ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Татьяна Москвина. Смерть это все мужчины: Роман. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2004.

От первого лица. От некоей Александры Зиминой. Порядком за три­дцать, но выглядит гораздо привлекательней; с душой и талантом. Пишет в газетах, пользуется известностью. Одинока и несчастлива — верней, бездетна и не имеет (на первых страницах) предмета любви. Содержанка бизнесмена. Впрочем, свободна и свободна. Одевается со вкусом, а главное — так умна! Видит насквозь людей, понимает исторический момент. Мыслит без иллюзий, говорит без обиняков. Окружающих шокирует и восхищает — и такой же реакции ожидает от того, к кому обращен ее текст.

Как бы произносимый про себя, по ходу текущих событий. Как бы не к читателю, а к самой себе и человечеству. И вращающийся вокруг рокового пункта обиды: жизнь, безжалостная ко всем вообще, особенно скверно обходится с женщиной. И с той, что служит, и с той, что продается.

На женщин падает почти вся материальная тяжесть существования. Уродство быта и социальная несправедливость. Особенно — в странах бедных, особенно — в плохие времена. Между тем — и как раз в плохие времена — женщины ведут себя лучше мужчин, питаясь и делясь коллективным НЗ человечности, ими же накопленным.

Короче, входной билет у них дороже, а места хуже. Собственности — один процент мировой. Независимости — ноль целых хрен десятых. Участь повально унизительная. Стократ усугубляемая высокомерной пошлостью так называемого мужского взгляда, потребительской идеологией дураков и дикарей.

Какая трагическая это роль: твердо сознавая себя человеком в полном смысле слова, существом высшего предназначения, — обитать в женском теле! (Подрывающем, кстати, дух идеей осуществимого счастья.) Быть личностью, которой Рок является не иначе как организму: под ухмыляющейся маской Аппетита. Какая нестерпимо комическая роль!

Космический, стало быть, свет озаряет «блошиный рынок». В центре — мыслящая, говорящая вещь. По сторонам — два покупателя: первый и последний. Ни тот ни другой не сумели удержать — и мыслящая вещь разбивается насмерть на тысячу звонких фраз.

Много страниц эффектной эссеистики на клейкой ленте аффектированного сюжета.

Написано в самом деле отлично. С насмешливой, иногда приветливой наблюдательностью — про чужое и чужих, (то есть про все и про всех, кроме той, кто в этом романе «я»). С обаятельной важностью — про волшебный внутренний мир Саши Зиминой, сплошь, конечно, из творчества и страстей, из юмора и великодушия, но также из горя, причиняемого несправедливой недооценкой.

Таков уж закон воинствующего мышления: подобно тому, как антисемит мчится по кругу за дьяволом, скрывающимся в его собственной душе, — или как из антисоветских сочинений глядит советский идеал, — так и книга, долженствующая посрамить недоумную дамскую прозу, отчасти похожа на нее, нехотя и свысока.

Вот чем: ближайший к автору персонаж является объектом восхищения и субъектом правоты. (Правоты неколебимой: скажем, кто изменил Саше Зиминой — пусть пеняет на себя, и кому изменила она — тоже.) Красавица и гений в одном лице, перед чьим очарованием не в силах устоять никто мало-мальски симпатичный. Недостойные, будучи (хотя бы и с досадным опозданием) отвергнуты, ведут себя кое-как, что и становится источником драматизма.

Матриархальная позиция не устойчивей, чем, к примеру, та или иная классовая. Правда — это не то, что знает один, не знает другой. Литература — это когда человек, приплясывая, шипя, перекидывает с ладони на ладонь раскаленную головешку — то, чего знать о себе не хочет. Так называемая словесность дам, кем бы ни был автор по своей анатомии, мастерит для него, наоборот, романтические зеркала: чтобы
отражалась его истинная, то есть прекрасная, сущность — которую только любить бы и любить, quantum nulla amabitur, а вы не умеете, эх, трусливые мещане.

Но у Татьяны Москвиной высока температура слога. Это редкость. И поэтому я считаю, что книга хорошая, даже очень.

Константин Крикунов. Ты: Очерки русской жизни. — СПб.: Янус, 2004.

