КИРИЛЛ КОБРИН

СОН АНАХАРСИСА

Я бросился вслед, завернул за угол и там столкнулся с ней лицом к лицу. Мне показалось, что она ждала меня. Пробормотав извинения, я попробовал ретироваться. Теперь был уже ее черед догонять. Она дотронулась до моего плеча: «Почему вы преследуете меня?» — «Я? Нет, что вы... я... я... просто я впервые в этом городе, и так уж получилось, что наши маршруты совпали. Впрочем, нет. Я шел за вами только потому, что надо же мне куда-то идти в незнакомом городе, так почему бы не следовать за незнакомкой? Ведь куда-то вы идете, таким образом, и мои блуждания получили цель, которой я не знаю. Теологически очень верный ход мысли, не так ли? Хотя я, конечно, несу ерунду. Простите. Разрешите откланяться». — «Отчего же? Если вам действительно нужно ходить за мной, ходите, только вот что: не за мной — ненавижу преследователей! — а со мной. Но в планы свои я вас посвящать не собираюсь; будьте свидетелем, чужим, посторонним, каким вы, собственно, и являетесь в нашем городе. Свидетелем, не участником наших дел. Пойдет?» — «Что же, попробуем, хотя я любопытен и не ленив, так что не уверен, что моей скромности хватит надолго». — «Прекра­сно, нам — налево».

Мы свернули на оживленную улицу, застроенную высокими домами начала прошлого века, вечернее солнце подрумянивало серые и желтые фасады, избыточно украшенные всякой декоративной чепухой, кое-где ровные ряды огромных окон перебивались гигантскими балконами, эркерами, под самой крышей на домах красовались пышные гербы — геральдические орлы, руки с саблями, занесенные над поверженным тюрбаноносными турками, епископ­ские митры, кудлатые львы. Редкие машины, почти бесшумные трамваи, тревожный стрекот, сигнализирующий незрячим о зеленом свете светофора. «Давно ли вы здесь живете?» Не поворачиваясь ко мне, она сказала: «Всегда».

Поворот направо, и пейзаж почти полностью изменился. Мы шли вдоль нескончаемой линии трехэтажных кирпичных домов; мне показалось, что неизвестный архитектор решил в последний момент втиснуть в ряд еще одно свое строение и, чтобы освободить для него место, раздвинул уже готовые дома, отчего они буквально прилепились друг к другу и даже несколько вытянулись вверх. Это ощущение усиливалось одинаковыми дымоходами, похожими на сильно сплющенные с боков кубы. Некоторые дымоходы венчал ряд маленьких труб, я на секунду представил, что внутри таких домов находится орган, трубки которого, за неимением места внутри, выведены через дымоходы. Мысль об органе оказалась весьма кстати — мы вышли к небольшому парку, за его густо-зелеными лужайками и желтоватыми кустарниками виднелся серый собор, довольно приземистый, украшенный множеством готических арок и башенок, что придавало ему хищный вид. Моя спутница решительно открыла массивную железную дверь, и мы вошли внутрь. Это был протестантский собор, украшенный довольно просто. Около хоров, шаркая, бродил сторож; кроме него и нас в церкви не было никого. Незнакомка, не сказав ни слова, направилась к алтарю, оставив меня изучать имена на могильных плитах и под выставленными в стенных нишах бюстами. Справа от двери на посетителя, точнее — поверх его головы — смотрел со стены лысоватый мужчина с густыми бровями. Это было лицо классического брюзги — большие глаза навыкате, глубокие морщины под основательным носом, презрительно сжатые губы, выдающийся подбородок с ямочкой. Этот человек не только явно презирал нас, двуногих, он, очевидно, был скор на гнев и даже ярость — не зря же у него были такие брови и не зря его фамилия в переводе на наш язык означает «быстрый», «скорый»! Не хотелось бы встретиться с ним в жизни, подумал я, кем бы он ни был. Приглядевшись к бюсту, я понял, что этот персонаж местной истории был к тому же священником — так, по крайней мере, его изобразил