ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Илья Штемлер
Одинокие в раю
Роман
Глава шестая
1
Надя ждала конца своей смены. Можно было свалить с работы и пораньше, но после истории с комиссией отношения с главврачом осложнились. Ее перевели со второго этажа, из сухого светлого кабинета, на первый. Новый кабинет был неплохой и оборудован хорошо, но рядом с туалетом. Факт неприятный, но имеющий свои достоинства. Возник повод поискать работу в другом месте, благо с каждым днем появлялось все больше стоматологических заведений. А с ее квалификацией врача высшей категории особых сложностей при трудоустройстве не будет… И сегодня она собиралась поехать на Охту, где разместился новый медицинский центр, если бы не звонок Тамары. Неожиданный и, как показалось Наде, тревожный голос Тамары просил о свидании.
Они не виделись после истории в ЗАГСе. Тамара заезжала на Восстания за своими вещами, но Надя была на работе. Тамара положила ключи на видное место и захлопнула дверь. Тот случай оставил у Нади неприятный осадок. Тамара столько времени жила на Восстания бесплатно, столовалась… Надя хотела бросить телефонную трубку, но любопытство превозмогло неприязнь.
Ситуация осложнялась тем, что вечером должен прийти Николай. Он купил билеты в Филармонию на какой-то концерт. Всю последнюю неделю Николай донимал ее. Искренне и наивно переживал историю в ЗАГСе. Валил вину на своего друга Димона, который тогда его напоил по случаю женитьбы. Раз даже приволок балбеса каяться. Димон явился в своем зеленом галстуке. Кругломордый, конопатый, он, к удивлению Нади, весь вечер читал свои, весьма неплохие стихи, рассказывал смешные истории. Николай сидел, виновато глядя на нее, и помалкивал. Когда они ушли, Надя увидела на столе знакомое обручальное кольцо… Что самое непонятное, Николай не пытался возобновить их былые отношения, хотя, честно говоря, Надя соскучилась по его сильному и красивому телу.
Что-то новое вклинилось в их отношения после гордой решительности Нади в тот злополучный четверг. Вся бравада Николая на самом деле прятала главную черту его характера — детское послушание мальчика из интеллигентной семьи. Он почувствовал решительность Нади и смиренно ее принял… Что же касалось Нади, личной обиды она не чувствовала. В свои сорок шесть она немалого достигла. Врач с хорошей и устойчивой репутацией, это первое. Материально обеспечена, живет в хорошей квартире, это второе. Внешне привлекательна, хотя и не так фигуриста, как Тамара. Тем не менее часто ловит на себе взгляды мужчин, особенно в метро. Порой и сама отвечает на них, с усмешкой. Но они, бараны, не могут оценить эту усмешку… Что еще? Не страдает особыми недугами, это третье… Нет, пожалуй, это первое… Помогает старшей сестре, которая живет в Туапсе с семьей. Отсылает ей деньги — помнится, она и с Тамарой познакомилась на почте… Что ей мешает быть счастливой? Что?! Может быть, нетерпенье? Или мысль, что другие гораздо удачливей ее? Спроси любую женщину, если та не дура: счастлива ли она? Ответит: нет. Интересно об этом поговорить с матерью Николая, хроменькой прокуроршей Верой Ильиничной. Та уж наверняка знает, что такое женское счастье. Сколько судеб проследила в свою прокурорскую бытность. Умная женщина.
Вечером того же дня, когда произошла история в ЗАГСе, она позвонила Наде. И нашла нужные слова. Извинялась за своего сорокасемилетнего обалдуя. Мягко, с юмором посетовала на то, что они заранее не познакомились… После звонка Веры Ильиничны Надя и согласилась помириться с ее теленком: военным переводчиком, участником второй чеченской кампании, офицером какой-то спецслужбы, кавалером наград за боевые передряги. И быть снисходительной к его другу поэту Димону, холостому востоковеду, выпускнику Военного
института иностранных языков. Его Вера Ильинична не раз вызволяла из разных сомнительных историй. Хорошо бы его образумить, познакомив с Тамарой.
Конечно, хорошо… Надя придвинула телефонный аппарат и, довольная своим решением, набрала знакомый номер. Николай отозвался сразу, точно сидел у телефона и ждал звонка. Надя улыбнулась, представив услужливую физиономию своего поклонника. «Слушай, — проговорила Надя, — ко мне в пять заглянет Тамара, зачем, не знаю. Приходи с твоим Димоном. Познакомим их. Только пусть он снимет дурацкий галстук. Прихватим обоих с собой в Филармонию». Предложение Нади Николай принял с удовольствием…
Тамара пришла в пять. К ее приходу Надя успела приготовить обед. Куриный бульон из чешского пакета с добавкой вермишели и томатной пасты. На второе — свиная отбивная с жареной картошкой. Ну и чай…
Тамара медленно водила ложкой по дну тарелки, выгоняя пар из горячего бульона. Надя с нетерпением поглядывала на свою бывшую компаньонку. Сережки те же, серебряные с бусинкой изумруда, серая блузка с люрексом на груди. Раньше ее не было. И узорной цепочки с маленьким крестиком на шее не было. Ресницы небрежно зачерненные, с крупинками туши под глазами… Почему она умолкла? Так интересно рассказывала о своем новом знакомом. Имя и фамилия — Грин Зотов — были на слуху. В прошлом Надя часто ходила по театрам, да и нередко попадались пациенты-актеры. Вообще-то люди они не очень состоятельные, но форс старались держать. Правда, драматургов и писателей она не знала. Тем более таких, в почтенных летах…
— Ты с ним спишь? — спросила Надя
— Ты что?! — встрепенулась Тамара. — Ему семьдесят лет, и вообще…
— Подумаешь! — усмехнулась Надя. — Чарли Чаплин был старше жены чуть ли не втрое… Просто мужчина не первой молодости.
— Не сплю. И не собираюсь…
— А он? Собирается? Не слабак?
— Слабак? Ты бы видела его гантели. Из-за глаз он не очень ими злоупотребляет, врачи не велят.
— Хорошо, хорошо. — Надя посмотрела на часы. — Должен прийти Николай…
— Николай? — оживилась Тамара. — Вы что, опять вместе?
— Да. Повторение пройденного, — с вызовом проговорила Надя.
— Я рада! — воскликнула Тамара. — Как раз он-то мне и нужен.
Тамара переждала и торопливо принялась черпать ложкой бульон. Надя последовала ее примеру.
— Ты что, издеваешься? — раздраженно произнесла Надя. — Я сейчас лопну от любопытства. Рассказывай, иначе не получишь свиную отбивную…
— С жареной картошкой? — Тамара откинулась на спинку стула.
Конечно, она расскажет о том, что ее привело на улицу Восстания. Но лучше дождаться Николая, чтобы не повторяться. Она и пришла, чтобы узнать у Нади: как связаться с Николаем…
— Говори, говори, — настаивала Надя.
Путано и рвано Тамара рассказала, в какой переплет попал простак Грин Тимофеевич… О режиссере Торчинском, который претендует на авторство его известной пьесы. Мол, Грин Тимофеевич его облапошил, выдал чужой текст за свой… Торчинский подослал к нему братков. Их видела соседка — армянка.
— Представь себе, — воодушевилась Тамара, — дочка той соседки рассказала Грину Тимофеевичу жуткую историю, даже не верится… Во время заварушки между азербайджанцами и армянами старуху вывезли из Баку в ковре. Завернули и вывезли. С тех пор она перепугалась и подсматривает за всем, что делается у ее квартиры… Представляешь?
Надя пожала плечами, продолжая внимательно слушать. Она ничему уже не удивлялась. Николай рассказывал, что творится в городе. Раз она вечером у Московского вокзала слышала выстрелы… А так, чтобы какие-то типы ломились в квартиру?! Хорошо, что Тамара с этим дядечкой были на даче…
— Когда мы вернулись, — продолжила Тамара, — Грин Тимофеевич зашел к соседям, а я отправилась к себе, в детскую, спать…
Тамара не договорила: пришел Николай. Следом над его плечом нарисовалась физиономия Димона, конопатая и улыбчивая.
И Николай радовался появлению Тамары. Его смуглое лицо лучилось мелкими смешливыми морщинками, что, казалось, брызгами расходились от аккуратного, чуть вздернутого носа. Оба приятеля были в темных костюмах и в расстегнутых у ворота белых рубашках.
— Где ваш зеленый галстук, Дима? — поинтересовалась Надя.
— Колька отнял. — Димон разглядывал Тамару с откровенным интересом.
— Опоздали, Дима, — улыбнулась Надя. — У Тамары уже есть достойный покровитель.
Сообщение повергло Димона в показное унынье, выказанное с ребячьей непосредственностью.
— Обидно, — посочувствовал Николай. — С трудом снял с него зеленый галстук…
— Еще не все потеряно! — Димон улыбкой растянул бесцветные узкие губы. — Тамара не слышала мои стихи…
На появление этого увальня Тамара не рассчитывала, слишком серьезной была причина визита сюда, ей нужен Николай. Но может, и его приятель имеет отношение к ментам? Вряд ли. С такой безобидной физиономией, вряд ли.