Насчет русской жизни — скажу попозже, если получится. Кто такой (или такая) Ты этой книги — не скажу вообще, потому что не разглядел, виноват. Но в принципе и название, и подзаголовок одобряю. Хотя, с другой стороны, такие широкие плащи может носить кто угодно.

А меня заинтересовал — причем сильно и сочувственно заинтересовал — сочинитель. Его собственная жизнь, про которую он — почти ни слова, и которая в этой книге — вся. Жизнь как история личного синтаксиса. Как трагическая страсть к идеально неправильному порядку слов. Как роман с фразой.

Возможно, заблуждаюсь. Пишу, как прочитал. Как понял — для чего, скажем, помещен в конце книги детский дневник и в нем даже воспроизведены орфографические ошибки. По-моему, точно не ради хвастливой мемуарной слезы (типа где моя свежесть? осталась в Армавире; сделался вы же сами видели до чего искушен), — а ради тогдашних предложений, бесцветных, как простая гамма: «Утром я сново купался и нырял».

Зато в первом разделе — Heartless exercise in the forms — проходит настоящий парад грамматических фигур как ретроспектива судьбы. Предполагаю, что это — избранное из записной книжки за много-много лет. Если напечатать способом Василия Розанова: в виде опавших листьев, по штуке на страницу — вышло бы коробов несколько. А тут строка лепится к строке, шрифт мелкий — соответственно, головокружительный темп.

И фраза тут — не афоризм, а, строго говоря, моностих. Это как ловить змей не ради яда и подавно не ради кожи, а чтобы любоваться изяществом и скоростью змеиного бега.

«Зарево помоек. Чайки дерутся над трупом сгоревшей кошки. Ахилл гонится за черепахой. Огонь есть физическое время, абсолютное беспокойство».

С вашего позволения, повыписываю еще.

«Небо красное, трава синяя, птичка желтая. Спускаясь в погреб, о гвоздь разорвал бровь».

 «Моя страна — Берег Слоновой Кости: жужелица, шелковица!»

«Четверг — не четверг? Вот и дождик. Горестно, горестно, спать, спать, стерпится — слюбится.

Дождик, чистой воды канарейка».

А в школах талдычат: предложение есть мысль, выраженная словами. А слепок интонации — не хотите? Клинописный, глинописный аккорд? Или — сведенный смысловой судорогой мускул звука? Или — лексический интеграл мгновенья?

«Дорресторанное пиво. Парафин на скатерти. Селедка и муравей. Детка упорхнет, корова сдохнет, а тщеславие, как крысу, утопим в стакане».

Короче, необыкновенно умеет человек так расставить слова, сочленить и повернуть, чтобы в них вошел голос и остался насовсем.

Однако же спросим странное: чей это голос? Еще странней, что ответа нет. Ум автора так настроен, что в рабочем состоянии весь обращается в слух. Получается как бы акустическая ловушка: из текста времени  выхватывает все живое. Предложение — как животное — считается существующим лишь пока в нем бьется сердце. В этом ракурсе — то есть ежели бы Бог был зоологом — живая собака лучше мертвого льва, и лягушка и жираф обладают равными эстетическими правами. (Многие полагают, что для Бога мертвых нет, но вряд ли это касается братьев наших меньших.) В общем, при сколь угодно внятной мелодике словесная фраза все-таки не в силах сохранить тембр. Между «своим» голосом и «чужим» разница гадательная (читатель вправе предположить, что «чужие» — громче); да еще бывает, что на входе у них — тире, на выходе — восклик (имеется и прецедент: Софья Федорченко, 20-е годы двадцатого, «Народ на войне» — целая оратория из ничьих реплик):

«— Глянь в окно, бычий ты пузырь!»

«— Не будешь слушаться, кошкам отдам!»

«— Я накрасилась, пришла, волосы хной. А он наоборот говорит: ты не накрасилась».

Но стоит голосам пересечься — и уже не разобрать, какой чей:

«— Далеко ли наша дорога? — До этих красных еще облаков».

Так что если в других разделах этой книги много речи как бы чужой, то это не просто оттого, что у Константина Крикунова — журналиста, в Петербурге очень известного — набралась коллекция избранных интервью, не пропадать же ей. А оттого, что эта получужая речь прополота и окучена с таким же тщанием, как бы на своей единоличной грядке.