неизвестный скульптор. Я вообразил себе его проповеди, ледяные, стальные, уничтожающие, как он нависал с кафедры над прихожанами, как они вжимались в скамейки, мечтая поскорее выбраться из этого холодного собора и пойти, наконец, в пивную и там, промочив пересохшее от страха горло, обсудить с соседями, чтоv и как произошло за эту неделю. А он оставался один в огромном соборе, бранил служку, обедал в одиночестве, вспоминая, как в прошлой жизни, той, в которой он подавал надежды, жил в столице и даже немного флиртовал, сидя с дамами в модном кофейном домике за чашкой густой колониальной роскоши. А сейчас! Он с омерзением смотрел на кружку кисловатого ячменного пива, вяло тыкал серебряной вилкой кусок остывшей баранины и вставал из-за стола. Впрочем, теперь у него было занятие — он сочинял. Он изливал захлестывавшую его желчь в памфлеты, в которых с особым удовольствием повергал своих многочисленных врагов и недоброжелателей, холодно неистовствовал, разъедающе язвил — и при этом все выглядело так, будто он защищал здравый смысл и твердые устои общества. Некоторым нравились его памфлеты — то ли благодаря, то ли вопреки выходкам автора, который однажды в сатирическом раже даже предложил решить все проблемы этой страны, страдающей от голода и перенаселения разом, путем превращения лишних детей из обузы во благо. То есть, попросту говоря, предложил бедным родителям питаться собственными отпрысками. Еще он сочинял какие-то совсем уже дикие описания путешествий; он, который никогда не покидал ... тут мои фантазии были прерваны незнакомкой. Она вышла из-за алтаря и направилась ко мне. «Вот и я. Что, удовлетворили свое любопытство?» — «Мрачный господин, не так ли?» — «О, да!» — «Он чем-то знаменит здесь?» — «Пожалуй. Скорее среди детей». — «Которых не успели съесть?» — Она усмехнулась и потянула ручку двери.

Пока мы были в соборе, погода безнадежно испортилась. Небо стало низким, свинцовым, накрапывал мелкий дождь — из тех, которому не страшны никакие зонтики. Мы словно не шли, а медленно плыли во влажном воздухе. Оказавшись на обшарпанной набережной грязной реки, мы свернули направо и долго продвигались, молча, в грохоте проезжающих мимо огромных трейлеров, шуме бесконечных легковушек, реве буксиров. В какой-то момент незнакомка не выдержала и свернула с набережной в первую попавшуюся улицу. Опять потянулись бесконечные краснокирпичные дома, первые этажи которых были сплошняком украшены деревянной отделкой — то зеленой, то черной: в каждом доме угнездилась пивная или магазин. Кое-где попадались серые особняки и присутственные дома классицистической архитектуры, а на одной из площадей я увидел огражденное внушительными чугунными решетками красивое четырехэтажное здание той же архитектуры, поставленное буквой «П»; перекладина была увенчана портиком, белыми колоннами, между которыми — прямо над аркой —располагалось огромное отделанное белым окно с белой же решеткой. У ограды стояли памятники людям в париках; прочтя на бегу несколько надписей, выбитых на постаментах, я понял, что передо мной знаменитый университет, где учились знаменитые политические и эстетические маргиналы. Мы вновь вышли к реке, перешли коротенький мост, мучительно долго пробирались по широкой запруженной людьми улице, пока не достигли тихой площади, один угол которой сторожила церковь с узкой высокой колокольней, а другой — внушительный монумент. Рядом с церковью стоял ничем не примечательный особняк, в него мы и зашли. Особняк оказался музеем. Незнакомка сказала пару слов билетерше и прошла внутрь, я же, оставшись в вестибюле, уселся на деревянную скамью, на которой туристы оставили россыпь музейных проспектов. От нечего делать я принялся их читать. Это был музей писателей, но писателей очень странного свойства. Никто из