Наскоро пересказав историю Наде, Тамара продолжила, обводя всю троицу нетерпеливым взглядом…
Итак, утром ее разбудил злобный дверной звонок. И все, что последовало в дальнейшем, запомнилось хорошо. И шарканье по коридору домашних тапок Грина Тимофеевича, и его встревоженный голос, и лязг дверных засовов… То, что Грин Тимофеевич впустил кого-то в квартиру, несколько успокоило ее, незнакомых он бы не впустил. Но на часах не было и семи утра…
2
Звонок потревожил уплывающее в сон сознание Грина Тимофеевича, казался нереальным фантомом очередного сновидения. Такие зыбкие фантомы измучили Грина Тимофеевича. Они были приятны, они будоражили мозг давно забытыми страстями. Особенно вожделенными: жизнь подвела его к полной и безоговорочной капитуляции перед всем, что радовало его в прошлом. Но память отказывалась с этим мириться. Память испытывала его с мстительным упрямством. То рисовала обнаженную женскую фигуру в ванной комнате. То идущую по солнечной стороне улицы женщину в меховом жакете, том самом мексиканском тушкане. Но не Ларису, а Тамару. И он не понимал — сон это или какая-то ирреальность. Стоило смириться и жить в этом фантомном мире, если другой мир тебе уже недоступен… Грин Тимофеевич был счастлив во сне. И не хотел упускать эти мгновения, цепляясь за сновидения как за реальную жизнь. Порой он в этих мечтах физически возвращался к давно забытому вожделению…
Дверной звонок повторно ввинтился в блаженное состояние нирваны… Грин Тимофеевич посмотрел на часы. Без двадцати семь? Кто бы это мог быть? Задурманенная сном память как-то упустила вчерашний разговор с соседкой. И вспомнился разговор, когда Грин Тимофеевич зашлепал спадающими тапками по коридору. «Они же могут и Тамару разбудить!» — безмолвно сказал он черномазому манекену. «Лучше верни на место зубной протез, — ответил Билли. — Потом о бабах думай, болван!» Странным образом совет верного Билли развеселил Грина Тимофеевича. Своим появлением Тамара привнесла ряд неудобств в быт Грина Тимофеевича. Обычно он хранил стакан с протезом в ванной комнате, теперь же, с непривычки, не сразу вспомнил…
— Щас. Щас, — прошамкал Грин Тимофеевич в дверь.
Он прошлепал обратно, в спальню, привел себя в порядок и вернулся в прихожую.
— Откройте, Грин Тимофеевич. Свои, — донесся с площадки мужской голос.
— Свои все дома. — Грин Тимофеевич прильнул к дверному глазку.
Два крепких с виду молодых человека, не переставая жевать резинку, отступили на шаг, чтобы удобней было их разглядеть.
— Кто вы? Я вас не знаю, — допытывался Грин Тимофеевич.
— Я — Шурик, — пояснил тот, кто был пониже ростом, — а он — Митя… Митяй… Откройте, мы простудимся…
— Мы от Торчинского, — добавил Митяй. — От Станислава Игоревича.
Грин Тимофеевич пожал плечами. Молодые люди его не обрадовали. Вспомнилось бабье лицо следователя Сидорова…
— Куда вы подевались?! — раздраженно спросил Митяй.
Звонок вновь бесцеремонно встряхнул тишину. Раз и еще раз, более настойчиво…
Разбудят-таки Тамару, паразиты, подумал Грин Тимофеевич и открыл дверь.
— Ну?! — буркнул он и отстранился, пропуская незваных гостей. — Рановато заявились.
— Застать хотели, — ответил крепыш Шурик. — Мы ненадолго.
Молодые люди переступили порог и протянули жесткие ладони вялому ответному пожатию…
— Не очень шумите, люди спят, — буркнул Грин Тимофеевич и указал в глубь квартиры.
— Будь спок, папаша. — Митяй всплеснул руками, мол, предупреждение излишне. — Мы на пару минут…
— Это кто еще?! — тревожно воскликнул Шурик и остановился.
Идущий следом Митяй с ходу налетел на приятеля и тоже замер, вытянув шею.
— Ах это?! Мой сын Билли… Да идите же… Это манекен.
Молодые люди покачали головами в дружном восхищении. Ну и дела! Так можно пальнуть в ответ…
— Сын, говорите? — Шурик похлопал по голому плечу манекена. — А кто же мать?
— Элла Фицджеральд. — Митяй тоже не отказал себе в удовольствии и щелкнул Билли по щеке. — Продайте мне его. А? Хорошо заплачу.
— Идите, идите… И не шумите, я же просил, — раздраженно проговорил Грин Тимофеевич, направляя парней в кабинет.
Красочные афиши, плакаты, фотографии, театральные маски, книжные стеллажи, подпирающие потолок, стол, заваленный бумагами, добротная фигурная бронза, пианино, укутанное брезентовым чехлом, — все, все неизменно вызывало уважение к хозяину кабинета.
Митяй, а следом и Шурик перестали жевать свою дурацкую резину. Разом вытащили платки и спрятали в них жвачку. Подобное проявление хорошего тона Грин Тимофеевич одобрил усмешкой.
Он подобрал чашу-пепельницу на длинной бамбуковой подставке и перенес ее к креслам, на которых разместились парни.
— Можете курить. — Грин Тимофеевич вернулся к столу, развернул кресло и сел, скрестив вытянутые ноги в домашних тапках.
Тяжесть тревоги приутихла. Уступила место любопытству. Претензии Торчинского на единоличное авторство были смехотворны. А молодые люди, что с тайной робостью оглядывали кабинет, даже чем-то приятны. Обильные наколки на пальцах у обоих парняг не особенно притягивали взгляд.
— Это все ваши афиши? — Шурик повел подбородком.
— А чьи же! — поспешил Митяй. — Кажется, я что-то видел… Не то в Уренгое, не то в Ханты-Мансийске… Давно уже…
— Вполне может быть, — кивнул Грин Тимофеевич. — Эка вас забросило.
— Досиживал свое, на поселении, — пояснил Митяй. — Там Торчинский организовал клуб, разные пьесы играли…
— Митяй здорово на пианино лабает, — гордо объявил Шурик, — Хотите, он слабает джаз? Слабаешь, браток?
— Нет, нет… Еще рано, — поспешил Грин Тимофеевич. — С чем пожаловали ко мне?
Лица молодых людей посуровели. Шурик заиграл желваками под угреватой кожей щек и посмотрел на приятеля. Митяй вытянул поудобней ноги, полез в джинсы, вытащил мятую пачку «Мальборо», выудил сигарету и прикурил.
— Сбили вы нас со своими афишами, — признался Митяй. — Такое дело, хозяин… Серьезные люди интересуются решить вопрос. Нас послали потолковать с вами…
— Короче! — Шурик достал свою пачку «Мальборо».
— Короче! — Митяй оборвал приятеля жестом главного переговорщика. — Серьезные люди хотят, чтобы вы не ложились под следака Сидорова… Помогли бы Торчинскому скинуть пару лет со второй ходки. Ему и так хватит… А как? Вы сами знаете…
— Не понял, — скрывая растерянность, произнес Грин Тимофеевич.
— Короче! — решительно вставил Шурик. — Ты, дед, смышленый. И лично мне по душе. Не выступай перед людьми, дотянешь до погоста сам, без посторонней помощи.
— Как вы разговариваете? — пробормотал Грин Тимофеевич. — У меня…
— Короче! — повысил голос Шурик. — Ты, дед, должен вытащить хорошего дядю из хавла следака Сидорова. Серьезные люди отвалят тебе кучу бабла…
— Покроют моральные и финансовые потери. — Митяй смягчил наглый тон приятеля. — Решайте вопрос, Грин Тимофеевич.
— Вот и весь базар. — Шурик замял в пепельнице недокуренную сигарету и поднялся.
Следом Митяй отправил в пепельницу сигарету и улыбнулся, показывая редкие крепкие зубы.
Переговорщики направились в коридор.
— Так продадите негра? — спросил Митяй.
— На кой хрен тебе вертухай? — хохотнул Шурик. — Мало тебе своих браслетов?
Грин Тимофеевич проводил парней до порога, ответил скрепя сердце на рукопожатие и закрыл дверь…
3
В приоткрытую форточку ветерок принес шум улицы Восстания, особенно суетливой к концу рабочего дня. Идти в Филармонию уже бессмысленно, минут пятнадцать, как начался концерт. Николай пытался было напомнить, но Надя его одернула. Она вообще не хотела идти на какого-то незнакомого исполнителя скрипичного концерта, да еще в трех частях… Как-то забавно было бы видеть Николая, да еще щекастого Димона в белоколонном зале Филармонии. Можно представить их физиономии хотя бы после первой части. При этой мысли Надя засмеялась, но осеклась под недоуменным взглядом Тамары. Ничего смешного в ее рассказе не было…
И вновь в комнате наступила раздумчивая тишина, нарушаемая шумом улицы… Дополняя друг друга, Николай и Димон уже порассказали о том, что происходит в городе. О криминальной жиже, в которой погряз Питер, под пятой нескольких организованных преступных группировок. Наверняка того Торчинского крышует одна из них, иначе держать такой бизнес было бы сложно. И, видимо, он не последний человек в бандитской иерархии, иначе бы о нем так не пеклись. При всем желании ни Николай, ни Димон ничем не могли помочь.
— Господи, да что за проблема?! — Надя вскинула руки. — Пусть твой Грин, алые паруса, признает, что пьесу сочинил тот Торчок, а его черт попутал… Ну, выручит он сукиного сына, отдаст на милость присяжных. Зато не будет мороки, да и денег получит…
Тамара скукожилась и отодвинула тарелку с остывшей свиной отбивной. Надя подхватила тарелку и ушла в кухню, откуда донеслось нервное треньканье посуды.
Николай угрюмо молчал и перелистывал красочные страницы телепрограммы. Димон отошел к окну, закинул руки за спину и разглядывал купол станции метро, что притулился в торец улицы Восстания. Рядом с хмурым серым зданием станция выглядела малышом, спешащим за родителем…
— Коля, а Коль?! — выкрикнула из кухни Надя. — Слышь?
— Ну?
— Может, твоя мамаша что-нибудь придумает? — Надя высунула голову из кухни, поискала глазами Николая. — А что? Столько лет была прокуроршей. Наверняка какие-то связи остались… Она и Димона вытаскивала из всяких историй...
— С чего ты взяла?! — озадаченно проговорил Димон.
— Сама слышала тогда в ЗАГСе, — не отступала Надя. — Или я ослышалась?
— Ну, слышала. — Димон повернулся спиной к окну. — Сравнила. Мои истории с этой уголовщиной…
— Позвони маме, Коля, поговори. — Надя вытерла руки о край передника. — А вдруг?
— Ты и поговори, меня она в грош не ставит, — вздохнул Николай. — А к тебе сейчас благоволит…
— Хомут надеется сбросить, — отомстил Димон.
— Ты-то, многоженец, — шутливо огрызнулся Николай. — Только женится, тут же к моей матери бежит за советом.
Круглое лицо Димона стянула плаксиво-обидчивая маска. Серые мелкие глаза сбежали к переносице, нос заострился, и он чихнул.
— Вот! Правильно! — подхватила Надя. — Значит, к Вере Ильиничне.
— И Тамару возьми с собой, чтобы толково рассказать, — предложил Димон.
