ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Звягин

Простая история

Здание агентства «Аэрофлот» памятно мне не только своим архитектурным величием. Хоть и в этом отношении оно из ряда вон: сложено из массивных блоков грубого, как бы ломаного гранита и поражает своей какой-то готически-буржуазной солидностью. Ему не хватает разве донжона со знаком фунта стерлингов на флагштоке.

Я там покупал билеты в очень разные места — от Симферополя до Минусинска и Ашхабада. На галерее над кассами, прикрепленной к богатым пузатым колоннам желтого мрамора, было маленькое кафе с круглыми столиками и глубокими массивными креслами из кожзаменителя.

Туда заходили «центровые», но не бандиты, а своя, интеллигентная, публика. В надежде поболтать с кем-нибудь из знакомых я туда и взбирался, а заодно — побездельничать, попить не очень-то вкусного кофе-вторяка.

На рубеже восьмидесятых мне привелось работать в здешней котельной. Это было что-то из ряда вон даже по тем временам. Пропыленное, без окон, с низкими потолками подземелье, не имевшее даже нормальной бытовки — ни лежанки, ни ссачка, ни срачка. Ду´ша, конечно, не было и в помине. Приходилось бегать отсюда на Кирпичный — на круглосуточную станцию аэрофлотовских «экспрессов», имевшую туалет.

Как-то зимой, во время очередной вылазки, я встретил небольшую (особей в пять) стаю бродячих собак. Подивился сему небывалому для центра города зрелищу. Они неторопливо трусили по свежевыпавшему снегу, беззвучно, но чрезвычайно уверенно. Кругом — никого. Бежали мимо арки, где тогда жила поэтесса Одоевцева.

То, что собаки умеют разговаривать с людьми, было мне известно давно; сейчас я получил тому лишнее подтверждение. Лохматый вожак оглянулся, посмотрел мне в глаза и просемафорил: «Иди себе, одиночка. Сейчас мы здесь главные».

Я не возражал. Только натянул перчатки потуже.

Но вернемся к месту моей работы — замковому подземелью. Помещение определенно обладало мистическими свойствами. Например, из закрытой котельни, со стола для записей в вахтенном журнале, исчезла редкая книга «Стихи духовные», данная мне для прочтения Леной Пудовкиной. В другой раз пришел никем не направленный московский панк Кортик, бежавший из психушки, и кантовался в котельной три дня, будучи передаваемым по смене, потчуя сменщиков рассказами из жизни многочисленных вписок и хунт, разбросанных по всей советской стране.

Но самый удивительный случай произошел у меня с главным инженером нашего треста. Однажды он пришел ко мне на смену, представился, сбил на затылок пыжиковую шапку, протянул толстый ломик, указал на участок стены в проходе и приказал: «Долби!»

Я поглядел на объект предстоящей работы. Ничего особенного, стена как стена, неряшливо отштукатуренная и покрытая темно-синей масляной краской. Сперва отлетала бежевая штукатурка, обнажая боковину крупного гаревого блока (из чего и строить в котельной), а потом я наткнулся на серый матовый шов. Начальство молчало, но меня уже охватил азарт разрушения. Я воткнул сплющенный на клин торец лома между блоками и, поднапружившись, стал раскачивать стык, действуя как рычагом. Один из блоков наконец выпал, отдавив мне большой палец ноги, упрятанный в массивный рабочий ботинок с заклепкой. Из дыры в стене пахну´ло теплою пылью.

Через десять минут мы имели дыру побольше, блоков в шесть и, когда пыль осела, могли видеть сумрачное, ниже человеческого роста пространство угольной ямы, замурованной, скорее всего, в конце пятидесятых. Тут при свете, слабо сочащемся из котельной, я увидел белый фарфоровый выключатель на стенке размурованного пространства. Инстинктивно протянул к выключателю руку и повернул фарфоровый вороток. В помещении зажглась электрическая лампочка!

Мы оба отпрянули от дыры. Однако ни глухо ухающего привидения, звенящего кандалами, ни сундука с бриллиантами мы не увидели. Только сухие грани антрацита цвета свежесрезанного свинца корректно блеснули нам в очи.

«Замазывай обратно! — приказал начальник-романтик, надвигая на лоб пыжиковый треух. — Не годится это помещение для бытовки!»

Я проигнорировал приказание. Дней через пять пришли ребята из конторы и заделали дыру какою-то ржавою железякой, прибавив еще одну черточку неуюта в это, в общем-то, отвратное помещение. Я проработал здесь целый год.

