ТРИ ВОЙНЫ
Иосиф Ильин
Дневник
1914 год. Ноябрь
2 ноября 1914 г.
Сегодня была комиссия под председательством полковника Веденяпина, который весьма строг и почти не признает никаких категорий. Однако, несмотря на это, меня нашли еще не совсем поправившимся, т. к. омертвение левой стороны не прошло, и зачислили в III категорию II разряда, т. е. временно на нестроевые, или тыловые должности.
Ну что же, пусть будет так! Из всех свидетельствующихся признали не поправившимися только троих — меня и еще двух, один зачислен совсем на нестроевые должности, у него короче одна нога на несколько сантиметров.
3 ноября 1914 г.
Приехал Миша. Массу рассказывает и три четверти, по-видимому, сочиняет. Говорит, как поезд его попал почти под чемоданы1, как он сам спасал кого-то под огнем и т. д., и т. д. Тетка с него глаз не спускает. Выглядит Миша военным хлыщом: в форме, с погонами, с шашкой, наганом в кобуре, одним словом, в полном боевом снаряжении и даже со шпорами.
Обед был по случаю приезда Миши особенно великолепный. Миша выпил изрядно водки и совсем заврался, даже, кажется, дядя заметил и смотрел в тарелку сквозь свои большие очки.
Вечером приехал Валуев Михаил Михайлович, брат тетки Веры, — он земским начальником в Симбирском уезде.
15 ноября 1914 г.
Очень торжественно праздновали серебряную свадьбу Толстых. Мы с Катей купили хорошенькую серебряную вазочку за 25 рублей. Днем были визитеры и большой завтрак, на котором был губернатор Лилиенфельд2.
Лилиенфельд тоже, конечно, лицеист, но по курсу много моложе дядюшки. Он мне понравился: высокий, очень аккуратный. В нем, несомненно, гораздо больше немца, чем русского — он из Прибалтики. Он сказал несколько очень прочувствованных слов, поздравив юбиляров.
Лилиенфельда вообще хвалят, и дядя говорит, что он очень честный и порядочный человек.
Странно, что дядя до сих пор не может получить губернии. Сазонов, министр иностранных дел, его товарищ по курсу. Они вместе кончили лицей, сам дядя не раз ездил в Петербург «нажимать», имеет связи, и вот никак, хоть что хочешь делай.
После завтрака все время приезжали и уезжали визитеры, разные представители, разные организации и пр., а вечером был чисто лукулловский ужин. В гостиной стоял стол с серебряными подарками, которые Толстые получили в этот день. Надо сказать, вещей набралось очень много и некоторые весьма хорошие.
Ужинали до двух часов ночи, играли в карты, слушали граммофон и после трех начали расходиться.
18 ноября 1914 г.
Получил все причитающиеся мне деньги, и нас скоро отправляют. Выдали мне всего 366 руб., тут столовые, которые я не получал, суточные, кормовые, еще какие-то, одним словом, расписывался чуть не в десяти ведомостях. И к чему только вся эта канцелярщина, неужели нельзя как-нибудь сократить и платить деньги, называя их одним названием?
Завтра уезжает Миша. Погода какая-то странная: мокрый снег, ночью подмерзает, а днем тает и разводит грязь.
Снимались сегодня с Катей.
22 ноября 1914 г.
Завтра едем. Всего нас отправляется 40 офицеров и около четырехсот человек солдат. Странное совпадение — артиллеристов я один на весь поезд, нет ни среди офицеров, ни среди солдат — исключительно пехотинцы и даже нет кавалериста. Много прапорщиков.
Начальником эшелона подполковник.
Весь день укладывались. Катя поедет проводить меня. Кое-что купили, Катя приобрела мне карманную аптечку, которую я не хотел брать, но она настояла, и я себе купил очень славную записную книжку в кожаном переплете «День за днем» и буду теперь весь <19>15 год писать каждый день в этой книжечке.
23 ноября 1914 г.