Тамара была согласна. Как-никак, появилась надежда…
Оторопь от визита молодых людей обернулось страхом. Тяжелый и удушливый страх заложил грудь Грина Тимофеевича, подобно простуде. Он вернулся в постель, плотно обернул себя одеялом, уткнулся лбом в стену и замер, словно в коконе. Ничто так не обостряет страх, как сознание одиночества… Временами он приподнимал голову от подушки и прислушивался. Казалось, что со стороны детской доносится какой-то звук. Но нет, по-прежнему показалось. И Грин Тимофеевич вновь зарывался в подушку, до следующей надежды, что Тамара наконец проснулась. Ее очень уморила вчерашняя поездка на дачу, но сколько можно спать? Впрочем, еще рано, едва перевалило за семь утра, черт бы побрал этих негодяев… Он даже порывался пойти в детскую и разбудить Тамару, рассказать о визите. Но тот же страх, что тяжестью сдавливал грудь, подминал, обволакивал, словно магма.
Грин Тимофеевич решил ни за что не расставаться со своим авторством. Несмотря на угрозы и посулы. Решение это распалялось наглостью подлеца Торчинского и наследственным упрямством…
4
Капитан дальнего плавания Тимофей Платонович Зотов присутствовал в жизни своего сына эпизодически, между рейсами в дальние моря и океаны. Капитан осуществлял отцовство «вахтовым методом». В силу этого обстоятельства его методы были суровы и быстры, сказывалось общение с морским людом. Он и сына хотел пристегнуть к своей профессии, пытался зачислить в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Но мать была против. Раиса Ивановна — экономист Торгового морского порта — люто ненавидела все, что связано с морем. Этих жлобов, при внешнем лоске, она на своем веку видела-перевидела. От высокого начальства и до карабельно-портовой шушеры. Море засаливает душу, навсегда превращает человека в своего раба, как наркотик. Раиса Ивановна это понимала и мирилась с суровостью Тимофея Платоновича, проявляемую не только с сыном. Правда, он был отходчив и, несмотря на упрямство натуры, нередко просил прощения за грубость. Осадок, конечно, накапливался и мог бы взорваться, если бы не… море.
Долгие рейсы скрепляли семью и мирили Раису Ивановну с интрижками капитана, о которых равнодушно доносил морской ветер. В отличие от ветра с берега. Тот хранил тайну Раисы Ивановны и рентгенолога больницы имени Чудновского, что относилась к Балтийскому пароходству. Возможно, они были безгрешны, спасались от грубой торгово-морской суеты. Грин вполне это допускал. Он видел их раза два в театре, на давних своих спектаклях, но помалкивал. Понимал: мама хвастает сыном. Ей тогда было лет сорок пять. Забавно, но, в свою очередь, на спектакле «Одинокие в раю» Грин засек и папашу. Суровый морской бродяга тоже хвастанул сыном. В тот вечер Грин — такое совпадение — рассматривал зрителей через дырку в занавесе сцены. И обратил внимание на чудака в темных очках, поразительно смахивающего на отца. И верно! Он, папаша! Тимофей Платонович в обычном цивильном прикиде. А рядом сидела буфетчица лесовоза «Ейск». Грин сам когда-то поглядывал на милашку-буфетчицу, когда отец ходил на том лесовозе.
Самое забавное, что тогда папаша должен был числиться в Роттердаме, где в доке перебирали главный винт его «пассажира». А он сиганул в Питер и в доме на Марата не объявлялся… Помнится, Грин, смеясь, рассказал об этом Ларисе, и жена, разумеется, стукнула своей мамаше, тоже известной сплетнице. Естественно, слух достиг ушей Раисы Ивановны. На что мама ответила теще сына, которую невзлюбила с первой встречи: «У Тимофея есть и отпрыск от той буфетчицы. Я собрала малышу детские Гринкины вещички. Кстати, ради здоровья такая терапия моему Платонычу полезна. Мужику с аденомой молодая женщина первое лекарство…» Когда теща Грина умерла, Ольга Ивановна на поминки не пошла. Она не любила Ларису и всю ее родню, даже тихого папу-инженера, называла его «терпила с ваткой в жопе». А развод Грина с Ларисой встретила одобрительно и тем более, — эмиграцию бывшей невестки в Америку. А Тимофей Платонович наоборот: развод сына не одобрял, а до эмиграции и вовсе не дожил… Старый морской краб обожал красивых женщин. И в Лариске души не чаял, особенно после рождения внука. Привозил невестке из-за океана различные подарки и подсовывал втихаря. А та, ехидна, всякий раз пыталась утереть нос свекрови. Раиса Ивановна не подавала вида. Но после кончины морехода демонстративно воротила скулу при появлении невестки на улице Марата…
Образ матери все чаще занимал сознание Грина Тимофеевича. С возрастом им овладевало чувство беззащитности. Особенно после разрыва с Зоей. Мать и Зою пыталась достать, но Зоя не Лариса, она не вступала в полемику. Лариса на каждый упрек матери отвечала чуть ли не матом. Зоя лишь улыбалась и говорила: «Подобное в стратиграфии земли уже известно геофизике!» Что известно?! Что Грин неделю питается всухомятку из-за какой-то научной конференции?! Тем не менее упреки свекрови Зоя складировала в своей памяти. И хранила, чтобы в дальнейшем при каждом скандале их востребовать «на гора». В последний раз это случилось лет пять назад, в девяносто восьмом году, из-за спора о дефолте, обрушенном на страну. Грин Тимофеевич чурался политики, как и Лариса. Зоя, наоборот, была насквозь политизирована. А дефолт, с прямым уроном для собственного кармана, Зоя восприняла как личное унижение ограбленного человека.
Склока началась в ванной комнате из-за неисправного душа. Слово за слово, Зоя увязала покойную свекровь-экономиста с бездарной политикой властей, что завела страну в болото. Грина Тимофеевича такая сцепка поразила глупостью, настоянной на злости. Едва сдерживаясь, он ответил ее же словами, что подобное в стратиграфии земли уже известно геофизике. Зоя выскочила из ванной комнаты, сорвав при этом дверной замок… И все! Да, разрыв этот надвигался: Грин Тимофеевич Зое надоел. Признаться, и Зоя поднадоела Грину Тимофеевичу. Но чем-то ведь она околдовала Грина Тимофеевича в былое время, несмотря на весьма скромные свои женские прелести. И удерживала столько лет. Без официального брака. Вопрос, на который Грин Тимофеевич не мог ответить и сейчас…
А вот мать могла бы ответить. И очень лаконично. «Дурак! — сказала бы она. — Дурак и потаскун! Равнодушный к своей судьбе, потому как дурак! Сочинял пьесы, советовал, как жить, а сам? Только пыль в башке… А сегодня?! Тебе семьдесят лет, и что? Перестань думать о Тамаре, козел, не смеши людей. Она тебе в дочери годится… Ты порой с кресла встать не можешь, если не обопрешься о «подлокотники-виагры», болван. Тоже мне, ванька-встанька… Грин Тимофеевич даже слышал голос мамы — негромкий, шелестящий, со смешинкой. А в гневе, резкий, неуступчивый и по интонации совершенно отцовский…
Он разомкнул веки. Плотная кисея больного глаза искажала четкость восприятия здорового, но к этому Грин Тимофеевич привык и давно не огорчался. Стены спальни, потолок оставляли ощущение консервной банки, и он, бестелесный, замкнут в этом пространстве. Грин Тимофеевич провел взгляд по стене… Остановился на фотопортрете матери и отца. Молодые, красивые, они улыбались в ожидании дальнейшей жизни. И что же? Вот он, Гринка, сын, сейчас вдвое старше их тех, еще молодых, на портрете. Грин Тимофеевич Зотов со своей длинной, извилистой жизнью за плечами. Удачной до поры. И платой за удачу: возрастом, болезнями и… одиночеством. Он открыл тайну такого конца. Жестокую, правдивую тайну. Она заключалась в том, что та, первая жизнь была не совсем его. Она была случайна, как выигрышный лотерейный билет. И должна была принадлежать другому, талантливому, но невезучему.
Собственно говоря, он не открывал никакой тайны, он это знал с самого начала. Потому и успех первой пьесы его испугал. Такое чувство испытывает порядочный человек, найдя потерянные кем-то деньги, потом испуг проходит, наступает какая-то неловкость, но и она не надолго… Он втянулся в успех и во все то, что ему сопутствовало. Но такой успех коварен, о чем талдычат в песок страусы, надеясь, что беду как-то пронесет… Ан, не пронесло! Время предъявило полный счет за тот, чужой, случайно подобранный им успех.
