МАРИНА КУЧИНСКАЯ

СОЧЕЛЬНИК

                          Here we must separation…

                                                Ezra Pound

Смуглый вечер. Сочельник по старому календарю.
Голубые горы к северу от моей цитадели.
Белая река мстит течением январю.
Здесь мы должны расстаться, у самой цели,
и пройти миллионы верст по мертвой траве,
и взамен путеводной звезде загорятся две.

Голова растекается облаком, и закат,
как щенок, то и дело тычется слепо в память.
Не разнять. Когда время идет на спад,
даже волки в глуши начинают от страха лаять,
и стреножены кони, и вдаль голоса зовут,
и за лунным огарком вершится надзвездный суд.

ПИСЬМО В КИОТО

Ты зашел в ресторан на окраине бывшей столицы.
Было зимнее утро, и небо бело. Плосколицый
человечек подал тебе кофе в изящном фарфоре.
Так душа, как стекло, — только хрупче становится в горе.
Ты нашел, что искал: как капризный божок приношеньем,
здесь любуется время вчерашним своим отраженьем,
черепаха колышется подле в коричневой ряске,
и сосна за окном истомилась от взоров и ласки
твоих рук незнакомых, которые иглы и ветки
рисовали на мокрой от слез ресторанной салфетке.
Потому и душа в этом зимнем затерянном мире
потянулась к словам, как палач в день возмездья к секире.
Вкус небесной золы, вкус восточного белого утра
на губах моих тоже. Как будто я рядом. Как будто.

* * *

Покой — уставшему, умершему — хвала,
живому — солнце, мертвому — ограда.
Но для кого рождаются слова
стиха в ночи и пламенной баллады?
Зачем звезда зияет, как дыра,
на зимнем небе? — чтобы не споткнуться
волхвам Твоим, которые сюда
(настанет час!) когда-нибудь вернутся.

* * *

Только ведь небо меняет, не душу — кто за море едет…
Гораций. Послания, I, II, 27.

Мы меняем души, не тела…
Н. Гумилев

Вот мы и за моvрем. К небу чужому возможно привыкнуть —
к мрамору туч по зиме, к половодью лазури в апреле.
Только ведь души меняют впридачу к небесным чертогам
те, кто за тридевять верст в неизвестное едет.
Те ж, кто остался под небом отчизны упрямой, — не боги!
Им не подвластно строптивое время. Их опыт
тоже оставил рубцы и внутри, и снаружи,
не признавая даров благородно-спесивой Европы.
Нет постоянства ни в душах, ни в теле. В природе
всё переменчиво пошло и глупо повтором.
Так и пройдем по земле своим племенем, кланом и родом,
тешась мечтами и к ночи пустым разговором.
Мы — одинаковы. Мы — беззащитны и слабы.
Мы — одиноки и временны. Мы — не герои.
Только любовью и можем себя обессмертить
и без дождя прорасти сорняком на развалинах Трои.

* * *

Уедем в Англию. Научимся с тобой любить монархов,

как бекон и поридж.

Под небом, незнакомым с синевой, освоим быта мелочи и в кои
лета начнем опять почти с нуля: кочевники — без племени, без рода…
Что Англия! — куда-нибудь в края, где всё на карту ради кислорода
поставлено. Возможно, это рай. А нет, и там к чему-нибудь привыкнем,
но, обнаружив (разве невзначай), что легче промолчать,

чем в голос всхлипнуть,

вчитаемся в судьбу наискосок — что есть, что было.

Пусть к местам восхода

спешат светила. Место — не порок: запомнится пустяшным эпизодом.
На пыльный ельник у ручья в грязи садятся бабочки,

по глупости не зная,

что родина (особенно вблизи) — совсем не рай, но заповедней рая.