Днем простились с Толстыми, потом собрали свои вещи и после обеда, под вечер, поехали на вокзал, где уже стоял эшелон. Катя решила меня проводить до ст. Воейково, где скрещение ночью и она может прямо пересесть на сызранский поезд. Нам, офицерам, дали вагон третьего класса, солдатам теплушки. В моем отделении поручик Иванов, прапорщик и я. Мы с Ивановым внизу. Забрались в поезд и стали ждать отхода. Эти минуты были очень грустные. Поручик все утешал Катю, называя ее барынькой и говоря про то, как было ему тяжело расставаться с женой. В двенадцатом часу тронулись, а около двух Катя вышла в Воейкове. Мы горячо обнялись, поезд медленно поплыл, и я видел ее фигуру, освещенную бледным светом керосиновых фонарей, стоящую на платформе…
Долго не мог заснуть. Все думал о войне, о том, что нас всех ждет. В нашем отделении и в соседних тоже почти никто не спал — или разговаривали, или молча думали.
Верно, все-таки всем тяжело…
24 ноября 1914 г.
Сейчас 9 утра. Я только что проснулся. Пили с моим визави чай. Потом я принялся писать письма. Трясет так, что получаются какие-то ужасные каракули.
25 нояб<ря> 1914 г.
Только что проехали Тулу. Останавливались на товарной станции, поэтому ни вокзала, ни города не видели. Надеюсь, что в Смоленске удастся побывать на городском вокзале. Нас стараются не задерживать, и коменданты гонят вовсю.
26 ноября 1914 г.
Подъезжаем к Смоленску. Начиная от Тулы идут дожди. В Тульской губернии нет ни снежинки, а тут тепло, как весной. Над землей стоит туманная дымка, да изредка кое-где сереет талый снег. Неужели и дальше так будет? Стоило брать с собой теплые вещи?!
В соседнем отделении все продолжают выпивать и играть в карты — веселятся, иначе говоря. Но, видимо, делается все это больше для того, чтобы не думать о будущем и о том, что впереди ждет каждого.
Сколько ни всматриваюсь, никак не могу увидеть ни у кого желания не только пылкого, а даже скромного ехать на позиции вторично. Не знаю, чем это объяснить — может быть, тем, что все уже раз ранены и это психология людей, которые были ранены?.. Кадровые офицеры сдержаннее и молчаливее, они обязаны, это их долг — война, но те, кто из запаса и прапорщики, те проще и меньше стесняются высказывать свое мнение и свое настроение.
Поезд остановился на какой-то станции, и я воспользовался случаем, чтобы написать домой письмо, а то каракули просто невообразимые.
Послезавтра будем в Бресте. Там как будет, Бог его ведает — куда пошлют, как пошлют? Сейчас трогаемся дальше. Поручик — мой визави — тоже занят писанием писем.
27 ноября 1914 г. Барановичи
Сейчас стоим в Барановичах, где кормим нижних чинов. Пища очень хорошая на всех продовольственных пунктах, и я сам с удовольствием ем. Вчера встретили огромный поезд с пленными австрийцами — оборванные, голодные, бросались к нам за хлебом, из-за которого дрались.
Пришлось кричать на них. Я и подпоручик из нашего отделения, который спит наверху, раздавали им папиросы — сыпали в шапки, которые они подставляли — ужасно жалкий вид. Уже второй день не видно ни снежинки. Голубое небо, как в начале августа. Яркое солнце. Совершенно нельзя сказать, что на носу декабрь. Ночью будем в Бресте.
28 ноября 1914 г. Брест-Литовск
Приехали в Брест. Сейчас думаю съездить на Центральный вокзал. Вчера в Барановичах простояли четыре часа. Осмотрели этот городишко. В Барановичах ставка. Живо вспомнился Николай Николаевич3. Говорят, Янушкевич страшнейший юдофоб и всякую неудачу приписывает «жидам»…
29 ноября 1914 г. Брест
Здесь очень большой затор, и потому мы, верно, простоим два-три дня, пока с нами разберутся. Сначала наше положение не было выяснено и мы, прибыв вчера в восемь часов утра, стояли в четырех верстах от вокзала, думая, что нас отправят скоро дальше.
Я взял номер специально, чтобы выспаться на чистом белье и сходить в баню, откуда и вернулся час тому назад. Баня под названием «дивизионная» крепостного гарнизона очень хорошая и благоустроенная, и я сижу сейчас, пью чай и блаженствую, особенно при мысли о кровати после шести ночей на лавке в третьем классе. На вокзале все искал Мишин поезд, но вместо него и Вани встретил Колю Поливанова, поезд которого с час как пришел. Мы с ним расцеловались, болтали, и я осмотрел поезд и раненых — необычайно много обмороженных. Целых 17 суток лежали в окопах, а одну ночь стояли в болоте по колено — к утру вода в болоте замерзла. Есть раненые немцы-гвардейцы: рослый, здоровый народ, настроены скорее добродушно, но один был угрюм и мрачен. Один, высоченного роста, ранен в грудь навылет и все время харкает кровью; сестра говорила, что, будь он послабее, такой раны бы не перенести.