Положа руку на сердце можно признать: у него и вправду однажды сверкнула «искра божия», но могут ли «Одинокие в раю» оправдать остальные пьесы, слетевшие афишами в кабинет? Грин Тимофеевич попал в скверный переплет. Он искал себе моральную поддержку… Встретиться с Сидоровым, рассказать? У следователя свой интерес. Он потребует, чтобы свидетель дал нужные показания, те, от которых предостерегали бандиты. Возникла мысль о бегстве. Уехать на дачу? Или нет, из города, на месяц, на два. Вообще из страны, тем более сейчас это не проблема. А квартиру оставить на Тамару. Или, может, уехать… с Тамарой?! Мысль, как ожог, полоснула сознание, возвращая к волнениям, возникшим с появлением этой женщины. Чем их объяснить? Сколько произошло встреч в его жизни, таких же, новых, манящих загадкой…
Грин Тимофеевич повернулся на спину и приподнялся на локтях. Ощущение заточения в консервной банке пропало, сейчас спальня, как и вся квартира, служила ему крепостью, придавала уверенность. Подобно псу, стряхнувшему с шерсти капли дождя, сознание Грина Тимофеевича вернулось от размышлений к заботам. Главная из них — куда подевалась Тамара?! Помнится, Грин Тимофеевич вознамерился ее разбудить и обнаружил в детской застеленную тахту, а в распахнутом шкафу аккуратно уложенные вещи…
Когда она ушла и куда?! Озадаченный Грин Тимофеевич обошел квартиру. Никого, кроме черномазого Билли. Да и тот хранил такой отрешенный вид, словно и его нет дома…
Глава седьмая
1
Надо было бы его высечь, как следует, да куда там, как бы он сам не навалял тебе по шее. Так думал следователь Сидоров, глядя в окно на небо, обожженное багровыми тучами в ожидании ветра. Да и синоптики предупреждали: усиление ветра с порывами до двадцати метров… А думал следователь о своем сыне Сидорове-младшем, который вместо своих инженерных забот пропадает на дискотеке у Витебского вокзала. «Там, диджеем, я за вечер собираю бабла больше, чем за месяц на заводе», — говорил он отцу… И не поспоришь, сущая правда. Может быть, и ему пойти в диджеи и срубить денег на зависть всему следственному отделу… Впрочем, по виду новых автомобилей у подъезда Управления коллеги Сидорова обходятся без заработков на танцплощадке. Нет-нет, Сидоров не жаловался на судьбу — если не брать во внимание здоровье, — но с деньгами приходилось обращаться осмотрительно и на служебную сноровку коллег особого внимания не обращать, отчего и слыл, в определенном смысле, чудаком. Его ценили за высокий процент раскрываемости и доведения дел до суда. Павел Павлович Сидоров владел особой тайной профессии — он так искусно погружался в поведение обвиняемого, что, казалось, становился его подельником…
К делу по статье 105‑й — убийство кассира и массажистки — Торчинский не имел прямого отношения, он был лишь хозяином салона интимных услуг. Тем не менее он рисковал получить «по полной», если присяжные не найдут смягчающих обстоятельств. Убийство в заведении на проспекте Ветеранов получило широкую огласку. Телевидение и газеты слетелись как мухи на мед. Даже Сидорову-младшему сулили денег, чтобы тот выведал у папаши какую-нибудь изюминку. Собственно, из-за этого и поднялся весь утренний сыр-бор, да такой, что Пал Палыч дунул на службу, едва позавтракав. Так и сидел в кабинете в ожидании Грина Тимофеевича, злой и настороженный от того, что менялась выстроенная схема допроса свидетеля.
При нынешних обстоятельствах, можно было понять опасения свидетеля за свое благополучие. Всегда судьба свидетелей по тяжким уголовным процессам была рискованной. Но в теперешней России, при засилье криминала и коррупции пенитенциарной системы, особенно опасной… «Суки! Просто все продажные суки, — тоскливо думал Павел Павлович Сидоров. — Да и я такой же. Почему я с ней согласился? От того, что она, Вера Ильинична Волгина, государственный советник юстиции первого класса, посоветовала новый ход. Но стоит ли мне рисковать? Ну, а что адвокаты Торчинского? Двое известных пройдох. Адвокатам эта затея на руку. Их задача отработать гонорар. В надежде, что при личной встрече Торчинский уломает Зотова пойти на мировую. Все продумала Вера Ильинична».
Сидоров с тоской обвел взглядом кабинет. Сырая простуженная комната давненько ждала ремонта и обновления. Его коллеги — молодые и зубастые — небось распиханы начальством по сухим добротным помещениям. А между прочим Вера Ильинична, будучи столько лет хозяйкой управления, могла запросто решить коммунальные заботы Павлуши, как она называла его вне службы, перевести на второй, отремонтированный этаж. Нет, все отделывалась обещаниями, правда, зарплату прибавляла и премиальными не обходила. Что верно, то верно. А кабинетик, вот он, скорее собачья конура, а не кабинет для следователя такого класса, как он, Павел Сидоров. Ее вчерашний звонок застал врасплох. Он сразу и не понял, о чем речь. А когда смекнул, поздно было отказываться, да признаться, было в ее предложении что-то дерзкое и молодое. Словно он почувствовал студенческий кураж.
Интересно, что связывало ее с Грином Тимофеевичем? Что-нибудь личное? Он, известный когда-то драматург, и она, не менее известный юрист. И по летам они ровесники. Она в молодости была очаровательна, несмотря на природную хромоту. Что придавало особую сексуальную привлекательность «по Фрейду»… Нет, напрасно он сразу согласился, не оградил себя общими словами, выставился решительным мужчиной. Оробел перед авторитетом, припомнил властный прищур серых глаз. Пенсионерка-то она пенсионерка, но уважением в управлении еще пользуется. И в Минюсте член какой-то важной коллегии…
Глухо прогромыхала под ветром крышка мусорного бака за окном. Первые капли дождя клюнули в стекло. Панорама улицы спряталась под пепельную густую вуаль стремительно, словно в кино… Кто же придет в такую погоду, подумал Сидоров с облегчением. Появлялся шанс еще раз обдумать предложение хромоножки. В такую погоду и претензии «по неявке» предъявлять совестно… Но тут же услышал скрип двери кабинета.
— Вы?! — проговорил Сидоров не без досады.
— Не ждали? — буркнул Грин Тимофеевич, переступая через порог. — Пришел, согласно уговору, в одиннадцать тридцать.
— Похвальная пунктуальность. — Сидоров принялся протискивать свое пышное тело в узкое пространство между стеной и углом стола.
Справившись, он сел и оглядел разложенные папки. Черты его лица приняли печальное выражение, несмотря на смешливо загнутые вверх уголки губ.
— Странно. Такой дождь идет, а вы сухой, — произнес Сидоров.
— Я был в коридоре, ждал своего времени. — Грин Тимофеевич сел на стул и водрузил на колени портфель.
Сидоров хмыкнул, но промолчал. В этом заведении люди редко торопятся на исповедь, цепляясь за каждое мгновенье привычного существования.
— Как самочувствие, Грин Тимофеевич? Как спалось?
— С надеждой, что проснусь, — усмехнулся Грин Тимофеевич.
— Что так? — вскинул брови Сидоров. — Или просто красивый ответ? На вид вы вполне еще крепыш… Что у вас с глазами? Странные какие-то.
Грин Тимофеевич промолчал в подчеркнутом ожидании вопросов по существу. Сидоров открыл папку и надел очки…
Причин, оправдывающих настороженное выражение глаз, у Грина Тимофеевича было предостаточно. Ощущение беззащитности, подобно физической наготе, сковывало движения, наполняло сознание липким страхом. А не принять ли их условие? Признаться в плагиате текста известной пьесы и облегчить участь этого скота Торчинского? Конечно, найдутся желающие покуражиться над удачливым литературным делягой Грином Зотовым. Ну и что? Посудачат в кафе Дома актера и забудут. Теперь, если всплывет история с плагиатом, завсегдатаи кафе будут довольны своей проницательностью…
Человек по натуре слабовольный, он нередко шел на компромисс, о чем жалел впоследствии. Такой вот характер. Поэтому и слыл среди знакомых бесконфликтным человеком. Однако эта молва вовсе не привлекала к нему людей, даже отталкивала… Черт с ним, с Торчинским! Если бы какая другая пьеса?! Скажем, «Огни Парижа» или, на худой конец, «Туман». Тоже шли с успехом… Только согласится ли Сидоров? Его задача — посадить Торчинского по полной, и подобное признание Грина Тимофеевича вряд ли обрадует следователя.
Грин Тимофеевич исподлобья поглядывал на склоненное к бумагам смешливое лицо дознавателя. Казалось, он забыл о присутствии Грина Тимофеевича.
— Так что же все-таки с вашими глазами? — Следователь отодвинул папку.
— Дались вам мои глаза! — раздраженно буркнул Грин Тимофеевич. — Более важных вопросов у вас нет?
— Честно говоря, есть. У меня проблема с катарактой, я и интересуюсь, — вздохнул Сидоров и, сняв очки, почесал дужкой за ухом. — Ну, да ладно… Знали вы такую особу… Елену Рождественскую?
— Вот еще, — ошеломленно пробормотал Грин Тимофеевич.
— Знали или не знали? — повторил Сидоров.
— Знал, — кивнул Грин Тимофеевич. — Она играла героиню в «Одиноких в раю».
— Вы с ней были близки?
— У нас были хорошие отношения…
— Полноте, Грин Тимофеевич. Она была вашей возлюбленной?
— Оставьте, Павел Павлович. Отношения почти сорокалетней давности…
— Тем не менее, — перебил Сидоров, — на последнем допросе Торчинский утверждал: ваша Леночка Рождественская посвящала вас во все изменения, что на репетициях Торчинский вносил в текст пьесы. Вплоть до сюжетных линий, не говоря уже о диалогах. Он перелопатил всю пьесу, оставив по существу только название. А вы, Грин Тимофеевич, бессовестно все это присвоили и пустили по театрам страны под своим авторством.
— Так я же присутствовал на многих репетициях, — пролепетал Грин Тимофеевич.
— Именно, присутствовали. Торчинский этого не отрицает. Присутствовали, но помалкивали, делая вид, что не замечаете изменений, так они были удачны.
Услышанное звучало такой нелепостью, что Грин Тимофеевич потерял дар речи. У него просто онемел язык, лежащий во рту чугунной лепешкой. Несколько секунд он таращил глаза на улыбающегося следователя…
— Жаль, что умерла эта Леночка Рождественская, — проговорил Сидоров.
— Она жива, — справился со своим состоянием Грин Тимофеевич.
— Как жива? Торчинский сказал, что она скончалась. Вы что, поддерживаете с ней отношения? — Сидоров даже приподнялся со своего стула. — Что вы молчите?
— Я… слышал, что она жива, — ответил Грин Тимофеевич. — Проживает в Доме ветеранов сцены…
Мелькнула мысль: не надо было говорить о том, что Леночка Рождественская живет в Доме ветеранов сцены, как сообщил владелец хозмага Борис Чуев, да вот вырвалось…
— А Торчинский утверждает, что ее нет в живых. — Сидоров сел на стул и откинулся на спинку.
— Иначе его друзья позаботились бы о ней? — усмехнулся Грин Тимофеевич.
— Если она не примет сторону обвинения, то лучше считать ее покойной. — Следователь посмотрел на портфель, лежавший на коленях Грина Тимофеевича.
Грин Тимофеевич поджал губы, отчего подбородок как-то запал под пупырчатую, плохо выбритую кожу горла. Разговор выбил его из колеи, да так, что Грин Тимофеевич забыл о портфеле.
— Я, вот, принес, — промямлил он и вытащил из портфеля пухлую зеленую папку, повязанную шпагатом.
— Что это? — Сидоров принял на весу папку и развязал шпагат.
