. Вода — сила. Дождь — свобода воды. Дождь пахнет свободой. Солнце — временем, его нехваткой. Время и его нехватка — это одно и то же, Тигр (основа времени — ограничение).
Без тела. Так уж тут устроено: никуда от себя не деться. Страшная, страшная мука, отчасти облегчаемая наличием дождя и языка, а если кому повезет — выходом из тела. Мне иногда везет. Во всяком случае везло. Это совсем иное — уйти из тела, без него ты даже здесь не здесь. Прекраснее этого ничего и вообразить нельзя. Без тела нет тебя как тебя, мыслей нет, есть — всё. Одновременно, вневременно и однопространственно. Начинаешь распространяться, как камешек, брошенный в воду, кругами, кругами, кругами. Только края нет.
Когда ты еще был здесь, я хотела сказать тебе, что у нас не будет твоего папы, такого, каким он должен быть, что он не будет любить тебя и уж тем более меня. И это совсем не страшно. Он, как и все, чужой. И поэтому мы ничего не доверим ему, ничего не будем от него ждать. Ты заметил, какую ошибку я совершила, когда думала так? То-то и оно. Ты тоже чужой мне, и я — тебе. Чужое все. Я же сказала об этом в самом начале. Мы ничего не доверим друг другу и ничего не будем ждать друг от друга. Свобода — это любить тебя всегда, никогда не узнав тебя, Тигр.
Пока я писала тебе, пошел дождь. Он донесет до тебя этот текст. Надеюсь, что у тебя по-прежнему нет тела.
Карманный словарь
Чуешь, как текст прилипает к нёбу и пальцам. Вместо сна и покоя. Слышишь пульс — свое ударение. Разделение себя на слоги.
Баба пишет в Сети:
«Люди, я же женщина! Только женщина. У меня узкие запястья, узкие щиколотки и большая разница между талией и бедрами, уж не говорю — грудью. Ее видно глазами, но на ощупь она еще вернее. Чего можно от меня требовать? За что меня нужно ругать?.. Я — Женщина! Мне можно. Я так живу. Я так чувствую. И я счастлива от этих открытий, от этих ощущений!»
Мне горько от того, что ее носит земля. Ее пульс — монотонные толчки субботнего совокупления, обратный отсчет времени.
Любовь — это форма смерти, основанная на ложном (всегда) ощущении соприродности. В действительности кто бы то ни было не обладает по отношению к кому бы то ни было большей соприродностью, чем все прочие.
Смерть — это уход. Бесцельный, не конечный. Уход как процесс, потому любовь — это извращенная форма смерти, она грешит нацеленностью.
Жизнь — переливание из пустого в порожнее, с короткими остановками на панихиду, однообразные поводы для чьих-то плохих и хороших текстов.
Плохие тексты — продукт распада, пресная жвачка для всякой падали, нужной для равномерной циркуляции возможностей возникновения поводов для чьих-то текстов.
Хорошие тексты. Называние условное, так как включает:
- нормальные, равномерные тексты, полезные как для бездарных, так и для полуодаренных, одаренных, гениев;
- тексты подлинные.
Подлинные тексты — юдольное сопровождение ухода, чудо, благоговение перед свободой и соприкосновение с ней. Временное или частичное. Высшая форма подлинных текстов — поэзия. О ней известно меньше, чем об атмосферном давлении на Марсе или о механизмах порождения речи. Практически ничего.
Прим. Поэзии, напротив, известно о нас все.