Коля сообщил мне, что Миша до моего приезда за час поехал на Радом и дальше за ранеными.
Мы много хохотали, когда я рассказал, каким героем Миша приезжал в Пензу.
«И ведь все врет, нигде он не был», — смеялся Поливанов.
«А вот роман у него там со старшей сестрой, это верно, — говорил Коля. — Но кажется, что среди наших дворянских поездов такой, как Мишин, единственный».
Мы простились, потому что Коля спешил получать мясо, а потом поезд отправлялся на Гомель.
Прочел в «Новом Времени», что убит Амбразанцев. Бедняга, хороший человек он был. Теперь осталась одна его сестра в Новоспасском.
Брест — маленький, почти исключительно еврейский городок. Сегодня суббота, все закрыто, извозчиков почти нет, т. к. из 157-ти — 130 евреи. Между прочим, впервые видел еврея на козлах. Их здесь, этих извозчиков, два сорта: одиночки и парные фаэтоны. Лошади — кожа и кости. Подхожу к одному: «У тебя, пожалуй, лошадь сдохнет, не довезешь?!» — «Ну ви развэ купить хотите — что-о?!» — «Нет, мне надо ехать». — «Ну тогда садитесь, а там ми увидим, что-о?»
Погода тут удивительная, 8–10 градусов тепла. Это особенно кажется диким после глубокого снега, охоты на лис. Оказывается, что здесь вообще зимы не бывает почти, а о санях никто и не думает.
За неделю до нашего приезда тут разыгралась целая трагедия и сюда экстренно приезжал Николай Николаевич. Об этом запрещено писать и стараются держать в секрете. Взорвалось 80 тыс. снарядов, погибло около 500 человек, целая рота сапер с офицерами, которых недавно хоронили. Взрывы шли последовательно, начиная с 8 утра до 5 час. вечера. В городе полопались почти все стекла, а из крепости сыпались осколки; большинство в панике бежали в поле за город. К счастью, все склады и погреба с пироксилином уцелели и не детонировали, иначе, как рассказывал мне один офицер, от города, жителей и крепости не осталось бы и следа. На станции как раз в это время, когда начались взрывы, стоял целый состав, груженный пироксилином, и лишь благодаря находчивости начальника станции и храбрости машинистов его вывезли, а то бы и весь вокзал ахнуло.
Говорят про злой умысел, т. к. здесь будто бы имеются шпионы, и всюду бросаются в глаза плакаты: «Остерегайтесь шпионов. За поимку вознаграждение тысячу руб.». Предполагают, что под видом солдата шпион прошел к складу, где работало много нижних чинов. Но, разумеется, ничего точно не известно и все одни лишь предположения.
Пищу к разным кривотолкам дает еще и то, что комендант тут генерал Лайминг. Как все-таки много у нас немцев! В этот день, когда начались взрывы, он был на вокзале, где его с музыкой провожали, т. к. он уезжал куда-то на войну, получив новое назначение. Однако уехать он не успел, т. к. загрохотали взрывы.
Из дому ничего пока нет, а поручик получил на вокзале телеграмму, которая, правда, шла три дня, но успела как раз к нашему прибытию.
1914 год. Декабрь
1 декабря 1914 г. Брест
Вот и декабрь. Эшелон уходит завтра или послезавтра.
Мы же, несколько офицеров, поедем самостоятельно в Холм, где получим предписание, т. к. у нас нет наших нижних чинов и мы можем самостоятельно проехать. Остальные же с командами из Холма отправятся разыскивать части.
Мой поручик уезжает с эшелоном. Пока же мы с ним гуляем. Номер в гостинице я снял пополам с прапорщиком Бурским, который вчера что-то расхворался и вчера ездил в местный госпиталь. Он целыми днями лежит, мало говорит и производит впечатление какого-то «рамоли».