— Мое алиби, как говорится, — пояснил Грин Тимофеевич. — Вы просили принести рукопись пьесы «Одинокие в раю». Я и принес. И еще рукопись, монография известного театроведа Павлича о моей пьесе. Правда, не оконченная…
Зарытые в мясистое лицо следователя Сидорова глаза не изменили своего равнодушного выражения.
— Вы просили принести этот материал, — растерянно повторил Грин Тимофеевич.
— Не алиби, а вещдок, — буркнул следователь, без особого рвения перелистывая пожелтевшие страницы. — Вещественное доказательство.
Грин Тимофеевич молчал, его смутила отрешенность Сидорова. Словно тот хранил в себе какой-то более значительный вопрос к свидетелю. Еще Грин Тимофеевич подумал о нелепой папке зеленого цвета, что попалась ему под руки, надо было подобрать что-нибудь более солидное…
Дверь кабинета приоткрылась и раздался женский голос:
— Палыч, делай перекур! Мне убраться надо по-сухому.
— Через час, Дуся. У меня клиент, — ответил Сидоров.
— Через час мой обед, сделай перекур Палыч, — настаивала уборщица. — Всех, Палыч, не пересажаешь. Отдохни.
— Ступай на второй этаж, пока я управлюсь, — повысил голос Сидоров.
— Со второго меня турнули, — не сдавалась тетка. — Там мужика доставили по сто пятьдесят восьмой.
— Ты вот что, Дуся! — вскипел следователь.
— Ладно, ладно, — сдалась уборщица и прикрыла дверь.
— А что это за статья? — не удержался Грин Тимофеевич.
— Кража, — буркнул следователь.
— А у…
— У Торчинского? Или у вас? — угрюмо продолжил следователь. — У Торчинского целый букет… А вам грозит сто сорок шестая, за плагиат. Срока небольшие. До шести месяцев… И еще замаранная репутация… А этот театровед Павлич может быть вашим свидетелем?
— Нет, — вяло ответил Грин Тимофеевич, острый кадык как бы ощупью прошел под кожей горла. — Наум Анатольевич умер.
— Ну, Грин Тимофеевич, с вами не заскучаешь. И с этой актрисой Рождественской. И с театроведом. — Сидоров покачал головой…
— Жена Павлича жива! — осененно воскликнул Грин Тимофеевич. — Клавдия Михайловна. Она может подтвердить. Наум Анатольевич работал над монографией, а Клавдия печатала на машинке…
Грин Тимофеевич резко умолк. Что могла привнести в это дело вздорная Клавдия Михайловна? Подобное могло прийти в голову от страха: мысли метались подобно брызгам воды от брошенного в лужу камня. Ситуация была столь нелепа, что представлялась игрой, которая забавляла следователя с простецкой фамилией Сидоров. Казалось, игра ему вот-вот надоест, но Сидоров лишь сжал тонкие губы, точно упрятал лицо в забавную клоунскую маску.
— Ко мне приходили, — тихо, словно не желая быть услышанным, проговорил Грин Тимофеевич.
— Сколько их было? Двое?
— Двое, — в замешательстве ответил Грин Тимофеевич. — Откуда вы знаете?
— И что обещали? — продолжил следователь. — Оставить вам жизнь в обмен на эту папку?
— Приблизительно так, — вздохнул Грин Тимофеевич.
— Похвальное мужество. — Сидоров, откинув шпагатные тесемки, продолжал перелистывать страницы. — Кажется, прижмем хвост Торчинскому, не рассчитывать ему на благосклонность присяжных.
За окнами кабинета ветер гонял крупные капли дождя. Временами в этот шум вплеталась из коридора возня неугомонной уборщицы. Лицо следователя кривилось, он что-то бормотал и поглядывал на дверь. И Грин Тимофеевич вслед за ним почему-то поглядывал на дверь…
— Так что же мне делать? — вопросил он.
— Слинять из города. На время, — спокойно ответил Сидоров. — Правда, не знаю на сколько.
— Хорошенькое предложение. — Грин Тимофеевич пытливо взглянул на хозяина кабинета, не шутит ли тот?
— А что? Вы человек одинокий, не связаны с работой, — серьезно продолжал Сидоров, — страна у нас большая, затеряться на пару лет, что плюнуть…
— Вы, Павел Павлович… всерьез?! — вскинулся Грин Тимофеевич.
— Еще как! — отрезал следователь. — Хотя наша пенитенциарная система и предусматривает защиту свидетеля… Но дело это канительное. За всю свою практику могу сосчитать на пальцах случаи законоприменения статьи о защите свидетелей. В Италии, Америке… там люди рвутся в свидетели, получают гарантии, значительные компенсации…
«О чем трендит этот мудак?» — Злость распирала Грина Тимофеевича. Вновь нахлынула мысль о нелепости всей истории. Какая-то дичь, вздор. Куда ему «линять» в его возрасте, с его проблемами. А как же квартира, дача и вообще… Как же… Тамара?
Боковым зрением единственного полноценного глаза он видит, как следователь завязывает тесемки принесенной им папки. Выдвигает ящик стола и укладывает ее…
— Скажите, — подавив внезапные спазмы горла, проговорил Грин Тимофеевич, — можно ли сменить объект нашего обсуждения? — и в ответ на вскинутые вопросительно брови следователя пояснил: — Вместо «Одиноких в раю» подвести под обвинение меня в плагиате другой моей пьесы. «Одинокие в раю» слишком дороги мне. Эта выстраданная мной…
— Понятно, понятно, — перебил Сидоров. — А ваша репутация?
— Конечно, ужасно… Но я больше известен именно как автор «Одиноких в раю».
Грин Тимофеевич чувствовал, как наворачиваются слезы. Он был сейчас раздавлен, жалок… О чем он просит? Об уловке, в которой нет и доли его вины… ради того, чтобы обелить Торчинского.
— Именно кража текста «Одиноких в раю» может вызвать сочувствие присяжных, — проговорил Сидоров. — А не какой-нибудь однодневки…
— У меня нет однодневок, — тихо возроптал Грин Тимофеевич, — мои работы держатся годами в репертуарах театров.
— Знаю, знаю, — мирно согласился Сидоров. — Скажите, Грин Тимофеевич… Откуда вы знаете Веру Ильиничну?
— Какую Веру Ильиничну? — с досадой вопросил Грин Тимофеевич, не хотелось отвлекаться в таком важном разговоре.
— Веру Ильиничну Волгину. Государственного советника юстиции первого класса.
— Не припомню такую.
— Прокурорша, — подталкивал Сидоров.
— Не припомню. Среди моих знакомых? Нет, не припомню.
— А она вас знает. Звонила мне… Вера Ильинична меня когда-то аттестовала. Мы долгое время вместе работали в городской прокуратуре. Я многим ей обязан.
— Понимаю. Но я точно не знаю столь почтенную даму.
— Странно. Она в курсе ваших дел… Словом, она предложила устроить встречу вашу с Торчинским.
Грин Тимофеевич посмотрел на следователя. Он не понимал, куда клонит дознаватель. Что он хочет установить в подобной встрече?.. Это предложение застало Грина Тимофеевича врасплох.
— Признаться, организовать такую встречу непросто. Торчинский проходит по серьезным уголовным статьям… Нужно добиться разрешения прокурора. Но Вера Ильинична обещала уладить, у нее большой авторитет… Вы хотите встретиться с Торчинским?
— Не знаю, — промямлил Грин Тимофеевич. — О чем мне с ним говорить?
— Думаю, вам будет что обсудить, — произнес следователь. — И адвокаты помогут.
— Адвокаты?
— У Торчинского два адвоката. Уговорить вас пойти на сделку — в интересах адвокатов. Им надо отработать немалый гонорар… А я, напротив, хочу законопатить этого сукиного сына. Интересное дельце намечается.
Когда Грин Тимофеевич покинул Следственное управление, дождя уже не было, не было и ветра. Светло-сиреневую глубину Исаакиевской площади с царственным всадником на бронзовом коне полосовали вереницы автомобилей. Красный сигнал светофора, как назло, шкодливо удерживал Грина Тимофеевича у ребристого перехода. Два троллейбуса, насмешливо поводя усами-штангами, отплывали друг за другом от отдаленной остановки на Малой Морской, а Грин Тимофеевич все продолжал стоять у перехода, как истукан. «Может, он испортился?» — переминаясь с ноги на ногу, злился Грин Тимофеевич, глядя на светофор. А когда наконец добрался к остановке, троллейбусы точно под асфальт провалились — из-за громады собора вместо троллейбуса, подобно пасте из тюбика, выдавливались только автомобили… Чтобы появился троллейбус, надо плюнуть и пойти пешком, не оглядываясь, такая примета. Но на это не просто решиться, и Грин Тимофеевич продолжал ждать, нервно стиснув кулаки…
Пугающее предложение следователя встретиться с Торчинским понемногу сглаживалось, даже гипнотизировало, представлялось закрученным драматическим сюжетом… Кто же такая советник юстиции Вера Ильинична? Почему она вмешалась в его историю с Торчинским?..
