ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН

ИЗ КНИГИ «ШКОЛЬНЫЙ ВАЛЬС»

1

Матвеева, Зотикова и Антон

Юноша в небе летит,

с дерева он сорвался,

яркой весны разгорается аппетит,

солнце весеннее, алься.

 

С девочками двумя пойдем

за гаражи и снимем

трусики: с тоненьким петушком

я постою на синем

 

фоне небесном и погляжу:

лодочки девичьи!

Руки на лодочки положу.

Дни, как царевичи.

 

Юноша в небе летит,

быть ему без селезенки.

Кто там паяет и кто там лудит,

лесенки носят, и песенки звонки.

 

Кто петушков

лижет и ладит гирлянды?

Кто идет из кружков?

Кто встает на пуанты?

 

Маленьких балерин

белые кости.

Переверни глицерин.

Праздник и гости.

 

Мальчик, себя мусоль,

членистоногий, —

выпадет белая соль.

Боже, прекрасны Твои дороги.

 

2

Серебряков

 ...целует девку — Иванов!

                                                  Н. З.

А то еще весна стократная,

и обморочных облаков

картина в лужах всеобратная.

Идет домой Серебряков.

 

Два воробья сидят  в числителе

на проводе, и, сократясь,

один слетает, чтоб не видели

его, в прожиточную грязь.

 

А тот другой еще топорщится,

и водит тряпкой по доске

вдали забытая уборщица.

И жизнь висит на волоске.

 

Но как висит! Какие области,

Серебряков, какой просвет

под юбкою, какие полости

тебе обещаны, сосед.

 

Не ты ли вынимал под партою

проснувшегося воробья

и с ним затеивал азартную

игру, и восхищался я.

 

Весна стоит первосвященная,

и капли кровельных желез

стекают в рот. О, совершенная

жизнь, обретающая вес.

 

3

Шарманка (1)

время-манная крупа,

крупные пакеты,

грецких шлемов скорлупа,

елочкой паркеты,

время шкафчик отворить,

сухари нашарить,

время вермишель варить,

шкварки жарить,

обвалять в муке желток,

вычесть в чашку,

в коридоре счетчик, ток,

в нем вращающийся

4

Разворачивание завтрака

Я завтрак разверну

между вторым и третьим

в метафору, задев струну,

от парты тянущуюся к соцветьям

 

на подоконнике, пахнёт

паштетом шпротным,

иль докторской (я вспомню гнёт

учебы с ужасом животным:

 

куриный почерк и нажим,

перо раздваивается и капля

сбегает в пропись, — недвижим,

сидишь — не так ли

 

и ты корпел, и ручку грыз,

и в горле комкалась обида,

товарищ капсюлей и гильз

и друг карбида?),

 

я разверну, пока второй урок

не слился с третьим,

свой завтрак, рябь газетных строк

гагаринским дохнет столетьем,

 

кубинским кризисом своим

пугнет, и в раме,

дымком из бойлерной кроим,

зажжется Моцарт в птичьем гаме.

 

(Куда все это делось? — вот

развертыванья всех метафор

моих и памяти испод,

и погреб амфор.

 

Я вижу маму, как мне жаль

ее (хоть болен я), и вдруг, в размерах

уменьшившись, уходит вдаль

и, крошечная, в шевеленьях серых,

 

сидит в углу, тиха.

Тогда-то, прихватив впервые,

как рвущейся страницы шорохаv,

шепнуло время мне слова кривые.)

 

Теперь давай доразверни

свой завтрак. Парта.

Дневного света трубчатые дни

в апреле марта.

 

5

Классная баллада

Вержиковский сидит за Покровским,

три колонки, да первый урок,

да слепым Николаем Островским

худосочно зачатый денек.

 

За последнею партою Мосин,

он читает «Кон-Тики» тайком,

это ранняя, думаю, осень,

так что думаю я не о том.

 

Пусть к доске нынче выйдет Елькова,

пусть расскажет чего наизусть,

я на поле смотрю Куликово

за окном. Поражение. Грусть.

 

Извлеки мне двусмысленный корень

или в степень меня возведи,

душно мне, я в себе закупорен,

возраст держит меня взаперти.

 

Вержиковский достанет свой ножик

и Покровскому в спину воткнет

за Ларису Дьячук. Сколько ножек!

И ведь каждая линию гнёт!

 

И Лариса при ножках и с грудью,

и она возбуждает уже,

и склоняет людей к рукоблудью,

и любовь пробуждает в душе.