Гостиницы тут нечто ужасное. Евреи нагнали цены невероятные. Мой номер раза в три меньше пензенского, с поломанным диваном и колченогими стульями, пыльный и грязный, с клопами и пр. прелестью, стоит 2 руб. 25. В мирное время здесь дороже рублевых номеров и вообще-то не было. И несмотря на это, везде все полно. Нет сомнения, что, будь на месте евреев русские, было бы то же самое, дело не в национальностях, а в том, что у нас нет ни порядка, ни системы. И цены, и вся жизнь, все должно было бы быть строго распределено и установлено в известном распорядке.
2 декабря 1914 г.
Бурский меня покинул. У него оказался сильнейший ревматизм, и доктор забрал его в госпиталь. Эшелон уходит завтра, завтра и я поеду в Холм.
Собираю все газеты и журналы, чтобы привезти на позиции, там, верно, в этом недостаток.
4 декабря 1914 г. Холм
Невероятная грязь и слякоть. Приехал вчера и остановился на вокзале в комнате для проезжающих офицеров.
Это небольшая комната с железными кроватями, или с походными — самих офицеров. Кровати стоят в ряд и народу полным-полно. Я еле приткнул свой гинтер. Тут несколько пехотных офицеров, два сапера и два врача. Старший доктор, ложась спать, пьет стакан водки и затем принимает какой-то порошок. Когда я его спросил, что это за порошок, он сказал, что снотворный, т. к. без этого он не сможет заснуть. Он большой весельчак, хорошо рассказывает и, видимо, циник, который ни во что и ни в кого не верит. Два его коллеги все подбирают компанию играть в карты. Я было попытался, но проиграл и бросил, так как боюсь остаться без денег совсем.
5 декабря 1914 г. Холм
Ходил в штаб армии к дежурному генералу. Представил свои бумаги, и старший писарь мне сказал, чтобы я приходил послезавтра, т. к. завтра мой рапорт и бумаги пойдут к генералу на резолюцию.
Делать буквально нечего. Осматривал Холм. В мирное время здесь стоял Московский Его Вел<ичества> пехотный полк. Подумать только, полк Государя и в такой дыре. Куда хуже наших Селищ. Грязь непролазная, население — одни евреи, да и то, видимо, бедняки, всюду какие-то конуры, нагроможденные одна на другую лавчонки. Разумеется, картина усугубляется еще погодой — сыро, мокро, как-то серо и промозгло. В казармах Московского полка сейчас госпиталь.
7 декабря 1914 г. Xолм
Был в ставке. Оказывается, мои бумаги еще в докладе не были. Я очень этим огорчился, потому что деньги на исходе и не знаю, как быть, если придется прожить здесь еще несколько дней. Обедаю и вообще питаюсь на вокзале. Все столы все время заняты — все офицеры.
Доктор рассказывает анекдоты и пьет свой стакан водки на ночь, закусывая порошком.
9 декабря 1914 г.
Сегодня был в ставке, где помощник дежурного генерала сказал мне, что я назначен командиром 773-го транспорта 155-го обозного батальона и чтобы завтра я отправлялся в Люблин принимать транспорт. Я несколько смутился, слова «обозный батальон» меня как-то неприятно резанули. Бумаги, сказали, получить завтра утром. Очень обеспокоенный, вернулся к себе в вокзальную комнату, где доктор спросил, почему я такой мрачный и что со мной случилось. Я поделился с ним, сказав, что мне стыдно принимать транспорт и что хотя я имею право на нестроевую должность, но что, пожалуй, лучше ехать в свою часть, чем принимать какой-то транспорт. Доктор возразил, что мои рассуждения ребяческие, что нечего напрашиваться, но и незачем отказываться, раз назначили, так назначили, и командиры транспортов не менее нужны, чем офицеры на других должностях, и важно исполнять приказания и уметь подчиняться…
Я долго думал над словами доктора, и они меня очень успокоили, хотя убедили и не совсем.
Говорят, что командовать транспортом хорошо, что командир транспорта имеет права командира полка и что вообще большая нужда в командирах транспорта, т. к. офицеров почти нет, всем командуют чиновники, а теперь стараются ранеными офицерами заменить этих чиновников.
10 декабря 1914 г. Люблин
Вчера приехал в Люблин принимать транспорт. Утром получил свои бумаги, хотел тотчас же отправиться, но задержался, т. к. встретил неожиданно Ваню. Третьего дня наконец-то увидел Мишин поезд — 151. Разумеется, провел у Миши и Вани весь вечер, ужинал у них, осматривал поезд. Оказывается, действительно, у них влюбленная атмосфера. Миша открыто живет со старшей сестрой милосердия, которая была замужем, но с мужем разошлась еще до войны, кажется. Высокая, с орлиным носом, очень эффектная и, пожалуй, интересная женщина. Миша меня познакомил с ней и сказал, что это его невеста.
