МЕЖДУ ДВУХ ВЕКОВ
Юрий Карякин
Переделкинский дневник
Юрий Федорович Карякин (1930—2011) — писатель, публицист, философ, специалист по Достоевскому.
Он родился в Перми. Закончил философский факультет МГУ и аспирантуру (1956).
В начале 1960-х работал в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» в Праге, где опубликовал две статьи, получившие большой резонанс, — о Достоевском (1963) и о Солженицыне (1964). С 1965 года некоторое время работал специальным корреспондентом газеты «Правда», потом в Институте международного рабочего движения АН СССР.
В 1968 году был исключен из КПСС за выступление на вечере, посвященном Андрею Платонову в Центральном доме литераторов, на котором высказался против возрождения сталинизма в СССР и в защиту преследуемого властями Александра Солженицына.
В 1970-е годы, целиком погрузившись в творчество Достоевского, написал несколько статей и книгу «Самообман Раскольникова» (1976).
С началом перестройки активно включился в общественно-политическую борьбу. Его публицистические выступления и прежде всего статьи — «Стоит ли наступать на грабли» (1987) и «Ждановская жидкость» (1988) — способствовали отмене позорного в истории русской литературы постановления ЦК КПСС 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград».
В 1989 году был избран депутатом от Академии наук СССР на Съезд народных депутатов и вошел в Межрегиональную группу. С декабря 1990 года на общественных началах работал в Президентском совете Ельцина. У многих в памяти осталась его знаменитая горькая фраза декабря 1993 года, когда в Думу чуть ли не на четверть мест избрали жириновцев: «Россия, ты одурела!»
В 1993 году Карякин покинул Президентский совет и ушел из политики. Занялся литературным трудом. Итогом этой работы стали книги: «Достоевский и канун XXI века» (1989), «Перемена убеждений» (2008), «Достоевский и Апокалипсис» (2009), «Пушкин. От Лицея до… Второй речки» (2009), «Жажда дружбы. Карякин о друзьях и друзья о Карякине» (2010), «Бессмертный. Приход и изгнание» (2011), «Не опоздать!» (2012).
В 1993 году мы с Ирой переехали в Переделкино. Впервые в жизни появилось ощущение своего дома. Впервые выбрались из московской клетушки на сосновый простор. Да к тому же Ира купила хороший (для того времени) компьютер. Стали размещать книги в моем кабинете, по размерам превышавшем всю нашу прежнюю черемушкинскую квартиру. Установили стеллаж и для моих дневников — небольших книжиц карманного формата, которые я обычно носил с собой и куда записывал всякие мысли, приходившие в голову. Привычка эта — вести дневник, вернее не собственно дневник, а делать очень короткие и порой никому не понятные (даже и мне с годами) заметки, — возникла у меня давно. И хотя, как считают все мои друзья и близкие, что большего разгильдяя, чем Карякин, нет, оказалось, что благодаря выработанной с годами привычке записывать все более или менее стоящее, что мелькало в мозгу, — собралась очень своеобразная хроника моих мыслей за полвека.
С переездом в Переделкино я окончательно ушел из политики, в которую попал случайно, на волне перестройки, а потом и благодаря избранию народным депутатом от Академии наук, и где чувствовал себя как рыба на песке. Уйти-то ушел, а снова поплыть, как раньше, в привычной реке литературы — тоже оказалось непросто. В общем, был какой-то кризис. И тут мой переделкинский сосед и старый товарищ Юра Давыдов посоветовал: «А ты вместе с Ирой начни расшифровывать свои дневники. Наверное, всплывет много интересного».
И вот уже как-то летом 1994 года, когда мы обустроились, точную дату не помню, начали расшифровку старых дневников. Начали вразбивку, что попадалось под руку. Методики тогда еще не выработали. К тому же сразу после расшифровки двух-трех строк — хотелось уже прокомментировать. А потом и вообще, отставив в сторону старые дневники, стали записывать почти каждый день новые впечатления и мысли. Так и сложился этот «Переделкинский дневник» или «Уколы мысли», представляющий лишь малую часть дневниковых записей. Замысел подготовить к печати более обстоятельный дневник, видимо, не осуществится никогда.