В результате — навскидку не разберешь, где, допустим, Темирканов, а где Невзоров, где Соснора, где Венцлова, — но зато и непременной в этом жанре вялой ерунды не бормочет никто.

Многозначительно, что почти каждому из всех этих знаменитых персонажей недостает как минимум одного измерения; никто не единица, но и не дробь: все — знаменатели. Сын гения; брат своего соавтора; талантливый писатель без царя в голове; добродетельный писатель без таланта; великий поэт понаслышке; замечательный прозаик по старой памяти; скульптор на словах; архитектор в эскизах; страстный лошадник в часы досуга, даром что по жизни вообще-то людоед…

Есть раздел — «Книга большого города»: жанровые зарисовки. То забавные, то жалкие силуэты в пронзительном ландшафте. Полстранички приведу — это проще, чем разъяснять пафос подзаголовка. Да и сам по себе текст, по-моему, классный:

«В сторонке от детской площадки и вышедших в вечерний двор, как на первомайский праздник, обитателей этих черных окон с кошками и геранями, в сторонке стояла бетонная скамейка. На скамейке лежала женщина. Возраста не разобрать… Ноги в старых теплых черных чулках касались земли, щека на бетоне, так спят пьяные, когда сидел, потом свалился на бок.

Очень густые и очень грязные волосы закрывали лицо. Женщина спала. У ее изголовья сидела девочка, волосы беленькие, красные колготки, рваные сандалики, лет четырех. Девочка сидела тихо, и тихо ждала, когда мама проснется, и гладила маму по голове. Чумазое лицо, ясные светлые глазки, девочка как девочка. Весь ее вид говорил, что она может так сидеть и час, и ночь, и сколько нужно…

— Марчела, фу! — кричали собаке.

— Насть! — пойдем на карусельку! — кричала маленькая нарядная подружка своей нарядной маленькой подружке.

Девочка сидела, в ней не было любопытства к каруселькам и сверстницам. Она гладила по голове маму, перебирала ее волосы…

…Я не знаю, как объяснить. Люди, читатели, президенты, армии полицейских и благотворителей, кагэбэшники и диссиденты, мама! — я ненавижу эту страну. Я ненавижу эту страну вот из-за этой девочки, из-за ее горя, в котором не знаю, кто виноват».

А у меня такое впечатление (допустим, ложное, не стану спорить), что настоящий слог в наши дни опять ютится в газетах.

Другое дело, что перед нами, как видите, человек, чья цель — написать такую фразу — одну! — в которой будет сказано все. Цель нереальная. В конце концов приходишь к местоимению, в котором нет информации, не читается интонация. К примеру — Ты.

Марио Варгас Льоса. Вожаки: Рассказы, повести, эссе. \ Пер. с исп. Э. Брагинской, В. Капустиной, С. Корзаковой, К. Корконосенко, Т. Коробкиной, В. Спасской. — СПб.: Азбука-классика, 2004.

Почтовые лошади просвещения дотащили нам, стало быть, бандероль из 1959 года: первый сборник нынешнего перуанского классика. Подвиг трогательный, кроме шуток, и со стороны издательства — тоже героизм, даже притом, что бумага, как обычно, — цвета тени, с такой же и плотностью. Все равно: приятно льстить себя мыслью, что живешь в такой стране, где найдутся на эту книжку пять тысяч покупателей — хоть бы и самой Швеции впору.

Переводы, чувствуется, предельно добросовестны, проступают и пятна вдохновения, о качествах же Варгаса Льосы пускай рассуждает, кто понимает. В голове остается вроде как музыка жары и боли.

Климат в этих рассказах такой, что, кажется, сразу лег бы и умер, — а у персонажей хватает сил драться и кричать. И выпивать, и хохотать, и мучить друг дружку.

Про смолокудрых, широкошляпых крепышей, лабающих на наших перекрестках и в подземных переходах нескончаемую тихую плясовую, думаешь теперь так, словно им прибавилось реальности. Как будто не просто занятные фигурки, а есть и у них целый свой мир. Представляете? Например, когда в Европе зима, у них дома — нестерпимое лето.

Что же касается боли, то Льоса обходится с нею так: наполняет ею сюжет, закупоривает притертой пробкой, после чего ставит на поворотный круг и соблазняет читателя полюбоваться игрой света на стеклянных боках.