А троллейбуса все не было и не было…
Грин Тимофеевич упрямо стоял, устремив взгляд к собору, из-за которого, как с конвейера, выкатывались только автомобили, черт бы их взял…
Сейчас он испытывал особенно острое желание поскорее вернуться домой, вдохнуть запах комнат, поздороваться с черномазым Билли и увидеть Тамару. Образ молодой женщины зарылся в его память, возникая всякий раз, когда взор выхватывал из уличной толпы силуэт, напоминающий Тамару. И он сравнивал, механически, не специально, так получалось. Столь открыто и дерзко, что объектам его внимания оставалось лишь пожать плечами: не чокнулся ли старый чувак от весеннего женского стриптиза. Но главное — сравнение оказывалось в пользу Тамары. Занятие это как-то скрадывало нудное ожидание подлого троллейбуса…
2
Жильцы первого подъезда приводили в порядок участок двора от крыльца и до детской площадки. Диспетчером этого весеннего мероприятия, конечно, была активистка жилконторы Сяскина Берта Ивановна. Она с тревогой поглядывала на небо: не повторится ли дождь, будь он неладен. С таким трудом уговорила соседей взяться за уборку, а тут вдруг дождь свалился… Вот жильцы второго и третьего подъезда оказались сговорчивей. А от первого подъезда — просто слезы: три девчонки-школьницы да две новые соседки-армянки, одна из них, старая женщина, уснула на крылечке… Правда, был четверг, день рабочий, но на субботу рассчитывать не стоило — народ с пятницы рванет за город, вообще никого не соберешь…
Сяскина с укором посмотрела на окна третьего этажа. Там продолжала маячить фигура приятельницы старого козла Зотова. Будто нельзя было мыть окна в другой день…
Берта Ивановна уже поднималась в пятнадцатую квартиру, хотела напомнить об уборке двора. Но хозяина дома не оказалось. Лишь женский голос, сквозь закрытую дверь, ответил отказом. Сказала, что уборки ей хватает и в квартире… Вот стерва, присосалась к пожилому мужику, подумала тогда Берта Ивановна о хваткой девице и позвонила в соседнюю дверь, к армянам…
В былые годы Сяскина и сама подумывала о Грине Тимофеевиче. Особенно после того, как кукла Лариска уехала за границу с сынком-оболтусом. Но появилась ученая жердь Зойка, не сиделось ей в квартире, что построил Грин Тимофеевич, перебралась сюда. А в ту квартиру вселила свою старуху-мать, из области. Берта Ивановна была в курсе многих событий, информация о которых стекалась по каналам, скрытым от посторонних. И Сяскина решительно вычеркнула Грина Тимофеевича из своих жизненных планов. Однако желание привлечь к себе особое внимание одинокого соседа с третьего этажа вновь пробудилось у Сяскиной неожиданно и вроде бы из… любопытства. После того как молодая женщина представилась как «двоюродная возлюбленная» Грина Тимофеевича, активистку жилконторы зло взяло. Конечно, та особа молода и смазлива, но куда ему, пожилому, хотя и крепкому еще с виду мужчине, подобная обуза. С виду-то он и крепкий, но почти ежедневно бегает в аптеку. Как говорится — не все золото, что блестит. А она, Берта Ивановна, дама хотя и в летах, но весьма еще упруга, немецких кровей. И опытом бабским богата, не то что эта соплюха. Такая в одну ночь может довести до инфаркта, если тот, со своей аптекой, еще на что-то способен. В подобном деле ум нужен и здравый подход. Должен же Грин Тимофеевич понимать, что у нее никакой корысти нет, у самой трехкомнатная квартира — оставил покойный муж, директор крупной овощной базы…
В раздумьях Берта Ивановна совком и веником собирала мусор, что скопился на аллейке у детской площадки. Дождь припечатал мусор к асфальту, требовалось усилие, чтобы его соскрести. Особенно остатки сигарет и сплющенные пивные банки. Почему-то пацаны и девчонки выбирают детсадовские уголки для своих посиделок с гоготом и визгом. Многие добровольцы-уборщики уже оставили у подъезда выданный садовый инвентарь и разошлись. Вон и соседка-армянка, поддерживая за плечи мать, Изольду Суреновну, заводит ее в подъезд. Не говоря уж о девочках-школьницах, те больше раскачивались на качелях, чем работали. Да еще дворник Нафтулла хлопочет у мусорного бака…
Берта Ивановна подняла глаза к окнам квартиры на третьем этаже и обмерла в недоумении. Как она проглядела?! Рядом с той самой «двоюродной возлюбленной» обозначился четкий контур Грина Тимофеевича… Более того, Грин Тимофеевич поднял руку и повел ладонью в дружеском приветствии. Кому это? Не Нафтулле же! Берта Ивановна оглянулась. Вокруг никого уже не было. Выходит, он приветствовал именно ее. Делать вид, что она этого не замечает, было глупо и как-то унизительно. Берта Ивановна в ответ вскинула руку в нитяной рабочей перчатке и кисло улыбнулась. Она ненавидела сейчас этого безмозглого старого пердуна…
…Грин Тимофеевич стоял у окна гостиной и смотрел вниз, во двор, на суетливую тетку, что нередко докучала ему разными ничтожными проблемами. На этот раз он был благодарен неугомонной активистке, и даже очень. Берта Ивановна, приглашая Тамару на уборку площадки, как бы признавала Тамару «своей», соседкой. Пустяк, но все же как-то уютней будет показываться рядом с такой молодой женщиной. Подобно терпкому хмелю, его все больше охватывало влечение. Было ли такое в прошлом, он не помнил. Допустим, было, но тогда отношения складывались из близости интересов, да и наконец из относительной близости возраста…
Он не мог объяснить свое нынешнее состояние. Бегство от одиночества? Зримость края жизни? Скудность испытанного отцовства? Ведь трудно соотнести с настоящим родительским чувством его отношения с сыном. Они всегда были напряженны и неискренни… Выходит, сейчас в нем проснулось нереализованное отцовство? Смешная и наивная уловка, самообман… Какое отцовство, когда при одной мысли о ее фигуре, о форме груди и всем прочем, увиденном тогда в ванной комнате, у него звенит в ушах. И до ванной, когда впервые под этой крышей прозвучал ее милый голос. И потом, потом, на освещенной солнцем тихой дачной улице… когда она шла впереди и магнитом его притягивала. А он нарочно отставал, любуясь ей статью… Вот и сейчас! Она стоит на подоконнике босыми ногами, удивительно красивыми ногами, со скульптурным рисунком стопы, с цепким и сильным загибом пальцев. А выше, минуя пленительный рисунок ее фигуры, скрытой под простеньким домашним халатиком, взор его упирается в прикрытую тканью тяжелую грудь. Особенно влекущую, когда Тамара тянется руками к верхней части окна.
— Не сглазьте, Грин Тимофеевич. — Тамара провела тряпкой по притолоке рамы.
— Что? — растерянно вопросил Грин Тимофеевич.
— Не люблю, когда на меня глазеют… в таком виде.
— Вот еще… я просто…
— Вы просто вернитесь на кухню. Там есть чем заняться. Пока я управлюсь…
Грин Тимофеевич отправился на кухню. Шарканье медленных шагов звучало особенно беспомощно на паркетных плитках коридора. Сладкое бремя чувственности, ворвавшейся в его размеренную жизнь, казалось, обрело физическую тяжесть и навалилось пудовой массой на ослабевшие плечи. Разумом он понимал: нельзя так открыто проявлять свой трепет, это повлечет полную и безоговорочную его капитуляцию. Очень важно не потерять лица, спрятаться за какую-то тайну, которая мощным магнитом удерживала бы ее возле него. К сожалению, при всем своем эгоизме долго удерживать магнитное поле ему не удастся. А возникшая власть над ним в итоге будет губительна…
«Брось мучиться, хозяин, — безмолвно произнес черномазый Билли. — Вали ее в койку! И не думай о своих проблемах. Вспомни своего папашу, капитана. Вали в койку и ни о чем не думай».
— Дурак ты, Билли. — Грин Тимофеевич постучал костяшками пальцев по лакированному плечу манекена. — И советы твои дурацкие.
Он хотел еще чем-нибудь уколоть черномазого типа. Но ничего другого не придумал, чертов манекен видел хозяина насквозь.
Грин Тимофеевич добрался до кухни. Он уже привык к порядку и свежести, воцарившейся здесь с появлением Тамары. Казалось, так было всегда. Надо будет лишь разогреть все, что стояло на плите или пряталось в холодильнике. «Это-то вам сделать нетрудно?» — укоряла Тамара… Не трудно. И даже очень приятно… Вместе с тем рекомендация Билли, подобно бумерангу, вернулась в сознание Грина Тимофеевича. Надо проявить особое волевое усилие, чтобы подавить эти мысли. А воли у него и не было… Грин Тимофеевич заранее знал: ничего подавлять он не будет и наверняка окажется в дураках…
Эти мысли метались в сознании Грина Тимофеевича, доставляя сладостное волнение. Существуют лишь две ценности в жизни: здоровье и любовь. С первой ценностью он сплоховал, и тем важнее вторая. И даже безответная, она упоительна своей надеждой…
Последний визит к толстяку Сидорову потерял свою грубую реальность, когда Грин Тимофеевич увидел на подоконнике Тамару. По закону аккомодации, объект на возвышении особо привлекает внимание. Грин Тимофеевич как-то замешкался и не рассказал о своем визите к следователю. Историю с Торчинским Тамара принимала близко к сердцу, Грин Тимофеевич это чувствовал. А он вернулся из прокуратуры и как в рот воды набрал… Возможно, история с Торчинским и была та самая особая магнетическая тайна. И вовсе это не наивно. Его, драматурга, не очень удивляло парадоксальное проявление психологии, особенно женской. Как у мудреца Шекспира? Она его за муки полюбила…
Сейчас расскажу, совестливо подумал Грин Тимофеевич и уложил в раковину использованную посуду, чай он так и не допил…
— Кажется, окна никогда не были такими прозрачными. — Грин Тимофеевич прильнул бедром к вымытому подоконнику.
— Не даром ем ваш хлеб. — Тамара соскочила на пол и перенесла тазик с водой на другое окно. — Рассказывайте. Только по порядку. Я не тороплюсь.
Она села на диван, глухо запахнула халатик и вытянула ноги. Синие глаза, особенно синие в падающем от окна свете, смотрели настороженно и внимательно. Двумя пальцами правой руки она подперла висок, уложив подбородок в мягкую ладонь как в колыбельку. Другая рука придерживала ворот халатика…
Грин Тимофеевич оперся руками о край подоконника, вздыбил угловатые плечи и заронил между ними голову. «Сейчас я и впрямь похож на лошадь под хомутом», — вспомнил он первую встречу с Тамарой. А хотелось выглядеть тем Грином Зотовым, когда успех скрывал все недостатки внешности в глазах его поклонниц. Но изнурять себя былым — пустое занятие. Надо с достоинством пользоваться тем, что есть. И это самый верный способ компенсировать утерянное… Он как-то молодецки втянул на подоконник свой тощий зад, поднял колени, обхватил их замком стиснутых пальцев и, держа на весу, проговорил:
— С чего начать, не знаю… Я вам описывал этого следователя, Сидорова. Так вот…
— Грин Тимофеевич, вы не мальчик, что за фокусы. Как вы сидите? Сядьте нормально, — прервала Тамара. — Идите сюда. Сядьте и рассказывайте.