На несколько лет старше Миши, да и потом вообще что это за манера в санитарных поездах разводить все эти романы и флирты! Милый, слабохарактерный Ванечка только посмеивается, но, конечно, ни на что влияния не имеет.
А вчера перед отъездом смотрю — на вокзале Ваня. Я удивился: «Ты что? Опять поезд пришел ваш?!» — спросил я. — «Нет, я везу больного», — ответил он. Я еще больше поразился: «Как так везешь больного?»
После долгих удивлений и объяснений выяснилось, что тут налицо целый роман: санитар их поезда, только что кончивший лицей 20-летний юноша, от неразделенной любви к старшей сестре и ревности к своему патрону Мише взял да и отравился. Его отходили, но оставлять в поезде оказалось неудобным, и вот Ваня повез его в Москву. Недурна история, хорош поезд! У Вани, разумеется, случился нервный припадок.
Батальоном командует полковник Сушкевич из запаса. В батальон входит четыре транспорта, Сушкевич настоятельно просил, чтобы ему дали офицеров, без чего он не брался формировать батальон. Транспорт — это большая и громоздкая штука с огромной отчетностью. По счастью, двухлетний опыт заведующего хозяйством мне, вероятно, сильно поможет.
Сейчас транспорты находятся в периоде формирования и на днях должны быть готовы к выступлению.
Завтра поеду знакомиться со своим делопроизводителем и каптенармусом. Хочу серьезно приняться за работу и поставить все на должную высоту. Транспорты стоят за городом.
Люблин — прелестный городок. Хорошие дома, отличные гостиницы, широкие мощеные улицы. Извозчики все в английской упряжи и с длинными бичами, в ливреях и с длинными мохнатыми воротниками. Одно горе — масса евреев, которые своим приставанием способны довести до исступления. Буквально в каждую щель, в каждую скважину лезет еврей, предлагая женщин, спирт, коньяк, сигары, папиросы, ну, словом, что угодно.
Люблин мне напоминает очень Гельсингфорс, особенно некоторыми улицами; оба эти города похожи на заграницу, и только как-то странно, что нет трамваев.
Завтра после приемки транспорта отправлюсь осматривать город.
Неожиданно встретил прапорщика, оказавшегося из Пензенской губернии. Он был ранен в одно время с Шурой и в одном полку с ним выступил. О Шуре говорит с некоторым раздражением — знакомая история — его почему-то все, с кем он сталкивается, недолюбливают.
15 декабря 1914 г. Люблин
Живу в очень приличной гостинице и имею хороший номер за два с полтиной. Встретил здесь поручика Копреева, он одного из пехотных полков, стоявших в Пензе, был ранен, теперь возвращается. Транспорт принял и через несколько дней выступаю. Был очень занят приемкой денег и расчетами. Всюду воровство и недочеты, а с этим так неприятно возиться. Транспорт — большая часть, в которой 200 человек людей и больше 400 лошадей. Каждый имеет свою подводу и пару лошадей. Он получает 29 руб. жалованья на полном казенном иждивении. Канцелярия состоит из делопроизводителя-чиновника, двух старших писарей, двух младших, затем имеется два фельдфебеля, четыре чиновника, командиры отделений, артельщик, шесть старших и младших унтер-офицеров и десять строевых нижних чинов.
Четыре чиновника, как и делопроизводитель, получают довольствие как младшие офицеры: подъемные, суточные, на седло, на теплые вещи и пр., что составляет достаточно крупную сумму. И вот между этими чиновниками и кандидатами, выдержавшими экзамены на заурядчиновника, но за неимением вакансии исполняющими должность старших писарей, страшнейшая грызня, и зависть, и интриги. Транспорт я принял от чиновника, который состоит теперь моим помощником. Он на руки получил сразу аванс 15 тыс. и, разумеется, обалдел от этой суммы. Если бы он брал с разумом, это еще полбеды, но он, видимо, аппетитом обладает слишком большим и попросту стал часть денег не выдавать, фуража полностью не закупать, а всем людям объявил, что в случае жалобы он будет расстреливать виновных.