Впрочем, некого винить, кроме самого себя. Ибо главный мой недостаток — безграничность, вытекающая из глупой надежды на бесконечность жизни. Ведь на самом деле безграничность — сильный тормоз в работе. Не надо рваться в бесконечность. Рваться надо — в ограниченность. Необходимо себя ограничивать. Не умею.
До сих пор мечусь между двумя полюсами, отнюдь не самоуничтожающимися, — взять и отдать. Все время ощущаю собственную безграмотность, и хочется еще и еще знаний. Но «ликбез» сам по себе — бесконечен. Все, что я могу и должен сказать, я уже нажил. А осознание ничтожности собственных знаний — этот самый «ликбез» — несопоставим с радостью собственного открытия. Ведь в последнем случае ты не просто одаряешь себя познанием, добытым человечеством, но знаниями и опытом (прежде всего духовным), пережитым тобой лично.
Дневник мой предстает порой для меня как чистый сумбур. Почему я «сумбурю»? Да просто потому, что систематизировать, то есть «подвести магнит» под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный человек, а тем более (всхлипну я!) полюбивший мою грешную душу. Наверное, я и сам бы смог. Но смею уверить: раз этот «сноп» опилок летит, извергается — я точно знаю! — его не остановить. Потом не будет.
КАК Я НАЧАЛ ВЕСТИ ДНЕВНИК
Первый раз — в 1955 году. Аркадий, любимый мой дядя, подарил толстую записную тетрадь на день рождения с напутствием: «Записывай свои, да и чужие умные мысли».
С перерывами писал в ней: с 18 сентября <19>55<-го> до апреля 1961<-го>.
Второй — с 1964 г. и до сих пор, без перерывов.
Все, что меня тогда мучило, все, что противоречило моей мировоззренческой «монолитности», которую я еще не в силах был одолеть, я передавал другому...
Один доканывает меня из прошлого, другой, молодой, — из настоящего. Я сопротивлялся и вдруг понял сейчас, что мне просто невыносимы мои противоречия, надо отдать их другим.
Вспомнилось: Достоевский в февральском письме 1854 г. Фонвизиной: «Я — дитя века сомнения и неверия». Он отдавал свои противоречия — своим героям. Освобождение. От невыносимости противоречий.
Этот этап, этот переход длился очень, слишком долго, в нем были свои прорывы и свои отступления, иногда панические.
Теперь годы сжимаются в мгновения, как вещество, так что один квадратный сантиметр вещества может весить чуть ли не как вся Земля. По странной, давным-давно замеченной и до сих пор не объясненной особенности человеческой психики — ВСЕ может пронестись в одно мгновение. Я часто думал: вот скажешь — сенокос, гроза, дядя Ваня... И — сразу же ВСЕ вспыхнет, разом и в деталях одновременно... Как в музыке: «время» и «пространство» в музыке, — а также во сне! МУЗЫКА — ВРЕМЯ и РАСПЛАСТАННОЕ ПРОСТРАНСТВО. Вся тайна музыки — в ликвидации времени. Вся тайна времени выражена в музыке.
1993 год
30 июня
Начинаем с Ирой расшифровку старых дневников. (Следом за расшифровкой идут комментарии или воспоминания, продиктованные Карякиным уже в 1993 году. — И. З.)
Из блокнотов 1962 года
Хельсинки. 1962 г. Я в командировке от журнала ПМС («Проблемы мира и социализма». — И. З.). Успенский собор. Ходил на все службы. Собор огромный, а на службе — человек 10—15, максимум 20. Какое-то ощущение птиц-калек. Хор-чудо. Подошел батюшка (видать, я ему примелькался).
— А не желаете ли туда? — показал на хор.
— Нет.
