МЕЖДУ ДВУХ ВЕКОВ

Юрий Карякин

Переделкинский дневник

Юрий Федорович Карякин (1930—2011) — писатель, публицист, философ, специалист по Достоевскому.

Он родился в Перми. Закончил философский факультет МГУ и аспирантуру (1956).

В начале 1960-х работал в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» в Праге, где опубликовал две статьи, получившие большой резонанс, — о Достоевском (1963) и о Солженицыне (1964). С 1965 года некоторое время работал специальным корреспондентом газеты «Правда», потом в Институте международного рабочего движения АН СССР.

В 1968 году был исключен из КПСС за выступление на вечере, посвященном Андрею Платонову в Центральном доме литераторов, на котором высказался против возрождения сталинизма в СССР и в защиту преследуемого властями Александра Солженицына.

В 1970-е годы, целиком погрузившись в творчество Достоевского, написал несколько статей и книгу «Самообман Раскольникова» (1976).

С началом перестройки активно включился в общественно-политическую борьбу. Его публицистические выступления и прежде всего статьи — «Стоит ли наступать на грабли» (1987) и «Ждановская жидкость» (1988) — способствовали отмене позорного в истории русской литературы постановления ЦК КПСС 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград».

В 1989 году был избран депутатом от Академии наук СССР на Съезд народных депутатов и вошел в Межрегиональную группу. С декабря 1990 года на общественных началах работал в Президентском совете Ельцина. У многих в памяти осталась его знаменитая горькая фраза декабря 1993 года, когда в Думу чуть ли не на четверть мест избрали жириновцев: «Россия, ты одурела!»

В 1993 году Карякин покинул Президентский совет и ушел из политики. Занялся литературным трудом. Итогом этой работы стали книги: «Достоевский и канун XXI века» (1989), «Перемена убеждений» (2008), «Достоевский и Апокалипсис» (2009), «Пушкин. От Лицея до… Второй речки» (2009), «Жажда дружбы. Карякин о друзьях и друзья о Карякине» (2010), «Бессмертный. Приход и изгнание» (2011), «Не опоздать!» (2012).

В 1993 году мы с Ирой переехали в Переделкино. Впервые в жизни появилось ощущение своего дома. Впервые выбрались из московской клетушки на сосновый простор. Да к тому же Ира купила хороший (для того времени) компьютер. Стали размещать книги в моем кабинете, по размерам превышавшем всю нашу прежнюю черемушкинскую квартиру. Установили стеллаж и для моих дневников — небольших книжиц карманного формата, которые я обычно носил с собой и куда записывал всякие мысли, приходившие в голову. Привычка эта — вести дневник, вернее не собственно дневник, а делать очень короткие и порой никому не понятные (даже и мне с годами) заметки, — возникла у меня давно. И хотя, как считают все мои друзья и близкие, что большего разгильдяя, чем Карякин, нет, оказалось, что благодаря выработанной с годами привычке записывать все более или менее стоящее, что мелькало в мозгу, — собралась очень своеобразная хроника моих мыслей за полвека.

С переездом в Переделкино я окончательно ушел из политики, в которую попал случайно, на волне перестройки, а потом и благодаря избранию народным депутатом от Академии наук, и где чувствовал себя как рыба на песке. Уйти-то ушел, а снова поплыть, как раньше, в привычной реке литературы — тоже оказалось непросто. В общем, был какой-то кризис. И тут мой переделкинский сосед и старый товарищ Юра Давыдов посоветовал: «А ты вместе с Ирой начни расшифровывать свои дневники. Наверное, всплывет много интересного».

И вот уже как-то летом 1994 года, когда мы обустроились, точную дату не помню, начали расшифровку старых дневников. Начали вразбивку, что попадалось под руку. Методики тогда еще не выработали. К тому же сразу после расшифровки двух-трех строк — хотелось уже прокомментировать. А потом и вообще, отставив в сторону старые дневники, стали записывать почти каждый день новые впечатления и мысли. Так и сложился этот «Переделкинский дневник» или «Уколы мысли», представляющий лишь малую часть дневниковых записей. Замысел подготовить к печати более обстоятельный дневник, видимо, не осуществится никогда.