В каждом рассказе кто-нибудь задыхается отчаянием, и оно передается персонажам остальным, но правило нерушимо: победитель — тот, кто выразительней всех промолчит. Всегда выигрывает автор.

Поэтому пересказывать — глупо, как никогда. Просто констатирую факт: если проткнуть глобус вязальной спицей от Петербурга наискосок и насквозь — то и там, на месте выходного отверстия, кто бы мог вообразить, люди живут, то есть главным образом страдают, и некоторые из них изловчаются создавать такие словесные конструкции, как если бы во всем этом под известным углом просматривался некий смысл.

И тоже рассуждают между собой о нелепом своем ремесле — вроде бы никому не нужном, — как о средстве к существованию. И тоже кое-кому снится (или в молодости снилась) утопическая формула: текст — гонорар — новый текст.

А не как бывшие советские писатели: подайте заслуженному помощнику партии! что ли, зря всю дорогу пудрил неслыханными тиражами беззащитные мозги?

Смешной в приложении разговор Марио Варгаса Льосы и Габриэля Гарсиа Маркеса:

«Г. Г. М.: …Мы знаем, что писатель не может принимать субсидии из чувства достоинства, что любое пособие так или иначе обязывает.

М. В. Л.: Субсидии какого рода? Потому что если писателя читают, защищают, кормят в каком-то обществе, так это тоже вид непрямого субсидирования…

Г. Г. М.: Ясно, что тут наталкиваешься на ряд трудностей, которые связаны с нашей латиноамериканской системой. Но ты, и Кортасар, и Фуэнтес, и Карпентьер, и другие пытаются на протяжении двадцати лет доказать, набивая себе шишки на лбу, что читатели нас слышат. Мы стараемся доказать, что в Латин­ской Америке мы, писатели, можем жить за счет читателей, что это единственный вид помощи, которую мы, писатели, можем принять».

Интересно, какова там сегодня сила подобных доказательств. Когда-нибудь узнаем. Наверное, не скоро: истощенные лошади просвещения тянут поклажу из последних сил.

Дэн Браун. Код да Винчи: Роман. \ Пер. с англ. Н. В. Рейн. — М.: АСТ, 2005.

А это случай прямо противоположный. Как бы эпизод товарообмана. Кое-кто желает спрятать от нас ценности цивилизованного мира, отвлекает пустышками. Ну, и мы не отстаем.

У них расчет на эффектных дур, у нас — на мизерабельных.

Вы, предположим, соединили свою судьбу  с кем-нибудь более или менее новым — с центом от нефтедоллара. Пока он играет в боулинг — надо же вам, лежа, предположим, в стеклянном гробу солярия, ля-ля с товарками. Типа: читала «Код да Винчи»? — До кота как-то руки пока не дошли, мы тащимся от Коэльо, там про овец, лично мне катит.

А мы зато втюхиваем ихним потным филологиням Сорокина, Мамлеева, эти загадочные русские души; у Мамлеева один вообще питается своими прыщами, — чем не символ национальной мечты? Пишите диссертации.

Но все равно — возмутительная наглость.

Легко, после первых же глав, смиряюсь с лукавством коммерческим — что мне под именем романа подсунули шарлатанскую брошюру: приорат Сиона (тамплиеро-масонский заговор) — против католического империализма.

Вытерплю в сценах погонь и перестрелок неуместные и слишком докторальные лекции про всякие таинственные вещи: про числа Фибоначчи, про живопись Леонардо, про звезду Соломона и звезду Давида. Еще и пожалею, что молчанием обойдена Туринская
плащаница. Сколько, в самом деле, необъяснимого под луной!

Заранее готов к тому, что искомое в сюжете сокровище не удастся извлечь и поделить. Лишь бы положительные он и она не пострадали, лишь бы они под конец «слились в объятии, сначала
нежном, затем страстном».

Но пошлость основополагающей тайны: Иисус из Назарета был, видите ли, женат на Марии из Магдалы, и если приорат Сиона опубликует свидетельство о браке — христианству кирдык, из-за чего и весь этот базар с убийствами! — это за кого же надо считать современников, чтобы продавать им такой безвкусный бред?

Не будь на свете России, Дэн Браун этот проводил бы свои дни — как и следует — с протянутой рукой у вокзального сортира.

Но мы на месте — и он чемпион продаж и властитель дум.

С. Гедройц