Все это я выяснил, сделав смотр и опрос претензий. Говорить сначала не хотели, но я стал проверять выдачу фуража, потом продовольствия, открыл, что и сена, и овса недодают, а затем уже и сами люди заговорили, ну, тут и пошло.
Мой чиновник испугался, тем более что я пригрозил судом. Стал просить прощения, начал клясться, что будет хорошо служить. Заменять его было некем, и я его оставил.
Я всех удовлетворил, роздал все недоданное, и кормовые, которые были не выданы, я предложил выдать чиновнику, и он выдал «из своих денег», — думаю, что не из жалованья или действительно своих, а из утаенных.
16 декабря 1914 г.
Чувствую себя очень одиноким в этой компании всех этих чиновников: ни положиться на них нельзя, ни что-либо поручить, хотя помощник мой старается вовсю и, видимо, искренне или нет, хочет служить на совесть.
Купил прекрасную книгу — альбом картин польских художников «Малярство польска». Репродукции очень хорошие, и я, написав письмо, отправил домой Кате. Приобрел также за 70 рублей хорошую камеру Эрнемана4 9 на 12 и хочу снимать и Люблин, да и вообще все места, где побываю. Мое жалованье со всеми видами довольствия около 325 руб. Двести решил переводить в Сызрань на текущий счет Кати, а 125 оставлять себе на прожитие, мне этого более чем достаточно.
Тут в Люблине много старинных костелов и зданий, относящихся к шестнадцатому столетию. Очень хорошо здание трибунала, где висит распятие. Голова Христа наклонена на нем не влево, а вправо. Предание говорит по этому поводу, что во время одного заседания какое-то дело было решено неправильно, и вот голова Христа склонилась на другую сторону.
Хорошие чистые улицы, отличные гостиницы и прекрасные извозчики — парные с большими, просторными, мягкими экипажами.
17 декабря 1914. Люблин
На днях закончу все дела транспорта и буду готов выступить. Каждый день к восьми утра мне подают к гостинице лошадь и я верхом отправляюсь в транспорт, где сижу в канцелярии, проверяю отчетность, потом осматриваю повозки, лошадей, имущество.
Сушкевич — спокойный, видимо, довольно симпатичный человек. После транспорта заезжаю к нему, мы говорим о делах, обмениваемся новостями, затем я обедаю с Копреевым в польском ресторане, вечером читаю, пишу, потом мы ужинаем и пьем чай.
Копреев, который оказался без денег, переселился ко мне и занял у меня 50 руб. Я просил его выслать эти деньги в Самайкино жене, когда он сможет их вернуть.
19 декабря 1914 г. Люблин
Вчера встречали Новый год по новому стилю в ресторане. К большой радости своей неожиданно встретил милого Юзефовича, он теперь в штабе армии, пока приехал по делам в Люблин. Говорит, что за 20 августа я представлен к боевой награде. Думаю, что совершенно не заслужил никакой награды. И вот мы втроем (я познакомил Юзефовича с Копреевым) встречали Новый год.
Пили водку, шампанское, ликеры — все подавалось в чайниках, молочниках и сельтерских бутылках.
Юзефович говорит, что в артиллерии почти нет снарядов и часты случаи, когда пехота совсем без поддержки своей артиллерии. Недурно, нечего сказать! Много говорили с ним о войне вообще, и оба были согласны в полной бессмысленности этого массового убийства. То, что Юзефович оказался такого же взгляда, как и я, меня очень подбодрило, он мужественный офицер, порт-артурец, имеющий все боевые награды, до золотого оружия, и, следовательно, его подозревать не приходится ни в трусости, ни в малодушии. Сам же я приписывал свой взгляд и обращение к войне исключительно страху…
20 декабря 1914 г. Люблин
Все закончил и завтра выступаю. Много снимал, но, к сожалению, первую пачку пленок всю испортил, т. к. неправильно отрывал. Досадно очень. Копреев едет тоже завтра. Провел весь день с Юзефовичем. Необыкновенно он славный человек. Вечером вместе ужинали.
26 декабря 1914 г. Островец
Наконец урвал время, чтобы взяться за перо. Запишу по порядку. Из Люблина выступил 21-го рано утром, имея маршрут Красник — Завихвост — Ополе — Сандомир.