Впрочем, некого винить, кроме самого себя. Ибо главный мой недостаток — безграничность, вытекающая из глупой надежды на бесконечность жизни. Ведь на самом деле безграничность — сильный тормоз в работе. Не надо рваться в бесконечность. Рваться надо — в ограниченность. Необходимо себя ограничивать. Не умею.

До сих пор мечусь между двумя полюсами, отнюдь не самоуничтожа­ющимися, — взять и отдать. Все время ощущаю собственную безграмотность, и хочется еще и еще знаний. Но «ликбез» сам по себе — бесконечен. Все, что я могу и должен сказать, я уже нажил. А осознание ничтожности собственных знаний — этот самый «ликбез» — несопоставим с радостью собственного открытия. Ведь в последнем случае ты не просто одаряешь себя познанием, добытым человечеством, но знаниями и опытом (прежде всего духовным), пережитым тобой лично.

Дневник мой предстает порой для меня как чистый сумбур. Почему я «сумбурю»? Да просто потому, что систематизировать, то есть «подвести магнит» под все эти опилки, может или сможет всякий сколько-нибудь умный человек, а тем более (всхлипну я!) полюбивший мою грешную душу. Наверное, я и сам бы смог. Но смею уверить: раз этот «сноп» опилок летит, извергается — я точно знаю! — его не остановить. Потом не будет.

КАК Я НАЧАЛ ВЕСТИ ДНЕВНИК

Первый раз — в 1955 году. Аркадий, любимый мой дядя, подарил толстую записную тетрадь на день рождения с напутствием: «Записывай свои, да и чужие умные мысли».

С перерывами писал в ней: с 18 сентября <19>55<-го> до апреля 1961<-го>.

Второй — с 1964 г. и до сих пор, без перерывов.

Все, что меня тогда мучило, все, что противоречило моей мировоззренческой «монолитности», которую я еще не в силах был одолеть, я передавал другому...

Один доканывает меня из прошлого, другой, молодой, — из настоящего. Я сопротивлялся и вдруг понял сейчас, что мне просто невыносимы мои противоречия, надо отдать их другим.

Вспомнилось: Достоевский в февральском письме 1854 г. Фонвизиной: «Я — дитя века сомнения и неверия». Он отдавал свои противоречия — своим героям. Освобождение. От невыносимости противоречий.

Этот этап, этот переход длился очень, слишком долго, в нем были свои прорывы и свои отступления, иногда панические.

Теперь годы сжимаются в мгновения, как вещество, так что один квадратный сантиметр вещества может весить чуть ли не как вся Земля. По странной, давным-давно замеченной и до сих пор не объясненной особенности человеческой психики — ВСЕ может пронестись в одно мгновение. Я часто думал: вот скажешь — сенокос, гроза, дядя Ваня... И — сразу же ВСЕ вспыхнет, разом и в деталях одновременно... Как в музыке: «время» и «пространство» в музыке, — а также во сне! МУЗЫКА — ВРЕМЯ и РАСПЛАСТАННОЕ ПРОСТРАНСТВО. Вся тайна музыки — в ликвидации времени. Вся тайна времени выражена в музыке.

1993 год

30 июня

Начинаем с Ирой расшифровку старых дневников. (Следом за расшифровкой идут комментарии или воспоминания, продиктованные Карякиным уже в 1993 году. — И. З.)

Из блокнотов 1962 года

Хельсинки. 1962 г. Я в командировке от журнала ПМС («Проблемы мира и социализма». — И. З.). Успенский собор. Ходил на все службы. Собор огромный, а на службе — человек 10—15, максимум 20. Какое-то ощущение птиц-калек. Хор-чудо. Подошел батюшка (видать, я ему примелькался).

— А не желаете ли туда? — показал на хор.