(Хотелось сказать — нельзя, он это понял. Было стыдно.)
— Вы веруете?
— Да как сказать... (промямлил).
Вспомнился эпизод с Павлом Сергеевичем Поповым. Он читал у нас на философском в МГУ формальную логику. Всегда тщательно одет, по-старинному. Потом узнал: был академиком в <19>20-е годы какой-то Вольной академии художеств.1
Однажды я шел из дома по переулку, ведущему к церкви (Сокольники). Полутемно. Человек впереди вдруг остановился и перекрестился на собор. Когда я сравнялся с ним, узнал Павла Сергеевича. А он узнал меня. До сих пор помню глаза. Жалкие, испуганные, молящие. До сих пор больно.
Сюжет. Предсказатель. Предсказывает кому-то скорую смерть, точную дату (все слышали); перед этим — «если не хотите, не буду называть».
— Хочу.
— Ну смотрите.
(И — подготавливает убийство этого человека...)
Предсказывает публично свою смерть (тоже подстроил?).
По-настоящему мои блокнотные записи начались с Польши (сентябрь—октябрь 1964). Их и посмотрим. Впрочем, лучше сразу писать, что вспоминается.
Записки «белого мышонка»
Из Праги, где я с 1961 года работал в международном журнале «Проблемы мира и социализма», в отпуск обычно ездил на наш юг — Сочи, Гагра. А тут вдруг предлагают — «гостевую путевку» в Закопане (Польша). Оказывается, из-за этой путевки все в редакционном начальстве передрались и кто-то сказал, а Карякин ни разу не ездил по гостевой. Ну вот я и поехал.
В Варшаве на вокзале встречали, как Ю. Гагарина. Какие-то старые большевики польские. Роскошный отель. Четыре комнаты. Торжественный обед с их зав. международным отделом, имени не помню сейчас, фамилия — Мруз. Подошел развязный человечек. Дал три (!) конверта: «на трамвайные билеты» (в каждом по 10 тысяч злотых).
Вечером бродили с Мрузом по Варшаве. Раньше он работал секретарем парткома на каком-то большом заводе. Его рассказ: «Вызвали в ЦК. Ничего не говорят. Только водят по кабакам. Крепко пьем. Я боялся ударить в грязь лицом. Не отставал. Но старался не пьянеть. Наконец говорят: „Экзамен выдержал. Будешь зав. отделом. Ну конечно, прощупывали и политически...“».
И вот мы бродим с Мрузом по кабакам. Платит, разумеется, он (мне запретил). Берет самое-самое дорогое... Под конец:
— Что же делать?
— С чем?
— Да вот на тебя на день положено тратить... 10 тысяч злотых, а мы истратили только 3.
— Так отдать тому, кто победнее.
— Нельзя.
Закопане. В этих местах, думаю я, лет 60 тому назад гулял, спасаясь от русской полиции, несостоявшийся юрист, в чьем распаленном мозгу рождалась великая идея: превратить начавшуюся «империалистическую» войну (шел 1914 год) в войну «гражданскую».
Два маленьких полузамка. Опять роскошные номера. В каждом — полный бар. Холодильники набиты всякой снедью. «Контингент» — человек 20—25. Председатель комиссии партийного контроля Павел Васильевич Кованов. Секретарь Краснодарского обкома Иванов. Секретарь Владивостокского обкома. Главный редактор газеты «Neues Deutschland», министр КГБ Болгарии, главный редактор какой-то прокоммунистической арабской газеты (ему тот маленький плюгавенький человечек каждый вечер приводил баб — «национальная специфика»).
Змеиное гнездо ПАРТИЙЦЕВ. Замкнутый коммунистический мирок, где все свои и «все оплачено». Разговоры среди своих с матерком. Все много пьют, языки развязались, допустимые «тайны» друг другу докладывают.
Я — белый мышонок в стае серых крыс. Моя позиция: молчать. Слушать. Записывать.
Все началось с Иванова. Как-то сидели с ним. Выпивали.
