БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Конвенции и жизнь

Из мусорного бака я бы не стал доставать, но чистенький картонный ящик с книгами стоял отдельно, а этот том лежал сверху: Шимон Датнер «Преступления немецко-фашистского вермахта в отношении военнопленных во Второй мировой войне». Я с младенчества не мог видеть выброшенные книги — возможно, предчувствовал собственное будущее, — и потому «Преступления немецко-фашистского вермахта...» тоже отнес домой, тем более что на титульном листе синел размытый штамп библиотеки Ленинградского арктического училища, а я всегда питал слабость к полярникам. Хотя книга была издана в 1963 году, интерес ни к ней, ни к автору еще не угас, она есть в Интернете, а он в Википедии: польский историк еврейского происхождения, директор Еврейского исторического института с 1968-го по 1970 год. Книга вполне академическая — цифры, документы, но к общей картине она мало что добавляет. Мы и без того знали про массовые расстрелы, пытки, голод, эпидемии, убийственный и часто бессмысленный труд, медицинские эксперименты на людях в военных целях…

Ну а поскольку военные цели и заключаются в убийствах и разрушениях, то и характер экспериментов нетрудно предугадать: к каким переломам и кровоизлияниям приводит падение с той или иной высоты, как долго остается живым человек в ледяной воде, на какой минуте его еще удается оживить
и какими методами (в том числе и пикантными: переохлажденного укладывают между двумя обнаженными женщинами — это называлось «животным теплом», «animalische Warme»). Ничего личного, не больше, чем к подопытным кроликам. Однако люди далеко не кролики.

«Из бункера вывели двух советских офицеров. Нам запретили разговаривать с ними. Они прибыли после полудня, около 16:00. Рашер приказал им раздеться и войти в бассейн. Проходил час за часом, и, хотя обычно после 60 минут наступало замерзание, эти двое русских спустя 2 часа все еще были в сознании. Все наши обращения к Рашеру сделать им обезболивающие уколы были тщетными. Приблизительно на третьем часу один из русских сказал второму: „Товарищ, скажи офицеру, чтобы нас застрелили“. На это второй русский ответил: „Не надейся на милость фашистской собаки“. Они пожали друг другу руки и сказали: „Прощай, товарищ…“ После этих слов, переведенных с русского в несколько иной форме одним молодым поляком, Рашер вернулся в свою конторку. Молодой поляк попытался облегчить их страдания обезболивающей инъекцией хлороформа, но тут вернулся Рашер. Он пригрозил нам пистолетом и крикнул: „Не смейте вмешиваться и приближаться к ним!“ Эксперимент продолжался по меньшей мере 5 часов, прежде чем наступила смерть. Оба трупа были отправлены в Мюнхен с целью проведения вскрытия в Швабском госпитале».

Уверен, что доктор Рашер не был садистом, когда шел учиться медицине. И тем более не был составлен из садистов персонал образцового интерната для умственно отсталых в пригороде Линца — родного города Гитлера. Они прекрасно ухаживали за «расовым балластом», пока считали это богоугодным и просто достойным делом. Но, когда пришла директива сбросить этот балласт с корабля передового общества, его умерщвлением занялись те же самые люди, которые еще вчера кормили и лечили этих несчастных. И не нужно прятаться за то, что в этих ужасах и мерзостях обнажилась природа того или иного народа, той или иной идеологии, — здесь обнажилась природа человека. Война шаг за шагом приводит к тому, что люди становятся способны на все.

Примерно за полвека до Хиросимы и Нагасаки великий писатель Толстой обратился к великому физиологу Мечникову с просьбой подписать призыв к человечеству отказаться от войн. Мечников ответил, что остановить войны сможет лишь изобретение оружия столь разрушительного, что его применение никому не оставит шанса на победу. После чего Толстой записал в свой дневник, что слова «ученый» и «дурак» означают для него теперь одно и то же: так что же, де, чтобы отвадить людей от проституток, нужно заражать их сифилисом? Да, ответят пессимисты, сексуальной свободе положили некоторый предел не проповеди, а эпидемия СПИДа.