— Нет.

(Хотелось сказать — нельзя, он это понял. Было стыдно.)

— Вы веруете?

— Да как сказать... (промямлил).

Вспомнился эпизод с Павлом Сергеевичем Поповым. Он читал у нас на философском в МГУ формальную логику. Всегда тщательно одет, по-старинному. Потом узнал: был академиком в <19>20-е годы какой-то Вольной академии художеств.¹

Однажды я шел из дома по переулку, ведущему к церкви (Сокольники). Полутемно. Человек впереди вдруг остановился и перекрестился на собор. Когда я сравнялся с ним, узнал Павла Сергеевича. А он узнал меня. До сих пор помню глаза. Жалкие, испуганные, молящие. До сих пор больно.

Сюжет. Предсказатель. Предсказывает кому-то скорую смерть, точную дату (все слышали); перед этим — «если не хотите, не буду называть».

— Хочу.

 — Ну смотрите.

(И — подготавливает убийство этого человека...)

Предсказывает публично свою смерть (тоже подстроил?).

По-настоящему мои блокнотные записи начались с Польши (сентябрь—октябрь 1964). Их и посмотрим. Впрочем, лучше сразу писать, что вспоминается.

Записки «белого мышонка»

Из Праги, где я с 1961 года работал в международном журнале «Проблемы мира и социализма», в отпуск обычно ездил на наш юг — Сочи, Гагра. А тут вдруг предлагают — «гостевую путевку» в Закопане (Польша). Оказывается, из-за этой путевки все в редакционном начальстве передрались и кто-то сказал, а Карякин ни разу не ездил по гостевой. Ну вот я и поехал.

В Варшаве на вокзале встречали, как Ю. Гагарина. Какие-то старые большевики польские. Роскошный отель. Четыре комнаты. Торжественный обед с их зав. международным отделом, имени не помню сейчас, фамилия — Мруз. Подошел развязный человечек. Дал три (!) конверта: «на трамвайные билеты» (в каждом по 10 тысяч злотых).

Вечером бродили с Мрузом по Варшаве. Раньше он работал секретарем парткома на каком-то большом заводе. Его рассказ: «Вызвали в ЦК. Ничего не говорят. Только водят по кабакам. Крепко пьем. Я боялся ударить в грязь лицом. Не отставал. Но старался не пьянеть. Наконец говорят: „Экзамен выдержал. Будешь зав. отделом. Ну конечно, прощупывали и политически...“».

И вот мы бродим с Мрузом по кабакам. Платит, разумеется, он (мне запретил). Берет самое-самое дорогое... Под конец:

— Что же делать?

— С чем?

— Да вот на тебя на день положено тратить... 10 тысяч злотых, а мы истратили только 3.

— Так отдать тому, кто победнее.

— Нельзя.

Закопане. В этих местах, думаю я, лет 60 тому назад гулял, спасаясь от русской полиции, несостоявшийся юрист, в чьем распаленном мозгу рождалась великая идея: превратить начавшуюся «империалистическую» войну (шел 1914 год) в войну «гражданскую».

Два маленьких полузамка. Опять роскошные номера. В каждом — полный бар. Холодильники набиты всякой снедью. «Контингент» — человек 20—25. Председатель комиссии партийного контроля Павел Васильевич Кованов. Секретарь Краснодарского обкома Иванов. Секретарь Владивостокского обкома. Главный редактор газеты «Neues Deutschland», министр КГБ Болгарии, главный редактор какой-то прокоммунистической арабской газеты (ему тот маленький плюгавенький человечек каждый вечер приводил баб — «национальная специфика»).

Змеиное гнездо ПАРТИЙЦЕВ. Замкнутый коммунистический мирок, где все свои и «все оплачено». Разговоры среди своих с матерком. Все много пьют, языки развязались, допустимые «тайны» друг другу докладывают.

Я — белый мышонок в стае серых крыс. Моя позиция: молчать. Слушать. Записывать.

Все началось с Иванова. Как-то сидели с ним. Выпивали.