Заколдованное место

У меня над столом висит «План города Петрограда, исправленный на 1918 год». Если взять булавку и ткнуть прямо в центр ему, где пересекаются оси симметрии, попадешь точно в мой дом в Мошковом переулке.

Крыльями своими он выходит на Миллионную и Мойку, а основной длинной — на Мошков. На противоположной стороне когда-то была остановка «второго» автобуса у светлого каменного заборчика, поверх которого ранним летом свешивались кисти сирени. Это был самый живописный маршрут, ведший от Финляндского — к нам, от нас — по Большой Морской, вокруг Исаакия, мимо угрюмых гранитных колонн бывшего немецкого посольства, дома Набоковых, Поцелуева мостика на Театральную, а дальше, по Офицерской, в приморскую часть города, потом, через Обводный, к конструктивистским строениям и заводам Нарвской заставы.

Казалось бы, на Мошковом, в настолько центральном месте, силовые линии города должны оплотняться и матереть, но имелась тут чертова загогулина, которая все и портила.

А именно: Большой Конюшенный мост поставлен метра на три левее оси самого переулка, и этого было достаточно, чтоб зазевавшиеся ночные шоферы въезжали по прямой в ажурный сквозной парапетик и, сбив его, падали в Мойку.

Это было очень странно: разгона после поворота с Миллионной тут не имелось никакого — всего лишь в длину нашего отнюдь не гигантского дома, — а нате же!

Красоты это место неописуемой: налево — Круглый Кваренгов рынок, направо — синий фасад милейшего Аракчеева дома, по прямой — ну просто чудесно скругленная колоннада придворных конюшен. Летними днями тут чуть не толпятся художники с неизменным желанием запечатлеть всю эту нетленную красоту, а ночами, с интервалом не реже чем раз в пару месяцев, с берега в воду сыплются легковые машины.

Но вот наступило трехсотлетие города, и среди силовых наших линий просквозила еще одна — сила административного натиска. Ведь помимо армянской лавки, овощного магазина, переделанного в распивочную, корейского ресторана в нашем околотке был и музей А. С. Пушкина — квартира, где он в Бозе почил; всенародная святыня, можно сказать.

Нашлось, где хозяйственнику разгуляться, с его вкусом, предприимчивостью и фантазией. Весь кусок набережной со стороны Пушкина замостили булыжником, съезды из дворов вымостили машинной нарезки гранитными плитами, соорудили гранитные же, с аккуратно вырезанными углублениями водостоки; понаставили шатких гранитных столбиков со скверно закрепленными декоративными цепями, ретрофонарей; соорудили ретрокозырьки над парадными.

Закончили свое «быть по сему!» как раз накануне трехсотлетия. Отпраздновали это дело как водится — фейерверком над Петропавловкой да факелами, зажженными на Ростральных колоннах.

Все кончилось, встала над Петербургом легкая весенняя ночь…

Утром я продираю глаза, вспоминаю, что дома хлеба ни крошки, выхожу неумытый и заспанный из-под арки в переулок, поворачиваю в сторону булочной, а стало быть, и заветного места, — о боже! — кусок легкого парапета пропал, зияет огромная дыра в два пролета.

Подхожу ближе. Приглядываюсь и вижу, что на дне рябеющей розовыми бликами Мойки стоит цвета молодой листвы «мерседес», а на его торчащей из воды крыше в позе роденовского мыслителя сидит с набрякшими подглазьями старый хмырь в мокром костюме от Кардена.

Вот и получается, что Питер не только, по словам классика, умышленный город, но он еще витиеват и затейлив.

Питер и море

Рискуя тем, что меня не поймут и, схватив, отдубасят решительные балтфлотцы, отважусь на заявление: Питер — не морской город.

Даже в районе Комарово, где из гладкой воды выступают лаковые округлые камни, как в саду японского мастера, и где она достигает горизонта, это — не море. И на берег выбрасывает не плети ламинарии, а изломанные, цвета кофе с молоком, губчатые останки пресноводного тростника.

География города — сухопутная география. Мизерные участки Маркизовой Лужи открываются лишь в местах почти потаенных, например, если едешь через Калинкин мост на автобусе в сторону Нарвских ворот, в конце набережной Фонтанки сверкнет тебе малая долька безбрежности и опять пропадет. Не берись дойти до нее пешком — угол зрения будет не тот, заслонят заводские заборы. Так что проехали.