Однако разогнуться Грин Тимофеевич не смог. Он словно окостенел. Что за хреновина: сел он в молодецком порыве, а разогнуться и слезть с подоконника — ну никак! Даже пальцы развести не получалось. Он жалобно смотрел на Тамару…
— Господи, да что же это такое? — Тамара поднялась с кресла и шагнула к окну. — Обопритесь на меня, ну, давайте, миленький…
Она разъединила сухие и холодные пальцы Грина Тимофеевича, развела руки, уперлась животом в его колени и, продев ладони под мышки, стянула с подоконника на себя.
— Фу ты… Вы как ребенок, честное слово. — Тамара откинула голову и смотрела на близкое бледное лицо Грина Тимофеевича. — Ну просто мальчишка, — проговорила она и быстро, как-то по-птичьи поцеловала его мягкую щеку.
— Что-то случилось со мной, — бормотал Грин Тимофеевич. — Стыдно-то как…
Придерживая за плечи, Тамара подвела его к дивану. Усадила и села рядом.
— Ничего. Прорвемся, — улыбалась она, проявляя на щеках милые ямочки. — Это все нервы, Грин Тимофеевич. Бывало и у меня, вдруг схватит… аж, кричи!
Стыд, что пронзил Грина Тимофеевича, сползал с его лица.
— Это я специально, — шмыгнув носом, проговорил он с хитрецой. — А то жди, когда вы меня еще раз поцелуете…
— Да хоть сейчас! — воскликнула Тамара и, наклонясь, с улыбкой прильнула в долгом шутливом поцелуе к щеке Грина Тимофеевича. — Хватит?! На сегодня — хватит. Теперь докладывайте.
Все рассуждения, что изнуряли Грина Тимофеевича, как-то разом обрели значение елочной мишуры. Что это он терзался, на самом деле?! Ведь все хорошо… Он не пытался перейти границу дозволенного, не поддался совету черномазого Билли… «Еще не вывел коня из стойла, — с иронией подумал Грин Тимофеевич и усмехнулся этой двусмысленности. — А главное: как хорошо оставаться на границе. И в неведении есть свое упоение».
— Вы не побрились? Мне это не нравится. — Тамара смело провела ладонью по щеке Грина Тимофеевича.
— Как?! — Грин Тимофеевич прихватил ее запястье и прижал к своей щеке. — Черт, и вправду. Но я же брился… Просто день оказался долгим, словно один за три… Ходил в гости к следователю.
— К Сидорову? — Тамара мягко вызволила запястье из цепких пальцев Грина Тимофеевича.
— К Сидорову. — Грин Тимофеевич смиренно убрал руку. — Озадачил меня Павел Павлович, не знаю, что и делать… Надумал устроить мне встречу с Торчинским, — и в ответ на удивление Тамары добавил: — Какая-то странная затея… А вы как считаете?
Тамара пожала плечами и выжидательно молчала.
— О чем мне с Торчинским толковать? Мы не виделись лет тридцать. И вообще… Сидоров намерен упечь Стаса на полный срок и недоволен, что я… не очень… Словом, так…
Грин Тимофеевич старательно, точно прилежный ученик, принялся рассказывать. Тамара слушала, не перебивая. Изредка вставляла возмущенные реплики…
— Да, да… Так он и сказал: вы должны будете «слинять» из города. Иначе он не ручается за мою жизнь…
Переждав, Грин Тимофеевич поднялся с дивана и в мрачном раздумье принялся ходить по гостиной. Останавливаясь, поводил подбородком, цыкал языком…
— Что значит «не очень»? — спросила Тамара. — Вы сказали: следователь недоволен, что вы «не очень»…
— А-а-а… Что я предлагал поменять «Одиноких в раю» на какой-нибудь другой свой текст…
— Вы это предложили? Признаться в плагиате… пусть даже другой пьесы?
— А что?! — сварливо произнес Грин Тимофеевич. — Это лучше, чем…
— Не знаю, не знаю, — пробормотала Тамара.
— То-то же! — подхватил Грин Тимофеевич. — Не зна-а-ете… И я не знаю! Еще эта тетка, что насоветовала встретиться мне с Торчинским!
— Какая еще тетка?
— А кто ее знает! Тоже мне, юрист! Вместо соблюдения закона предлагает сделку. Чтобы я договорился с этим сутенером. С глазу на глаз… И Сидоров пошел у нее на поводу. С охотой, нет, а пошел, раз мне предлагает. Решил, что эта Вера Ильинична моя знакомая… Куда ни кинь — сплошной блатняк, а не страна…
Брови Тамары испрямились, губы чуть приоткрылись в волнении. Не думала она, что мать Надиного парня Николая примет всю эту историю близко к сердцу. И что-то предпримет. Тамара вдруг испугалась: она вмешалась в эту историю без ведома Грина Тимофеевича…
Однако чувство вины приглушило страх. Ее охватила нежность к бедолаге Грину Тимофеевичу. Как это случается с совестливыми людьми…
3
Ощерившись ржавыми прутьями ограды, дом хмуро смотрел на следователя Сидорова. Третий раз тряхнув калитку, Павел Павлович ждал появления охраны. Наконец забрехала собака со стороны деревянной сторожки и возник пожилой охранник в мятой черной шапке…
— Что надо? — вопросил простуженный басок.
— Что надо, то и надо, — рассердился Сидоров. — Отворите калитку.
Охранник лениво приблизился.
— Ну? Что надо? Начальство в городе. Счас я начальство.
Сидоров полез было за удостоверением, но передумал. Ни к чему привлекать к себе внимание. Разумнее дать ему денег, только сколько? Охранник правильно истолковал сомнение в лице посетителя и поспешил на помощь:
— Дашь сколько дашь, — подобрел охранник и откинул засов. — Собачке на корм. Она из будки не вылезает, щенят стережет… А кого надо-то?
— Рождественскую Елену. Родственник я. — Сидоров извлек десятку и переступил через порог калитки.
— Елену Гавриловну? Счас скажу ее комнату. — Охранник сунул деньги в карман и поспешил в сторожку со словами: — Вся адменистрация разбежалась. Только я служу ешшо, да повар Денисов, контигент жалеет… Совсем все порушили, гады… Новые унитазы завезли, двадцать штук, а поставить рук не найдут. Так и валяются с лета у старого дома…
Сидоров, в ожидании, озирался… Картина представилась унылая. С трудом хранивший былую стать дом смотрел на безлюдный двор мутными стеклами окон. Куски штукатурки свалились на щербатую аллейку вдоль фасада, оставив проплешины на стене. Всюду валялись какие-то тугие с виду мешки, кирпичи, доски, рулоны керамзита… Лишь высоченные тихие деревья парка в окружении вольного кустарника придавали свалке какую-то надежду…
— Эй, родственник… Двадцать первая комната у Рождественской, — прокричал из сторожки охранник. — Только главная дверь закрыта, ходи подальше, там другая дверь. И на второй этаж.
Сидоров направился к дому…
Последняя встреча с Грином Тимофеевичем еще больше утвердила следователя в сомнении: выдержат ли у свидетеля нервы и не переметнется ли он на сторону защиты. Признается в своем плагиате…
По необъяснимому советскому закону главные двери бывают заперты, и надо, спотыкаясь о битый кирпич, плестись к какому-то слепому входу. Переступив корявый порожек, Сидоров вскоре оказался у той самой главной двери с внутренней стороны. От нее вел широкий коридор, стены которого теснили старую, но добротную с виду мебель. Разлапистые буфеты красного дерева с резными стеклами, широкие шкафы, диваны с просиженными матрацами, столы на вычурных ножках, торшеры с выцветшими абажурами… Мебель источала кислый запах старости. Его перебивал дух еды, что просачивался в коридор из распахнутых врат бывшей домашней церкви. Под навесным кумачовым порталом над амвоном высился слоноподобный буфет, схожий с теми, что дежурили в коридоре. Со стены бокового придела церкви в зал на полное безлюдье слезливо смотрели несколько забытых икон. Поодаль от них пластались два замызганных полотна какого-то художника. Под высоким потолком детским веселым калейдоскопом играл многоцветный витраж…
Сидоров поднялся выше этажом. Дневной свет победно пробивал оконные стекла в застаревших дождевых разводах, высвечивая номера комнат на противоположной стороне опрятного коридора.
Комната Елены Рождественской находилась в самом его конце. Окрашенная в серый больничный цвет дверь ответила на стук фанерной легкостью.
— Войдите. Открыто! — разрешил, по-старчески громко, женский голос. — Выручай, Денисов. Опять телик барахлит, как в прошлый раз. Тебя он боится. Выручай, голубчик…
За высокой спинкой кресла Сидоров увидел макушку головы, покрытой седыми с проплешиной волосами.
— Елена Гавриловна? — предупредительно кашлянул Сидоров. — Извините. Я экспромтом…
Кресло резво крутанулось, представив Сидорову хозяйку комнаты, миниатюрное существо в глухом платье вишневого цвета. Блеклые глазки, запавшие в короткие реснички, смотрели словно из щели. Яркая помада выделяла верхнюю губу, что, казалось, соединяла припудренные щеки аккуратного скуластого личика. В следующую секунду она, поелозив утлым задом, выскользнула из кресла и всплеснула руками:
— Жду Денисова, повара нашего. Он мастер на все руки… А вы в телевизорах понимаете?
— Ну… Смотреть смотрю. А так не очень, — пошутил Сидоров.
— Такой крупный мужчина и не очень? — приняла шутку Елена Гавриловна. — Кто вы? Ведь не грабить меня вы явились…
— Побойтесь бога, Елена Гавриловна, — отмахнулся Сидоров. — Напротив! Я страж закона, — и, уклоняясь от сурового для слуха старой женщины наименования своей профессии, торопливо добавил: — Хочу передать вам привет от Грина Тимофеевича Зотова…
Глазки Елены Гавриловны на мгновенье притускнели, но в следующую секунду вспыхнули огоньком внесенной в сумерки свечи.
— Господи, от Гринки?! — воскликнула она. — Откуда он взялся? Он же дунул в эмиграцию со своей курицей Лариской…
— Да нет вроде… Живет в Питере. Жена, правда, уехала, с сыном. Где-то в середине восьмидесятых. А он живет здесь.