них, родившихся здесь, не захотел сочинять на языке этой страны, более того, практически все они ее покинули — кто-то проклиная, кто-то воспевая. Пиша на другом языке, они достигли такого мастерства, что большинство читателей и не догадывается о лингвистической драме, стоящей за их сочинениями. Это был музей добровольных изгнанников в другую культуру, одиночек, повязанных круговой порукой отщепенства от родины — и это при том, что некоторые из них содействовали возрождению местного наречия. Более того, если верить музейному проспекту, эти некоторые, на самом деле, древнее наречие не возрождали, а придумывали, как, впрочем, и местную культуру, но — что важно — принципиально оставались где-то вовне. Особенно мне запомнился один персонаж — он навсегда сбежал отсюда еще в молодости, после чего потратил больше тридцати лет на изобретение метода, необходимого для описания этого города и его обитателей. Этот писатель выпустил несколько книг, все менее поддающихся чтению, пока, наконец, не увенчал свою карьеру сочинением шедевра, на изготовление которого ушло не менее двух десятков живых и мертвых языков.

Я размышлял над этими странностями, когда мы вышли из музея и направились куда-то в глубь города. Дождь закончился, резкий ветер разогнал тучи, и алый закат бил нам в спину. В этих местах красный кирпич был уже не в почете; сменился не только цвет строений — на светло-серый, почти белый — сменился сам городской ландшафт; скорее, этот ландшафт просто появился — после душераздирающе мрачного лабиринта стиснутых в линии домиков. Да, теперь это могло именоваться «ландшафтом»: огромные просторы площадей, широкие бульвары — щедрая зелень листвы, веселые трамвайчики, пестрые киоски сосисочников, булочников, газетчиков — дворцы, дворцы, дворцы: барочные, ампирные, воинственно-эклектичные, любые на любой вкус; над всем царил гигантский готический собор, у стен которого — по соседству с демонстрацией в защиту обиженных палестинцев — давали представления бродячие мимы. Здесь выгуливался какой-то опереточный народ, господа, украшенные усами, одетые так, будто они только выскочили из экипажа, дамы, пахнущие густыми сладковатыми духами, небрежно перебрасывающие через плечо соболиный хвост, везде пахло кофе, пирожными, сладкой буржуазной жизнью, вальсом. Даже чумной столб, воздвигнутый на многолюдной пешеходной улице, был призван не устрашать, а украшать. Несколько растерявшись, я почувствовал себя здесь истинным чужаком, и чтобы не очень выделяться, решил изображать туриста. «Можно я отниму у вас мгновение?» — «Вы выражаетесь витиевато». — «Простите. Навеяло здешней модой. У меня банальная просьба — хочу купить несколько открыток с видами местных достопримечательностей». — «Ради Бога. Я подожду вас в кафе». Я подошел к киоску и, почти не глядя, отобрал несколько открыток: вот собор, вот неоготическая ратуша в кислотной подсветке, вот императорский дворец. Мое внимание привлекла фотография довольно уродливого минималистского строения — я купил и ее. Незнакомка сидела за столиком, накрытым крахмальной кружевной салфеточкой, и пила капучино. Я заказал веселой крепкой официантке ту же амброзию и вытащил открытку со странным домом. «Какой сумасшедший построил здесь это? Отчего это упражнение в архитектурном воздержании не снесли, а наоборот, держат в почете?» Она рассмеялась. «Ах, это... Знаете, ужасно грустная история». — «Расскажите!» — «Извольте. Тут жила одна семья, довольно известная и довольно странная. Я не очень хорошо помню всю эту историю, так что заранее извиняюсь за неточности. Да, семья была странной. Отец, ужасно богатый человек, вынудил бежать из дома старшего сына. Этот сын позже покончил с собой. Потом погибли еще два сына, причем один из них умудрился застрелиться на фронте, очень