ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
ВЛАДИМИР БОЛОХОВ
Есенинский часослов
1
Миру нужно песенное слово
Петь по-свойски, даже как лягушка.
Снилось-бредилось, что я — Есенин...
В тьме заклетчатой кычет сова.
И аукают в явь наважденья
запредельно-живые слова.
Подсознанья смятенные мощи
разрывают осознанный сон:
в опоясанной вышками роще —
не разгул и для мыслящих сов.
И мычу я во мглу благим матом...
Где я? В номере «Англетер»?
Иль в подвально-чекистских палатах
чрезвычайных весов и мер?..
Несказанное, кровное, странное...
Отлепляю я веки от глаз.
Это что? Иль часы деревянные
отбивают закрайний мой час?..
Завизжали раздрайные нары
истерично, как кошки весной.
Словно в лист жестяной из-под крана —
капал в уши курантовый бой.
Под рычание вохровских псов —
кто там? — прав оказался, в общем:
не разгул и для песенных сов —
в опоясанной вышками роще.
Только дикую чту я сову,
мы друзья беспросветных прозрений.
Снилось грешному, что я — Есенин,
чтоб остаться — собой — наяву...
2
Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
Октябрь. Гульба багрянцевой листвы,
гульба — от Петербурга до Москвы.
О прочих «точках» и базара нету.
Но тормознем эзоповский вираж
в лирично-иронический кураж,
не сбрасывая скорости при этом.
И пафосной серьезности башку
свернем пером попутным, что к штыку
смел приравнять горлан советской бучи,
от чьей гиперболической фарцы
пошли и эпигонские спецы
жужжать — как мухи над известной кучей.
И ты, октябрь, не торопись под свист
швырнуть в меня кленовый палый лист —
пощечиной опального упрека.
С лихвой хлебнув — от клетчатых щедрот,
дарить тебе утиль сусальных од —
свят-свят! — не дай мне спятить ненароком.
Мне, если суесловьем не соря,
застрочкогоненная — невтерпеж! — заря,
как на похмел одеколон, тошнотна.
Прости, октябрь, мой кровный побратим,
я занудь скуки цеховой окоротил —
и беспопятно и бесповоротно.
Банкуй же, забубенная строка!
Не для гулаговского нынче бурсака —
инъекции скуловоротных лекций.
Я сам себе сегодня высший суд.
Не обессудь, Литературный институт,
и тень твоих аудиторий — Герцен.
По зову ретивого уходя,
мы свой побег от площади вождя —
российских лир — начнем, верны примете...
Как мог — нам Солженицын подсобил.1
Астафьев — аж в «К. П.»2 — благословил,
да «Новый мир» — в упор — нас не приметил.
Зато «Звезда»... Но не пора ль — вперед,
покуда дудка воли подает —
знак, крепостной свободе непостылый.
В дни увяданья, когда плачет сад
и листья стаей бабочек летят,
глагольные — мы навестим могилы.
И вот мы — в Переделкинской глуши
близ дач литгенеральских шебаршим.
Обочь стандартно-большевистских знаков —
сквозь револьверно-лающие сны —
туда, где часовыми три сосны
на страже — у легенды Пастернака.
Калил закатный лазер купола
низинной церкви. Расправлял крыла
колоколов речитатив окрестный.
На пересудно-инобытный холм
плыл благовест. Душа просилась вон —
из горловины загрудинно-тесной.
Расплавленная медь сосновых крон
струилась в небо. Предвечерний звон —
знобил, стопарь походный искушая.
Погостное безлюдье не коря,
мы помнили — о третьем октября,
четвертое, понятно, предвкушая...3
И вот — в глуши ваганьковской тиши
мы листопадной охрою шуршим
под смутный морок мороси осенней.
И — стушевался шатко-шаркный шаг:
в цветах — как Русь в есенинских стихах —
мрел островок по имени — Есенин.
В теснине многоликого кольца
стихией забубенного певца
народ-безмолвец упивался: как за водкой
в урочный час, шли — в очередь — читать.
И спазмы немоты — как благодать —
я восприял заклиненною глоткой.
Сутулый люд, насущные слова
роняя — распрямлялся... Вся Москва,
казалось мне, пришла — почтить поэта.
Мерещилось, хоть об заклад не бьюсь,
своих послов здесь собрала вся Русь,
что так им — на разрыв души! — воспета...
Октябрь, наш близнецовый побратим,
и мой спиральный путь необратим,
не за горой — возмездная граница.
Но к эху плоти, могшей созидать —
сорадоваться суть и сострадать,
мой шалый стих сумеет ли пробиться?
А впрочем, малотрезвый этот бред
юродив — в эру ядерных ракет
и лазерно-космических радаров...
Зовет живых — живой Тверской бульвар,
где нации лирический радар
не слеп — и в бронзе — над Тверским бульваром.
Где милосердья к падшим — тот же код
и дум высоких неизбывен счет —
тьме низких истин — в рабской заварушке,
в которой нам свобода — высший суд.
Благослови не ты, Литинститут,
а дух твоих аудиторий — Пушкин...
3
Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак.
Дней у Бога, естественно, много.
Да не зря предстоит всякий год —
и подбитье миражных итогов,
ну и прочий — особый — отчет.
Жидковато на дне у итогов,
беса тешить — себя утешать.
Чертогонить рожденный под Богом
все надеюсь еще — не сплошать.
И под небом, мольбами засеянном,
всуе не поминаю Христа.
Эх, Расея моя ты Расея,
пред тобой моя совесть чиста...
1 См. мемуар «Крестный» («Звезда», 1994, № 6).
2 «Комсомольская правда» (1991, 8 марта).
3 3 октября — день рождения С. Есенина, 4-го — автора «Часослова».