 

На собрании спросит директор,

осуждаем поступок ли мы.

Я не знаю, мне надобен вектор,

Вержиковский — мой друг с той зимы.

 

Ты на двух, говорит она, стульях,

Романовский, сидишь, говорит.

Стыдно мне, уж пушок есть на скульях,

а двуличен. В зеницах пестрит.

 

Осень туберкулезная наша!

Ты, Измайлов, за лето подрос.

То-то, видимо, плакала Саша,

когда лес вырубали берез.

6

Шарманка (2)

в нем вращающийся, вра-

щающийся с красной

меткой диска серебра,

с мельком цифры разной,

красный день календаря,

время отрывное,

время в стремя сентября,

в однокоренное,

просыпай секунды, сыпь,

как крупу, сквозь сито,

время-корь и время-сыпь,

время шито-крыто

7

Первое сентября

Аллейка

и дворик типичный,

линейка

у серокирпичной,

 

и астры,

их запах сентябрьский,

прекрасный,

как голос, Синявский,

 

 

футбольный,

твой голос плацкартный,

и сольный

проход Эдуарда,

 

и лучик

из зелени боком,

как лучник

с зажмуренным оком,

 

уклейка

в извиве горящем,

калека

в вагоне курящем,

 

и лето,

и, пыльный и бывший,

столб света,

вагоны пробивший,

 

взять на зуб,

на ощупь и зреньем

ту насыпь

с ее озареньем,

 

и солнце

в песчаном разбросе,

как голос:

умножу, не бойся,

 

умножу

песчинки прилива,

и ношу

ты примешь,

счастливый, —

 

и только

все грани мелькнули

осколка,

как нас умыкнули.

8

Философия-I

Надо быть себя мгновенней,

чтобы подвиг совершить,

пусть решимость дуновений

ветра научает жить.

Всплеск души твоей не может

быть неправильным, душа

прежних мыслей не итожит,

умностью не дорожа,

и никто не господин ей:

ни философ, ни пророк,

проблеск в тонком слове «иней»

с ней сравним наискосок,

или вздрог вдоль слова «искра».

Ослепительно ясна,

только проповедью быстрой

жизни высится она.

 

9

Шарманка (3)

деревянный гриб с носком,

время, мама, штопка,

папа, праздники, партком,

на комоде стопка

годовалая газет,

молоко на плитку,

повернуть ушко на свет,

послюнявить нитку,

за окном ночной трофей:

мокрых листьев ворох,

точит когти котофей

на мышиный шорох

10

Болезнь

Все это жар.

И абажура шар,

Ажурный, ал.

Ребенок хнычет, мал.

 

Рефлектор, блеск.

Спирали легкий треск.

Раскалена,

глаза слепит она.

 

В тот миг, когда

в него метнет орда

стрел золотых

тоску, чтоб он затих,

 

дай руку, дай.

Купи мне раскидай.

Китай цветов

бумажных и цветов.                                                   

 

Еще волчок.

Еще «идет бычок...»

Волчок кружит.

Дитя в ночи лежит.

 

Там довелось

ему спастись, но ось

тоски, ввинтясь,

со смертью держит связь.

 

Наперсток, нить.

Ее заговорить

избыток слов

я знаю. Радость, кров.

 

И потому,

когда шагну к Тому,

жизнь сбросив с плеч,

забуду речь.

 

11

Вечер

На третье в ночь. И тут же, третьего,

иду, и где-то за спиной

брат и сестра плывут Терентьевы,

обнявшись в ласточке двойной.

Каток полурасчищен Сонькою

и Сенькой, деревянный шарк

лопат доносится сквозь тонкую

снег-пелену, и чуден шаг.

Вечерние и благосклонные

часы прогулок и гостей,

висят продукты заоконные,

промерзнув до мозга костей.

На третье в ночь. О, вечер третьего,

и переулок за Сенной

(Гривцова, что ли? да, воспеть его!),

и снег стеной, и снег стеной.

Со мною Леночка Егорова,

прекрасна и мгновенна плоть,

есть с чем расстаться мне, до скорого,

я говорю тебе, Господь.