Он: Трудная у меня работа.
Я: Ну какая трудность — про вашу землю еще Чехов говорил: воткни оглоблю — тарантас вырастет.
— Да политики больно много.
— Какой?
— Ну вот каждый день должен отчитываться о Матиасе Ракоши.[2]
— ?
— Он же у нас живет, ну скрытно, понятно. Следят за ним. А отчеты в ЦК — каждый день... Да вот еще недавно прислали этого, вашего, из Чехословакии — Ленарта... Приказали: зафиксировать...
— ?
— Ну, зафиксировали. Показали ему балет. Он по вкусу своему выбрал балеринку... Ну и зафиксировали.
У меня отвисла челюсть.
— Ты что думаешь — на фото? На кино. Теперь он у нас вот где (он хлопнул по карману)...
В 1968 году, после свержения Дубчека, Ленарт стал премьер-министром Чехословакии. Эту историю потом я рассказал послу Чехии в России Сланскому.
Вот с этого момента я решил «зафиксировать» их. Во время его рассказа я понял — пьянеть нельзя. Надо запоминать.
Еще из разговоров с Г. Г. Ивановым. Спорили о Солженицыне и о только что вышедшей моей статье о нем в девятом номере ПМС.
Он: «Вот Дьяков в „Октябре“ правильно написал. Подписываюсь под каждой строчкой. Глубоко партийно написал, как нужно. Ведь книга Солженицына („Один день Ивана Денисовича“. — И. З.) — ненужная книга, зачем раздирать раны, которые зажили... Зачем отвлекать внимание от главного».
Когда кто-то уезжал из «контингента» — устраивались проводы и все дружно пели: «Пусть всегда будет солнце» и «Подмосковные вечера».
Обычная культурная программа: охота. Кино. Бильярд. И вдруг... «Экскурсия в Освенцим».
Набирается неполный автобус. Пыжатся, делают вид, что надо посетить. Важное идеологическое мероприятие. Как только сели в автобус, дряблыми голосами привычно запели: «Пусть всегда будет солнце...»
Приехали. На доме рядом с главным входом большая афиша: «Марк Бернес и Майя Кристалинская».
— Опять этих жидов в Европу пустили, — срывается мой герой. — Надо сказать Пал Палычу... Кончать надо с этим.
Сжав кулаки, твержу себе: «Молчать. Слушать. Записывать».
И вдруг нахожу в блокноте 1964 года запись от 17 сентября — прямое обращение к Хрущеву:
«Да знаешь ли ты, сколько из тех, кто тебе аплодирует сегодня, льстит, ненавидят тебя? А сколько тех, кто говорит правду, будет и есть за тебя, не за тебя, конечно, а за дело.
Если меня хватит кондрашка или случится еще какая-нибудь хреновина: более гениально честного человека на Руси, чем АИС (А. И. Солженицын. — И. З.), — я за последние 50 лет не знаю».
Блокнот 1964 года
В. Розанов. «Апокалипсис нашего времени» (1918): «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. <...> Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. <...> С лязгом, скрипом, визгом — опускается над Русской Историей железный занавес».
Значит, не Черчилль первым придумал «железный занавес» над Россией?
«— Представление закончилось.
Публика встала.
— Пора надевать шубы и возвращаться домой...
Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Ср.: Булгаков «Собачье сердце».
«Зачем думать о смерти? Надо жить!» И приходят неподготовленными к смерти...
В экзистенциализме одержимость мыслями о смерти — лишь форма чего-то другого, еще более важного. Ответственность?
Поговорить с Мерабом Мамардашвили о смерти. Его не волнуют (ли?) эти вопросы: дескать, русская «интеллигентская традиция». Он: «Мне больше нравится спинозовское рационалистическое отношение к этим проблемам».
Украсть у меня можно все, кроме главного, — кроме меня.
Две новейшие тенденции:
1) технари занимаются историей, гуманитарными науками;
2) гуманитарники переходят в «технику», в науку. Причина общая: общественные науки — сплошное вранье.