День выдался морозный, дул сильный ветер и мело. К вечеру так стало заносить, что в двадцати двух верстах от Люблина, в местечке Менжвицы, пришлось остановиться, где люди и лошади расположились на воздухе, а я в какой-то грязной, случайно уцелевшей харчевне, которую австрийцы не успели сжечь. До шести утра просидел в обществе какого-то милого поляка, тоже застигнутого бурей, но рискнувшего все же в три часа ночи ехать к себе в Красник, где он служит в ссудо-сберегательном товариществе. Разговорились, приглашал к себе, если придется в Краснике остановиться на ночлег. От Менжевиц до Красника 22 версты. Выступил утром 22-го. Погода утихла, разъяснило и идти было хорошо. По сторонам от шоссе тянутся окопы и наскоро сколоченные крестики — грустное зрелище. А перед Красником целое кладбище с этими крестами. На одном большая жестяная доска с длинным списком нижних чинов 71-го пехотного Белевского полка. Красник сравнительно сохранился, хотя и пострадал, как все здешние города. Битком набит евреями. Грязные, друг на друга налепленные лавчонки с выглядывающими из дверей пейсами.
Расположил свой транспорт на ночлег, а сам поехал к поляку. Он совсем еще мальчик, живет в хорошеньком трехэтажном домике товарищества, в котором брат его председатель правления. У него три уютные комнатки, очень чистенькие. Держит кухарку и уверяет, что ужасно любит самостоятельность и свободу. Оказался охотником, и пока я с наслаждением ел суп, он говорил мне про охоту. По дороге, между прочим, масса куропаток, которые целыми стаями сидели в полях недалеко от шоссе. Я просто страдал и даже пытался стрелять из револьвера, но разумеется ничего не вышло. Однако, когда стайка снялась, одна наткнулась на телеграфный провод, и я ее поймал. Все очень веселились во время этой ловли. Подарил ее поляку и… сочинил: сказал, что убил ее из браунинга!
До 8 часов вечера спал, а затем мой хозяин пригласил брата и еще какого-то знакомого и сели играть в преферанс.
За ужином говорили о судьбах Польши и о войне. В шесть часов утра, совсем затемно, 23-го выступил дальше. Пройдя 32 версты, остановился в поле на ночлег. Тут я попал к какому-то патриархальному еврею с бородой по пояс, живущему в большой квартире, в которой стены украшены лубками, изображающими библейскую жизнь. На полках стоит посуда, чашки, тарелки, самовар, чайник и висят полотенца. Мне постелила полная, тоже весьма благообразная еврейка — жена хозяина на мягкой кушетке в тесной, заставленной мебелью гостиной. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть: было жарко натоплено и воздух невероятно тяжел. Чем-то пахло, но чем, никак не мог определить.
Рано утром 24-го выступил и в 11 часов вошел в Сандомир. Опять сплошь евреи. Очень старинный костел, сам город стоит на возвышенном берегу Вислы и очень красив с австрийского берега.
Тут все кипит работой: строят мосты, исправляют австрийскую станцию и т. д. Здесь главный пункт складов для отправки продовольствия под Краков. Весь день провел на австрийском берегу у железнодорожной станции Надбржежие, сдавал груз, а затем осматривал местность. Очень красива Висла — быстроходна и широка. Деревни на австрийской стороне только с женщинами и детьми, мужчины все на войне.
День выдался удивительный: солнце, голубое небо. А кругом все кипит: мост, новенький, чистенький, запружен транспортами, обозами, на станции склады растут как дома, и все везут и везут, а в стороне где-нибудь нет-нет и крестик. Я просто не могу смотреть на эти окопы и кресты.
В Сандомире очень старинный костел, как я уже говорил, но его разграбили австрийцы, когда они тут были.
31 декабря 1914 г. Близ Радома
Последний день старого 1914 года. Уже двое суток стоим и хорошо отдохнули. Много у меня возни с отчетностью, за всем надо следить, потому что все время стараются обмануть, поджулить, утаить.
Я остановился в крайней избе, где в одной комнате со всем семейством у железной печки поставил свой гинтер. Со мной разместился и наш ветеринарный врач. Однако он сегодня переселился в город, чему я рад, т. к. приятнее быть одному. Ездил в город обедать, потом вернулся, а в шесть часов был в церкви. Сейчас только что кончил пить чай и пишу. Одиннадцать часов — вот и новый год! Ни разу мне еще не приходилось так встречать…
Публикация и примечания Вероники Жобер
Окончание следует
Полный текст читайте в бумажной версии журнала