нетерпеливый, не правда ли? Не мoг дождаться положенной ему смерти от штыка или снаряда. Сыновей осталось двое. Один потерял на войне руку, после чего стал знаменитым пианистом, таким знаменитым, что некий композитор даже специально сочинил опус для игры одной рукой. Другой... Вот другой и построил этот дом. Он был самым странным из них. Кажется, на него сильно повлияли сочинения вашего великого моралиста. К тому же он был прирожденным логиком, это был тот случай, когда логика начинает играть роль морали. Кажется, oн ненавидел этот город, боялся его роскоши, изнеженности и пышности; его вообще раздражало все лишнее. Иными словами, его раздражало почти все. Еще при жизни его назвали великим ученым, но он не намеревался открывать ничего нового, наоборот, сначала он проповедовал необходимость привести в порядок все наличные представления о мире. Вот он их и приводил в порядок, усушив мир до перечня простейших логических операций. На войне, той самой, где застрелился один его брат, а другой потерял руку, он сочинил трактат, от которого там, за морем, пришли в восторг. Признание ученых оставило его равнодушным. Он все искал свою Ясную Поляну, потом — свое Астапово: пытался учить математике деревенских детей, построил вот этот идиотский дом, потом уехал за море и там пытался учить студентов — уже своей системе. Он был никудышный учитель, посредственный архитектор и странный моралист. Его все время тянуло в медвежьи углы, вроде вашего. В конце концов, ему опротивело все, собственную книгу он опровергнул, новую — не написал, в логике разочаровался, не говоря уже о том, что разочаровался в самих словах. Он любил дешевые детективы и второразрядные фильмы. Он допсиховался до рака и умер на чужбине — или на новой родине, уж не знаю, что точнее». — «В вашем городе слишком много изгнанников». — «О, да! Давайте уточним — добровольных изгнанников». Она милостиво разрешила заплатить за свой кофе.

Уже включили фонари, фланирующих стало больше, они громко разговаривали, смеялись, то и дело подходили к освещенным витринам и обсуждали часы, хрусталь, одежду, мебель — всю восхитительную чепуху этого мира. Незнакомка резко дернула меня за рукав и потащила прочь от выложенных на витрине за стеклом старинных книг с гравюрами. Тут были и жизнеописания знаменитых адмиралов, и комментарии к Отцам Церкви, и анонимные романы о похождениях неутомимых искателей наслаждений, и истории несуществующих уже стран с приложением карт, генеалогических таблиц, законов на мертвых языках. Но незнакомка была неумолима. «Нет времени! Сюда, в метро». Через полчаса и две пересадки мы вышли на поверхность у огромного торгового центра, сверкающего цветными огнями в окружении невнятно-серых обшарпанных домов. С одной стороны к нему примыкало кладбище. Незнакомка почти бегом пошла вдоль чугунной ограды, за которой темнели тысячи крестов. Мы миновали одну секцию, потом еще одну, наконец, вошли в ворота. Служитель в черной шапочке попытался было нас остановить, показывая на часы, но незнакомка сказала ему что-то на непонятном гортанном языке, и он не только пропустил нас, но даже выдал фонарик и проводил до нужной могилы. Тут крестов уже не было — просто гранитные стелы, в основном семейные. На пересечении аллей мы остановились. «Вот», — сказал служитель и отошел на несколько шагов. На небольшом узком памятнике было выбито три имени. Судя по датам — родителей и сына, который умер раньше их. Незнакомка достала из сумочки записную книжку и вырвала оттуда листочек. «Посветите, пожалуйста». Я включил фонарик и направил луч на белый четырехугольник с неровными краями. Она написала что-то, сложила вчетверо бумажку, положила ее у подножия памятника и придавила записочку камнем. «Вы их о чем-то просите?» — «Нет, передаю этому несчастному, что