Первое больше и как тенденция. Второе — меньше и угасает.
Тут какой-то закон...
Западня: результат заранее дан. Все остальное — подгонка. Фокус-покус. Из «пустого» кармана вынимается слон.
У меня сейчас словно начали открываться все шлюзы. «Несет». Но: знаний, знаний, знаний не хватает.
Найти (сочинить) притчу о том, как все занимаются не своими делами и что из этого выходит. А потом — своими и что из ЭТОГО вышло. По способностям — прежнее общество, формации не нуждались в этом. И не задумывались об этом. Хотя отдельные мыслители вырывались далеко вперед.
(Достоевский — об извозчике, который, может быть, Рафаэль...)
Возможности небывало огромные — фантастичные и — не используются так, как можно и надо.
Комментарий 4 августа 1994 года
Очень много причин моей медленной эволюции, медленной, но, как вижу, острой и все более обостряющейся. Одна из этих причин — вот эта формула — «свободное развитие...». И сейчас — сама по себе она и прекрасна и точна. В 1894<-м> Энгельс именно ее взял как самое краткое определение коммунизма.
Когда-то в 1965<-м> или 1966 г. (можно найти в блокнотах) я спросил у АИС, гуляли с ним по Чапаевской улице: «А если коммунизм это — „свободное...“, то ведь вы — за или неужели против?» Он: «Да, ЕСЛИ» (тут важна интонация, я, наверное, тогда ее не уловил).
Все-все сводится к тому, как понимать коммунизм. Цель ОПРАВДЫВАЕТ средства. Вздор! — Цель ОПРЕДЕЛЯЕТ средства. Если средства неправые, значит, и цель — неправая. Цель — средство... противоречия. Противоречия, в сущности, — вздор. Все дело — в цели.
Из блокнота 1965 года
Два портрета Ленина.
Первый: Руководители созданного в 1895 г. «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Фотография 1897 г. Ульянов — в середине невероятно похож на молодого Чингисхана (которого я, впрочем, не видел)... Напряженный, энергичный, готов к борьбе.
Второй: Вероятно 1920—<19>21 гг. уже перед болезнью. Взгляд пытливый, ищет, вопросы в глазах и даже (вроде бы с ним несовместимо) — тоска.
Комментарий 1994 года
Эти два портрета прошли через мою жизнь лейтмотивом. Усилил этот лейтмотив Коржавин своим стихотворением «Ленин в Горках»... Спорили: у Ленина — трагедия, а у Сталина — ее нет. Было даже что-то еретическое, если у человека висел второй, «трагический», портрет Ленина. Мало кто догадывался, что этот второй — предчувствие, предварение ТРЕТЬЕГО, маразматического: Ленин больной в Горках.
Вот уж «Преступление и наказание».
Не два, а ТРИ портрета! Дать их вместе. Посмотрите на них, сравните.
Публикация, примечания и вступительная заметка Ирины Зориной
Продолжение следует
Полный текст читайте в бумажной версии журнала
[1] Видимо, имеется в виду Вольная академия духовной культуры (1913—1923).
[2] Матьяш Ракоши (Матьяш Розенфельд) (1892—1971) — Генеральный секретарь ЦК Венгерской компартии (1945—1948), Первый секретарь ЦК Венгерской партии трудящихся (1948—1956). Прозванный «лучшим учеником Сталина», установил в Венгрии личную диктатуру, копировал сталинскую модель управления. В годы его правления было репрессировано 540 тыс. человек и при населении 9,5 млн возбуждены дела против 1,5 млн чел. Развязал кампанию против сионистов (сам был евреем), автор теории «всемирного сионистского заговора». После смерти Сталина в Москве сочли, что он слишком фанатичен, В 1956 г., после доклада Хрущева на ХХ съезде, был снят с поста Первого секретаря и вывезен в Москву и некоторое время жил в Краснодаре.