Великий физик Энрико Ферми 2 декабря 1942 года, едва освободившись от почетного звания «подданного враждебной державы», звания, требовавшего передвигаться по стране лишь при наличии специального пропуска, сумел запустить первую расходящуюся ядерную реакцию под трибунами стадиона Чикагского университета. В Лос-Аламосе под именем Эджина Фармера Ферми вновь сделался незаменимым бойцом отборного отряда, в котором превышающую все мыслимые процентные нормы роль играли эмигранты (чтобы не сказать: евреи), бежавшие от Гитлера. Ферми, правда, воспользовавшись нобелевской церемонией, эмигрировал в Америку от сравнительно мягкого Муссолини, но тут уж, как водится, авантюриста простимулировали «умеренные политики». Вторгаясь в октябре 1935 года в Абиссинию, Муссолини рассчитывал, что эта шалость сойдет ему с рук за его последовательную антигитлеровскую позицию, однако тогдашние мировые лидеры, наивные, как все прагматики, понадеялись при помощи экономических санкций ослабить его положение в собственной стране, но вместо этого лишь укрепили у народа чувство общности в противостоянии «международным жандармам». На призыв дуче затянуть пояса итальянские женщины во главе с королевой и при участии жены Ферми Лауры потянулись сдавать в фонд обороны свои колечки и сережки, а дуче, превратившись в изгоя, был вынужден обратиться за поддержкой к другому, главному изгою, которому только что грозил войной из-за предполагаемого аншлюса Австрии, — чтобы через четыре года приветствовать этот самый аншлюс рукоплесканиями. В том же 1938 году был опубликован «Расовый манифест»: во имя защиты итальянской «расы» (?) от единственного неассимилировавшегося народа еврейские дети отчислялись из казенных школ, еврейские учителя увольнялись, еврейские адвокаты и врачи сохраняли право обслуживать только евреев…

Впрочем, «титульную нацию» тоже решили подтянуть: принялись регламентировать форменную одежду для штатских чиновников, стиль дамских причесок, изгнали мужские галстуки, мешающие целиться из ружья, холостякам запрещалось занимать должности в правительственных учреждениях, карьера женщин ставилась в зависимость от их замужества, запрещались браки с иностранцами, а также с евреями…

Энрико последним законом был уязвлен даже больше, чем Лаура, дочь высокопоставленного офицера-еврея. В итоге Муссолини оказался повешенным вверх ногами на той самой площади, куда охваченные патриотическим порывом итальянки сносили свои цацки, а Ферми — в пустыне Аламогордо, где во время первой ядерной вспышки, поразившей своей сверхъестественной красотой даже профессиональных военных, Ферми, не обращая внимания на золотые, пурпурные, малиновые, серебряные и синие переливы, сыпал на землю заранее нащипанные клочочки бумаги, чтобы по их отклонению определить силу ударной волны. Однако после обследования оплавившейся местности в специально оборудованном танке Ферми, обычно не желавший терпеть ни малейшей зависимости от кого бы то ни было, впервые позволил шоферу отвезти себя домой.

В числе четырех наиболее авторитетных специалистов Ферми был включен в Особую комиссию, принимавшую решение: применять ли атомную бомбу против Японии или только попугать ее на каком-то показательном полигоне. Коллективная рекомендация этой «Большой четверки» не отличалась большой оригинальностью или самомнением: «Наш долг перед страной… Для спасения жизни американцев… Не можем претендовать на особую компетентность в решении политических, социальных и военных проблем».

Когда многие потрясенные Хиросимой и Нагасаки физики заговорили о создании мирового правительства, способного удержать контроль над ядерным оружием, — которое, Бог даст, осуществит пророчество Мечникова и сделает войны невозможными, — Ферми оставался при своем обычном скепсисе: никакие ужасы никогда не останавливали людей, все зависит от их решимости и жестокости, а подчиняться мировому правительству человечество еще не готово. Пожалуй, сами попытки создать такое правительство сегодня и порождают во всех соперниках самую опасную решимость и жестокость. И как было бы тепло жить на свете, если бы на чудовищные дела были способны лишь редкие чудовища вроде Гитлера, Сталина, Пол Пота, Мао Цзэдуна и еще нескольких черных звезд мировой величины! Но нет, их тьмы и тьмы, и тьмы…

В «Преступлениях немецко-фашистского вермахта...» автор особо подчеркивает, что не нужно поддаваться на ту адвокатскую демагогию, что вермахт, мол, сражался по-рыцарски, а все ужасы и мерзости творили негодяи из СД и гестапо: вермахт и сам натворил более чем достаточно ужасов, а главное — именно под его прикрытием орудовали главные чудовища. «Именно вермахт своей вооруженной агрессией создал возможности для совершения всех этих чудовищных преступлений, а затем прикрывал их (как и весь разбойничий аппарат рейха) своей вооруженной рукой». Но все-таки немножко обнадеживает, что эти монстры, открыто, казалось бы, поставившие силу над правом, а целесообразность над милосердием, все-таки и для национального пользования нуждались в каких-то правовых прикрытиях. Фюрер, даже обращаясь к «своим», ссылался на то, что Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию 1929 года, а потому советские военнопленные не защищены международным правом, и маршал Тимошенко в предисловии на полном серьезе уличает Гитлера во лжи, «ибо широко известно, что СССР присоединился к Гаагской конвенции 1907 года о законах и обычаях сухопутной войны (которая была положена в основу Женевской конвенции 1929 года), а также к Конвенции Красного Креста».