Он: Трудная у меня работа.

Я: Ну какая трудность — про вашу землю еще Чехов говорил: воткни оглоб­лю — тарантас вырастет.

— Да политики больно много.

— Какой?

— Ну вот каждый день должен отчитываться о Матиасе Ракоши.^[2]

— ?

— Он же у нас живет, ну скрытно, понятно. Следят за ним. А отчеты в ЦК — каждый день... Да вот еще недавно прислали этого, вашего, из Чехословакии — Ленарта... Приказали: зафиксировать...

— ?

— Ну, зафиксировали. Показали ему балет. Он по вкусу своему выбрал балеринку... Ну и зафиксировали.

У меня отвисла челюсть.

— Ты что думаешь — на фото? На кино. Теперь он у нас вот где (он хлопнул по карману)...

В 1968 году, после свержения Дубчека, Ленарт стал премьер-министром Чехословакии. Эту историю потом я рассказал послу Чехии в России Сланскому.

Вот с этого момента я решил «зафиксировать» их. Во время его рассказа я понял — пьянеть нельзя. Надо запоминать.

Еще из разговоров с Г. Г. Ивановым. Спорили о Солженицыне и о только что вышедшей моей статье о нем в девятом номере ПМС.

Он: «Вот Дьяков в „Октябре“ правильно написал. Подписываюсь под каждой строчкой. Глубоко партийно написал, как нужно. Ведь книга Солженицына („Один день Ивана Денисовича“. — И. З.) — ненужная книга, зачем раздирать раны, которые зажили... Зачем отвлекать внимание от главного».

Когда кто-то уезжал из «контингента» — устраивались проводы и все дружно пели: «Пусть всегда будет солнце» и «Подмосковные вечера».

Обычная культурная программа: охота. Кино. Бильярд. И вдруг... «Экскурсия в Освенцим».

Набирается неполный автобус. Пыжатся, делают вид, что надо посетить. Важное идеологическое мероприятие. Как только сели в автобус, дряблыми голосами привычно запели: «Пусть всегда будет солнце...»

Приехали. На доме рядом с главным входом большая афиша: «Марк Бернес и Майя Кристалинская».

— Опять этих жидов в Европу пустили, — срывается мой герой. — Надо сказать Пал Палычу... Кончать надо с этим.

Сжав кулаки, твержу себе: «Молчать. Слушать. Записывать».

И вдруг нахожу в блокноте 1964 года запись от 17 сентября — прямое обращение к Хрущеву:

«Да знаешь ли ты, сколько из тех, кто тебе аплодирует сегодня, льстит, ненавидят тебя? А сколько тех, кто говорит правду, будет и есть за тебя, не за тебя, конечно, а за дело.

Если меня хватит кондрашка или случится еще какая-нибудь хреновина: более гениально честного человека на Руси, чем АИС (А. И. Солженицын. — И. З.), — я за последние 50 лет не знаю».

Блокнот 1964 года

В. Розанов. «Апокалипсис нашего времени» (1918): «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. <...> Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. <...> С лязгом, скрипом, визгом — опускается над Русской Историей железный занавес».

Значит, не Черчилль первым придумал «железный занавес» над Россией?

«— Представление закончилось.

Публика встала.

— Пора надевать шубы и возвращаться домой...

Но ни шуб, ни домов не оказалось».

Ср.: Булгаков «Собачье сердце».

«Зачем думать о смерти? Надо жить!» И приходят неподготовленными к смерти...

В экзистенциализме одержимость мыслями о смерти — лишь форма чего-то другого, еще более важного. Ответственность?

Поговорить с Мерабом Мамардашвили о смерти. Его не волнуют (ли?) эти вопросы: дескать, русская «интеллигентская традиция». Он: «Мне больше нравится спинозовское рационалистическое отношение к этим проблемам».

Украсть у меня можно все, кроме главного, — кроме меня.