Наиболее известные места, где виден залив, — торец Большого проспекта Васильевского острова (там вскоре будет вантовый мост), стрелка ЦПКО и еще кое-где. Намывные территории намеренно не называю. Объясню — почему. Мой друг поселился на самом берегу, на Морской набережной, прямо за орудийными башнями, поставленными дулами к горизонту для воинственной красоты. А потом намыли еще кусок мелководья, застроили, и счастливые обладатели квартиры окнами на горизонт оказались внутри городского квартала, где морские орудия уставлены в бок соседу. Получилась и не морская, и не набережная.

Не любят у нас моря. Заслонили верфями, кожевенными заводами, военными объектами.

Обратите внимание на то, сколько лет московское военно-морское начальство сопротивляется переезду в Петербург. Наверное, потому, что и не подозревает — город у нас — сухопутный, бояться нечего!

Еще кусочек большой воды можно было увидеть когда-то с Голодая, оттуда, где маленький парк и, через узкий пролив, крошечный остров Вольный с небольшим каким-то строением, возможно метеостанцией. Невдалеке от маленького прибрежного парка стоял одинокий дом архитектора Фомина. Потом все намыли, остров исчез, построили городские кварталы, и дом Фомина неожиданно заиграл, оказавшись на уличном перекрестке. Он стал работать как явление архитектурное, ибо не был задуман как особняк, и ожил в текучих соотношениях каменной плоти, света и воздуха, включенных в городскую среду. Но — без воды.

Проведя в Питере лет эдак шестьдесят, я случайно оказался в районе, если не ошибаюсь, торгового порта — моряцких общежитий, специального бушлатно-тельняшечьего духа, закопченной маленькой церкви некогда красного кирпича. Моря не видел, но вообще сколько лет нужно прожить в большом городе, чтоб наконец оказаться в самом конце Обводного канала, в месте специально матросском! И дело не в торжественном Адмиралтействе или крейсере Аврора. Это — объекты, по-существу, сухопутные, хоть и парадные.

Море с питерской топонимикой существенно не связано, по крайней мере в быту. И не кивайте на Большую Морскую. Гораздо органичнее она существовала в виде улицы Герцена, ибо упирается в конечном счете в завод, а не в стихию, которую Герцен искренно не любил. Кто-то у него утонул. Не любят русские писатели моря, хоть возьмите Тургенева, который тонул-таки на корабле и просил отдыхающих (пардон, утопающих) пропустить его поскорее в шлюпку, ведь он — единственный сын у матери!

Но вернемся к питерской топонимике. Есть где-то автобусная остановка «Лесной порт», но где она? Поверьте, не был ни разу. И Питер вам — не Одесса, где самые названия — Потемкинская лестница, Большой фонтан, Пересыпь — так дышат морем.

Единственное, что реально морское видно из центра нашего города, — это огромные, некоторые еще с конца девятнадцатого века, судостроительные краны, которые, если глядеть с Дворцового моста в сторону устья Невы, прямо по-мондриановски коллажируют цветной горизонт. Другое дело — Баку. Есть там приморская набережная, которую в народе называют Парапет. Там тусуются все — и дети и взрослые. «Эй, Ахмет, пойдем на Парапет!» — специальная бакинская дразнилка. Вот как море включено в жизнь. А здесь ниоткуда не пахнет ни йодом, ни солью, ибо соли здесь нет. Она вытолкнута напором пресной воды за десятки километров от города. Не морской воздух.

В Питере, как известно, все — не то, чем представляется. Тут и море — не море, и Нева — не река, и Котлин — не остров. Нева — это очень полноводная протока из Ладоги в Финский залив. Именно она при противном ветре заливает город, а не Мировой океан, на берегу которого мы, рассуждая чисто географически, прозябаем. Котлин уже лет двадцать не остров благодаря дамбе. А море… Где морская флора и фауна? Ни крабики по сваям не бегают, ни креветка не кочумает на комаровском мелководье. Тоска…

О! Есть одно место! Это — собор Николы Морского, где отпевали множество горожан, в том числе и поэтессу Ахматову, которая лежала в гробу, удивляя молодым горбоносым профилем, важная, как контр-адмирал. Публика собралась сухопутная. В церкви было тепло от народа. «В храме склянки, как на корабле», — впоследствии напишет мой друг, которого отпоют в другом храме.

Но это все — из области воспоминаний и символов, личных и общих, как золотой кораблик на небе. А так — нет, тыщу раз нет — Питер — не морской город.

Полный текст читайте в бумажной версии журнала