Так и что, если начальство почему-либо не подписало какую-то бумагу, значит, над людьми можно всячески измываться и уничтожать их в любых угодных масштабах?! Так, что ли?..

Эти международные законы мало того что не защищают, так они еще и открывают всяческие софистические лазейки, они еще и могут порождать иллюзию, будто можно творить самые кошмарные дела, не нарушая никакого писаного закона. В мае 1944-го самому Геббельсу понадобилось опубликовать пространную статью о том, что англо-американцы своим «воздушным террором» ставят себя «вне всяких признанных норм международных законов войны». Поэтому «перед лицом применения таких преступных методов пусть никто не удивляется, что население охватывает безумная ярость. В такой ситуации жизнь сбитых летчиков могло бы спасти только вооруженное вмешательство армии или полиции, но кто имеет право требовать, чтобы с такими летчиками обращались по-человечески, чтобы германская армия и полиция направлялись против германского же населения, если оно поступает с детоубийцами так, как они того заслуживают».

Это было разрешение на самосуд, и вчерашние мирные бюргеры действительно начали забивать сбитых летчиков насмерть. Таковы и есть истинные законы войны. И не нужно надеяться, что они могут чего-то не позволить. Развязывая войну, нужно знать, что положить ей какие-то пределы будет невозможно.

Но все-таки хочется в этой кромешной тьме разглядеть хоть какие-то проблески. Ну хотя бы: «Общее число бежавших из немецкого плена советских военнопленных в 1941—1944 годах составляет ориентировочно около 450 тысяч человек». Количество же помогавших им, рискуя, а часто и расплачиваясь жизнью, тоже измеряется тысячами и тысячами. И это было не просто милосердие. «От внимания народов оккупированной Европы не могло ускользнуть то, что основные усилия и самые большие жертвы принадлежат народам Советского Союза, его победоносной Советской Армии. Реально и конкретно только от этой армии могли ждать свободы народы как Восточной, так и Центральной Европы». Поэтому всякий советский военнопленный становился «как бы символом этой далекой и сражающейся с врагом (их врагом!) великой, непобедимой армии», «ее представителем, ее полпредом». Ему-то, этому символу, и выражали свою благодарность.

Всякая благодарность в любом случае рано или поздно выдыхается, но мы, к сожалению, немало потрудились, чтобы ускорить этот естественный процесс. Зато — и это уже к счастью — вражда тоже рано или поздно выдыхается, если ее не подкреплять новыми устрашениями. На Нюрнбергском процессе заместитель главного обвинителя от США Тэйлор говорил как о страшной и едва ли не вечной опасности не столько нацизме, сколько о германском милитаризме, для уничтожения которого требовалось «полное разоружение и демилитаризация Германии и ликвидация всей германской промышленности, которая может быть использована для военного производства, или контроль над ней». Таков был и дух Потсдамского соглашения 1945 года. А Владислав Гомулка с трибуны ООН еще и в 1960 году взывал к народам мира: «Не раскол Германии является подлинным источником этой угрозы миру. Источник опасности — прежде всего в германском милитаризме, который возродился в Федеративной Республике Германии. Империалистические силы Германии в третий раз на протяжении нашего столетия пытаются завоевать гегемонию в Европе».

Но вот прошло полвека, обе Германии объединились — и служат едва ли не главным хранителем стабильности в Европе, а германский милитаризм давно ни у кого не вызывает ни страха, ни ненависти. Так что и вечной вражды тоже не существует. Однако застарелые страхи исцеляет только покой.

Который, увы, нам только снится.

В одиночной камере крепости Демблин обреченный на смерть красноармеец Оплятов нацарапал на стене наивные строки:

Русь! О Русь ты моя, дорогая!

Не вернуться мне больше к тебе…

Кто ж вернется — тот век не забудет,

Все расскажет родной семье.

Все расскажет — покатятся слезы,

Выпьет рюмку — вскружит голова…

Неужели домой не вернуться?

Сжалься к пленному, злая судьба!

Все-таки люди — высокие создания! Разве низкие стали бы искать утешения в поэзии среди таких мук и ужасов? Но, может быть, в глазах нацистской расовой науки это и было признаком недочеловечества?