Две новейшие тенденции:

1) технари занимаются историей, гуманитарными науками;

2) гуманитарники переходят в «технику», в науку. Причина общая: общественные науки — сплошное вранье.

Первое больше и как тенденция. Второе — меньше и угасает.

Тут какой-то закон...

Западня: результат заранее дан. Все остальное — подгонка. Фокус-покус. Из «пустого» кармана вынимается слон.

У меня сейчас словно начали открываться все шлюзы. «Несет». Но: знаний, знаний, знаний не хватает.

Найти (сочинить) притчу о том, как все занимаются не своими делами и что из этого выходит. А потом — своими и что из ЭТОГО вышло. По способностям — прежнее общество, формации не нуждались в этом. И не задумывались об этом. Хотя отдельные мыслители вырывались далеко вперед.

(Достоевский — об извозчике, который, может быть, Рафаэль...)

Возможности небывало огромные — фантастичные и — не используются так, как можно и надо.

Комментарий 4 августа 1994 года

Очень много причин моей медленной эволюции, медленной, но, как вижу, острой и все более обостряющейся. Одна из этих причин — вот эта формула — «свободное развитие...». И сейчас — сама по себе она и прекрасна и точна. В 1894<-м> Энгельс именно ее взял как самое краткое определение коммунизма.

Когда-то в 1965<-м> или 1966 г. (можно найти в блокнотах) я спросил у АИС, гуляли с ним по Чапаевской улице: «А если коммунизм это — „свободное...“, то ведь вы — за или неужели против?» Он: «Да, ЕСЛИ» (тут важна интонация, я, наверное, тогда ее не уловил).

Все-все сводится к тому, как понимать коммунизм. Цель ОПРАВДЫВАЕТ средства. Вздор! — Цель ОПРЕДЕЛЯЕТ средства. Если средства неправые, значит, и цель — неправая. Цель — средство... противоречия. Противоречия, в сущности, — вздор. Все дело — в цели.

Из блокнота 1965 года

Два портрета Ленина.

Первый: Руководители созданного в 1895 г. «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Фотография 1897 г. Ульянов — в середине невероятно похож на молодого Чингисхана (которого я, впрочем, не видел)... Напряженный, энергичный, готов к борьбе.

Второй: Вероятно 1920—<19>21 гг. уже перед болезнью. Взгляд пытливый, ищет, вопросы в глазах и даже (вроде бы с ним несовместимо) — тоска.

Комментарий 1994 года

Эти два портрета прошли через мою жизнь лейтмотивом. Усилил этот лейтмотив Коржавин своим стихотворением «Ленин в Горках»... Спорили: у Ленина — трагедия, а у Сталина — ее нет. Было даже что-то еретическое, если у человека висел второй, «трагический», портрет Ленина. Мало кто догадывался, что этот второй — предчувствие, предварение ТРЕТЬЕГО, маразматического: Ленин больной в Горках.

Вот уж «Преступление и наказание».

Не два, а ТРИ портрета! Дать их вместе. Посмотрите на них, сравните.

Публикация, примечания и вступительная заметка Ирины Зориной

Продолжение следует

Полный текст читайте в бумажной версии журнала

[1] Видимо, имеется в виду Вольная академия духовной культуры (1913—1923).

[2] Матьяш Ракоши (Матьяш Розенфельд) (1892—1971) — Генеральный секретарь ЦК Венгерской компартии (1945—1948), Первый секретарь ЦК Венгерской партии трудящихся (1948—1956). Прозванный «лучшим учеником Сталина», установил в Венгрии личную диктатуру, копировал сталинскую модель управления. В годы его правления было репрессировано 540 тыс. человек и при населении 9,5 млн возбуждены дела против 1,5 млн чел. Развязал кампанию против сионистов (сам был евреем), автор теории «всемирного сионистского заговора». После смерти Сталина в Москве сочли, что он слишком фанатичен, В 1956 г., после доклада Хрущева на ХХ съезде, был снят с поста Первого секретаря и вывезен в Москву и некоторое время жил в Краснодаре.