— И чем занимается? Все пьески пописывает? Что-то я давненько не слышала о них… Да что вы стоите? Садитесь на тот стул, он крепкий. — Елена Гавриловна указала стул с продавленным цветным сиденьем. — Я сейчас вас чаем угощу. Как вас величать-то?
Сидоров назвался и присел. Хорошо старушенция, в суете, не спрашивает: каким ветром его занесло в эту богадельню…
— А я вот живу тут, уж который год на полном пансионе, — вещала она, семеня мелкими шажками. — И очень довольна. Свою квартиру на Подъяческой сдала государству. А кое-какую мебелишку прихватила с собой… Спасибо матушке Машеньке Савиной, великой русской артистке. Оставила нам этот дом. Хотите, я покажу вам ее могилку в парке. И мужа ее, Молчанова…
— Интересно. — Сидоров подумал, что его визит в Дом ветеранов сцены рискует затянуться…
Весьма просторная обитель напоминала блошиный рынок. Трюмо с тусклыми от времени зеркалами, заставленное множеством изящных статуэток. Секретер красного дерева с резными балясинами ломился от антикварных вещиц мейсенского фарфора. Бесчисленные Амуры и Психеи, композиции из майолики, балерины и танцоры… Вместительный шкаф, полки которого заставлены лекарствами… Стены комнаты без просвета облеплены фотографиями красивых людей в ярких театральных одеждах. С дарственными надписями и без. Особо выделялись несколько портретов роскошной женщины с полуобнаженной грудью…
— Это я! — Елена Гавриловна проследила взгляд гостя. — Что было, то было… А это Гринка Зотов. Он тогда ухаживал за мной.
— У него замечательный вкус, — проговорил Сидоров, глядя на фотографию молодого человека в тельняшке и с лихо сдвинутой на затылок круглой соломенной шляпой-канотье. — Это где же он такой… морячок?
— В Ялте, в Доме творчества писателей. Гринка драпанул от своей курицы. Мы чудесно провели время…
— Ах вы коварная, — смешливо укорил Сидоров. — Да, он был не промах…
— Еще какой «не промах», — подхватила Елена Гавриловна, расставляя на столике чашки. — Стольким бабам голову вскружил. Еще бы! Знаменит, красив, богат… Интересно, каков он сейчас. Наверное, как и я — рундук с болячками… Впрочем, он моложе меня на восемь лет.
— Почему «рундук»?
— А как же… Его папахен был морской волк, вот Гринка и косил порой под эдакого боцмана… Героя «Одиноких в раю» он тоже определил в моряки. Тот, по ходу пьесы, все поминал рундучок, где хранил письма возлюбленной… В Ялте Грин и писал ту пьесу…
— Сам писал? — индифферентно вставил Сидоров.
— Кто же еще? Писал и сценки мне читал… Так и начитал мне на сыночка. Жаль, не долго тот жил, две недельки. Схоронила его на Смоленском. Раба Божьего Костика Рождественского…
— А Грин Тимофеевич знал об этом? — Сидоров недовольно подумал, что разговор уйдет в сторону, но не мог удержаться.
— Черт его ведает. Я рожала у тетки, в Гатчине. Ушла из театра и родила, похоронила сыночка и вернулась. Может, Гринка знал, а может, и нет… Корова его, Лариска, известная дура, решила подвесить муженьку еще один подвиг. Растрезвонила подружкам. Мне донесла Павличиха, Клавка, жена театроведа Павлича, они якшались на даче…
— Ну и память у вас, Елена Гавриловна, — не удержался Сидоров, продолжая досадовать на себя. — Прошло с тех пор лет сорок, а то и более.
— А чем заниматься тут, если не ворошить память, — охотно подхватила Елена Гавриловна. — Со скуки можно сдохнуть среди нашего контингента, как говорит директор. Лучше бы он подумал, как дом в порядок привести. Весь рушится. А хозяева из Театрального союза никак не могут за него взяться. Обещали к десятому году до ума довести. Так мне же столько не протянуть… А богатство какое! Одна церковь чего стоит, с настенной росписью Васнецова и с его иконами… Вся щами пропахла…
— Видел я, заглядывал, — прервал Сидоров. — Буфет на амвоне стоит.
— Так это ж мой буфет. Из карельского дуба… Он тоже из того времени!
Хозяйка хлопотала с чаем. Расставляла голубые ажурные чашки с китайским рисунком. Такие же, в тон, две розетки. И варенье поставила на столик, малиновое… Вот чайник электрический, пожалуй, был ровесник хозяйки, с ручкой, обмотанной изолентой.
— Так с чем же вы пожаловали, Павел Павлович? — спросила Елена Гавриловна. — Ведь не заблудились же вы в наших Помпеях…
Сидоров придвинул ближе блюдечко и помусолил пальцами узорное ушко чашки.
— Есть такой человек… Торчинский.
— Стаська, что ли? — вскинулась Елена Гавриловна.
— Он, — кивнул Сидоров. — Вы знакомы?
— Со Стаськой Торчинским?! Он же режиссер был, сукин сын. Потом в тюрягу угодил по каким-то валютным шашням, на всеобщее удивление. Оказывается, он не только небесными делами увлекался. Весь Ленинград удивил Станислав Игоревич… А вышел, нет, после кутузки, не знаю… Это ж было когда? Как говорится: еще при «старых деньгах»…
— То-то и оно, — прервал Сидоров. — Он и при «новых деньгах» преуспел…
— Расскажите, расскажите! — Елена Гавриловна живчиком заерзала в кресле, зашлепала ладонями по подлокотникам.
Дверь комнаты открылась, и на пороге возник лысый мужик с длинными запорожскими усами.
— Позже, Денисов, голубчик. Через час! — нетерпеливо воскликнула хозяйка.
— Позже не смогу, на базу уеду. — Денисов с любопытством оглядел Сидорова.
— Ах ты, боже мой! Сказала, позже приходи! — Елена Гавриловна вскочила с кресла, метнулась к усачу, пихнула его за порог и захлопнула дверь.
— Что вы так? — растерялся Сидоров.
— Ну его! — Елена Гавриловна вернулась в кресло. — Рассказывайте. Что еще натворил Торчинский?
Она слушала Сидорова и постукивала пальцами по подлокотникам. И не спускала глаз со следователя. Напомаженная верхняя губа временами поднималась, показывая корявые зубы. Удивительное сходство со змеиной головой. А когда услышала о визите к Зотову двух бандюганов, чуть присвистнула, словно выпустила жало…
— Значит, Торчинский утверждает, что я таскала с репетиции какой-то его текст Гринке…
— И Зотов выдавал его как свой, — кивнул Сидоров. — Короче — воровал.
— Так Гринка же сам сидел на репетициях. И пресекал любое своенравие со своим текстом, — возмутилась Елена Гавриловна. — Мерзавец Стаська. Ох и мерзавец. Он еще пытался меня снять с главной роли в «Одиноких», потому что я не хотела с ним спать. Гринка тогда с трудом меня откричал. — Елена Гавриловна принялась помешивать ложечкой, расплескивая серебристый звон. — Так что же вы хотите от меня, Павел Павлович?
— Чтобы вы подтвердили на суде авторство Грина Тимофеевича…
— Вот еще… Мне скоро восемьдесят стукнет… Какой суд?
Елена Гавриловна отставила чашку, поднялась от стола, остановилась у стены с фотографиями…
— Где-то здесь был и Стаська Торчинский. — Она повела взглядом по муравьиному скопищу снимков. — Ну да черт с ним, потом найду… Какой там суд, в мои годы? — повторила она, отойдя от вернисажа. — Честно говоря, зла я на Гринку, ох и зла. Чуть ли не травилась из-за него после кончины Костика… Потом как-то все исчезло…
— Вы же сказали, что не уверены: знал ли Зотов о ребенке или не знал, — запротестовал Сидоров.
— Не уверена, это правда, — согласилась Елена Гавриловна, — Он такой был вертопрах, все ему нипочем. И я дура была, гордячка. Думала: узнает он, решит, что меркантильно интересуюсь. Плюнула и растерла. Только сплетням помешать не смогла. Они наверняка и до Грина доносились, сплетни эти. Видно, не в его интересах было их проверять, тоже хитрец был Гринка Зотов… Знаете, Павел Павлович, не пойду я в суд. Снова видеть этих людей, вспоминать былое… Не пойду в суд, извините.
Сидоров поднял чашку, тронул языком с ложечки варенье и сделал глоток.
— Понимаю вас, Елена Гавриловна. — Он вернул чашку на блюдце. — Неволить вас не могу. Понимаю… Тогда напишите свое отношение к этой истории. Заверим вашу подпись в дирекции Дома…
— Это я могу, напишу, — кивнула Елена Гавриловна. — Только не хочу, чтобы знали в Доме. Тут у нас такой контингент собрался. Зоопарк! Злее старых актеров только молодые волки, уверяю вас…
— Хорошо. Я приеду с нашим нотариусом, — прервал Сидоров.
Но сдержать Елену Гавриловну ему не удалось.
— Представляете, многие из этих актрисулек у мемориальной комнаты Марии Савиной воротят скулу. Дуры набитые. А в комнате ее личные вещи. Рояль, на нем играл Рубинштейн у нее в гостях. Там пел Шаляпин. Бывал Горький… Дарственные картины великих художников. Их письма, книги, фотографии… Там последний раз пел прилюдно Вертинский… А эти актрисульки хреновы черт знает кого из себя строят. Даже посуду после себя не уберут в столовой… Ну, что скажете?
Сидоров сочувственно пожал плечами и отодвинул чашку.
— Вот что еще, Елена Гавриловна. Небольшая, но важная просьба. Никому не рассказывайте об этой истории, о моем визите… Торчинский уверен, что вы куда-то уехали…
— Или уже умерла.
— Может, и так, — продолжил Сидоров. — В его компании весьма серьезные ребята. Те мальчики, что пугнули Грина Тимофеевича, так, шестерки. За ними стоят тузы козырные. Им есть чем рисковать… Понимаете?
Елена Гавриловна кивнула и задвинула стул под бахрому скатерти.
— Да… жили себе, жили… Вот что натворил Горбачев, — вздохнула она, протягивая узкую, усохшую ладонь гостю.
Полный текст читайте в бумажной версии журнала