 

12

Ночь

Чашки голубого снега,

северный фарфор,

послепраздничный ночлега

дом, и в окнах — двор,

 

лежа в радости простуды,

слышишь: ночь не спит

и под мертвый звон посуды

над столом висит,

 

над катком висит, и дальше,

и уходит ввысь,

спи, не слушай, мой редчайший,

гости разошлись,

 

а уж сколько было там их,

чудных, где, светла,

веселилась влага в граммах

рюмочек стола,

 

а уж сколько их топталось,

от подошвы снег

таял, таял, талость, талость,

разошлись навек,

 

светом из сосудов неба —

белого зерна,

медленных хранилищ снега

ночь — озарена.

 

13

Урок русского/литературы

Реальность явна, как корабль,

входящий в порт. Непререкаемо.

Сверканием по борту капль

и разгребаньем грабль река ему.

Реальность видит, как смотрю

в ее лицо, и так же пристально

глядит на явленность мою.

В упор глядеть она и призвана.

Четыре серых и весна.

На третье в ночь, и одноногие

в порту краныv — цапль прямизна —

чуть в области травматологии.

И есть еще ночной бинокль,

где мир един в своей бесценности,

как если б пострадавших вопль

возник в гудке басовой цельности.

Как цапли две воды, тот сноб,

похожий на тебя, —  на выдаче,

как ты, получит каплю в лоб,

на грабли ставши леонидыча.

И гласной праведной внушит

всему стихотворенью правильность

тройную, как втройне зашит

кристалл в оправленность.

 

14

На дачу

Ночная электричка с лязгом.

С искрой азарта.

У паровоза на Финляндском.

Ту-ту. До завтра.

 

Летят небесные атласы.

Лязг с нарастаньем.

У бюста Ленина. У кассы.

Под расписаньем.

 

Вагонная скамейка с лоском,

и в черном чаде

мельк полустанков. За киоском

«Союзпечати».

 

Союзпечали видеть тамбур

слеза мешает.

Пусть ударения калаvмбур

акцент смещает.

 

На дачу, в Мельничный, допустим,

Ручей. С девицей.

На юную с заветным устьем

не надивиться.

 

У паровоза. Здравствуй, Ленин!

У бюста. Чувство,

что ты кристален и вселенен,

король Убюста.

 

Нет, нет, неправда, до абсурда

еще далеко,

и красит нежным цветом утро

любимой око.

 

15

Шарманка (4)

рано утром все ушли,

вечером вернулись,

лампы в комнатах зажгли,

выжить извернулись!

Молится, летая, моль

над роялем,

грустная, как си-бемоль,

над лялялем,

в ноты глядя, точно вдаль,

ворожит сестрица,

нажимая на педаль,

чтобы звуком длиться

16

Импровизация

                                                                           А. Д.

 

Узнаю вокзал я Витебский,

помню, помню, на вокзал

за киоском тем, за вывеской

той малёваной шагал,

 

за квадратом красным, черным ли

мимобежного окна

жизнь ютилась, утки чёлнами

чуть покачивались на,

 

там жила моя любимая

в царскосельскости своей,

свежесть непоколебимая

мартом веяла ветвей,

 

ветви веяли дрожанием,

воздух в искренности был

собственным неподражанием,

леонидовичем сил,

 

но особенно вечерними

привкус гари был хорош,

сигарет и спичек серными

огоньками вспыхнув сплошь,

 

и летел по небу огненный

за составом след души,

с кисти жалостной уроненный

живописца из глуши,

 

ах ты, Витебский, немыслимо

мне сегодня проезжать

всё, что вижу, и, завистливо

в полночь выглянув, дрожать,

 

и заглядывать за грань тоски,

с верхней полки спрыгнув жить.

Так ли, так ли, милый Анненский?

Выйдем в тамбур покурить.

 

17

Философия-II

Прими, грядущее, забывчивость

мою! Как ветви в голубом

плывут, забыв ветров завывчивость,

так, память, мы с тобой гребем:

спиною к финишнейшей ленточке

на финишнейшей из прямых,

по Малой Невке (той же Леточке),

при чувствах праздничных, при них.

Лицом к тому, что удаляется,

но проясняясь. То-то мрак

тобой и мной наутоляется,

когда, устав, затихнем, как, —

в колени лбы уткнув, угробившись

в дым на дистанции, в клочках

небесных вод,  утробно сгорбившись, —

гребцы, — горошины в стручках.

 

18

Шарманка (5)

рыщет ли попятный тать?

свистопляшут черти?

Ничего не должен знать

человек о смерти.

Не его это ума

дело, без участья

человека смерть сама

разберет на части.

Поплывет душа, от нас

отделясь, над нами

слухом уха, зреньем глаз,

насыщена днями.