его по-прежнему обожают». — «Кто же из них несчастен?» — «На самом деле все. Мать несчастна, что пережила своего сына, отец — потому что вместо бойкого помощника и почтительного наследника он вырастил нервного отщепенца. Сын, впрочем, был несчастен вдвойне, даже втройне. Он мучился неполноценностью — сыновней экзистенциальной, национальной, религиозной. Его очаровывали женщины, но — как только дело доходило до того, что в романах называют «отношениями», — он шел на попятную. Он мучительно пытался стать писателем, но не дожил до славы. Теперь его памятью клянется каждый второй мрачный затейник, даже само имя его стало нарицательным». — «Что же, и он тоже бежал от отца?» — «Да, но только топографически он прожил почти все время рядом с ним и матерью, а теперь даже лежит с ними в одной могиле». — «Действительно, не повезло». — «Знаете, на другом конце есть еще одно кладбище, там похоронен великий поэт — настоящий бунтарь, романтик. Так его положили в один склеп не то чтобы с отцом — с отчимом, бригадным генералом, которого он ненавидел до припадков. Там вообще много забавных персонажей: есть, например, мизантропичный беглец из одной безнадежной страны, который десятки лет просидел в съемной конуре, выходя ночью на долгие прогулки. Он неплохо выучился писать на чужом языке, разве что слишком правильно строил фразы. Несмотря на хвори, этот мизантроп протянул ужасно долго, но прижизненной славы тоже не дождался. Там же, недалеко от него, лежит его земляк, так этот, наоборот, прославился быстро, а потом доживал в полной безвестности. Этот был не мизантропом, нет, напротив — революционером. Пойдемте, становится сыро, да и смотритель явно хочет домой».

У выхода с кладбища мы сели в трамвай. Освещенная стеклянная капсула медленно перемещалась вдоль полууснувшего проспекта, дома становились все богаче, постепенно я стал узнавать эти места: где-то здесь сегодня утром я и встретил ее. «У меня через два часа поезд». — «Мы недалеко от вокзала, давайте пройдем через парк, а потом вы уже сами спуститесь вниз». Мы вышли на пустой остановке, перешли дорогу и углубились в проход между домами. Перед нами темнеет небольшой холм, розоватые и голубоватые фонари подсвечивают тяжелую листву деревьев, вымощенная камнем дорожка, петляя, ведет вдоль неявной ограды к парковой аллее, вдоль которой расставлены лавочки. Обнимаются парочки, бродяги укладываются спать, кое-где попадаются большие тихие компании, в темноте виден огонек косяка, который передают по кругу. И вот мы встали на склоне холма, почти на самой вершине. Мне открылся торжественный, незабываемый вид этого города сверху: над ним царит подсвеченный замок, увенчанный башнями собора, ниже — россыпь огней, купола церквей, неоновые рекламы, слева от замка темная гора, по которой распласталась ниточка фонарей фуникулера, над всей этой красотой — сине-черное небо, празднично, будто в средневековой миниатюре, украшенное звездами и тонким месяцем. У меня перехватило дыхание от восторга. «Как вы счастливы, вы, которые живете здесь и видите все это каждый день!» Восклицая, я повернулся к ней. На меня смотрела золотая маска, страшная в своем совершенстве, идеальный разрез глаз и прекрасная холодная улыбка. Незнакомка держала маску перед своим лицом за изящную ручку из слоновой кости, покрытую тонкой резьбой. В замешательстве я проглотил свои восторги. Маска смотрела на меня, нет, сквозь меня, маленькое золотое солнце ночи бесстрастно светилось, ровно отражая все огни этого города. Потом она взяла мою руку и положила на резную ручку. Я медленно поднес маску к себе, глядя в темные разрезы глаз и рта. Через мгновение я очнулся, обнаружив, что стою в одиночестве с потухшей золотой маской в руках. Незнакомки не было. И тогда я наложил на свое лицо золотую личину.