ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Борис Парамонов

Дети Франкенштейна

I

Не всё ли равно, кто забрался на шканцы —

немцы, пиндосы или голландцы, —

Питер Великий, Петручио, Петер,

что-то балтийский надул тебе ветер?

Или в каком заведенье питейном,

ромом опившись, стал Франкенштейном,

чтобы, наскучив родимым становищем,

матерь родную заделать чудовищем?

И почему, за каким за Кукуем,

гнёзда забросив, впустую кукуем?

Не потому ли, что ты, губодёрга,

немцев завидев, спятил с восторга

и, позабыв про морозов-снегурок,

впялился в пляс заведенных фигурок.

А на Руси — кого там об этом,

чтобы гавотом и менуэтом.

Впрочем, имею в виду главным обр.

тяжелую индустрию, например завод Механобр.

II

Украли любимого сына! — Иаков, как смоква, усох,

иссякли и пот и слезы, прибором тычет в песок:

если есть еще семя, значит возникнет лик —

но Питер ему отвечает, который вельми Велик:

Да сгинет дурное чадо, исчадье ненужных чресл!

Удавку ему на шею, да так чтобы не воскресл.

Богу — ни сына ни духа, на кой Ему триолет,

а если четыре сбоку, то ваших тем боле нет.

Бог не играет в кости, но вовсе не прочь в очко:

курочка выдаст не яйца, а птичее молочко.

Какие там человеки, какой там рыбный улов!

И вот оно, чудо-юдо: на экране Борис Карлоф.

III

Чудовище Франкенштейна, полумашина, урод,

того же корня, что родина или народ,

синоним почти урожаю, которого тож рожаю,

сказала бы родина-мать, я же не возражаю.

Только чего б ни хавать, свиное или тельца,

нет у меня другого родителя, кроме отца.

Голос отца — грома разряд, в громе обрел я голос

и поднялся, и явил себя, ставши колосс — не колос.

Перси-ланиты мои не упруги, а дрябки,

молнией наскоро сшитые трупные тряпки.

Брожу, хромая на обе, на черепе — проволока,

не зная ни ровного места, ни брода, ни волока.

Куда ни сунусь, кричат: это русский из Верхней Вольты! —

и закрывают дверь на болты, чтобы не спер польты.

Да и кем же мне быть, хоть бы и черту братом,

только не Генри, ни Вильямом, ни Генри Вильямом Праттом.

Зовите меня как угодно — хоть Бо`рисом, хоть Бори`сом,

но накормите хоть хлебом, хоть черным, хоть желтым, хоть рисом.

Но полюбите хоть крошку любить не умеющего,

ревущего львом и вместе барашком блеющего,

тем, подмененным, которого режут, а коль из металла,

так автогеном его, ацетиленом, и то будет мало.

Металлолом, морг за углом, оскал неподобных морд,

не жертва — дитя аборта, Балтийского моря порт.

IV

Чудовище Франкенштейна, кого ж еще пожалеть,

куда же всплакнуть бедняге, как не в поэтов жилет?

Поэт — он того же корня — не в смысле чуда-чудес,

а в том, что бумагомарание не обходится без

шишиг и коряг, кикимор (по-аглицки — кикимо`р),

ворон, чертенят болотных и вообще невермор.

Но, ворон, не будь вороной, забудь про сырые бри:

ворона — деталь пейзажа, а ты глядишь изнутри.

Внутрянка же есть демон, Денница и Люцифер,

ставящий под сомненье премножество стран и вер.

Так что артист-художник сам убивать не слаб,

а ежели кто не верит, смотри кино «Блоу ап».

«Чудовище гениальности» — сказано о Рембо,

и это в самую точку, в жилу, ни ме ни бо.

V

Что там горит на мачте — не огни ли Святого Эльма?

Так что раззявьте пасти, так что распяльте бельма!

Большому линкору — большое плаванье,

а не торчать в маркизетовой гавани.

Можем и посуху и по воздуху,

гоним врага, не давая роздыху.

Главное ж чем богаты, чем нищи —

рады гробам на родном пепелище

(того же корня, что пепел,

но еще не пропел петел).

Очаг — это, ясно, Очаков, а дом, несомненно, — дым.

Навстречу теплой Сибирью второй (или третий?) Крым.

Идем, за собой оставляя праздную борозду,

сминая былинки и были на гусеничном ходу.

Гусеница-уродка, окуклившись, даст плод,

бабочка день украсит и в этот же день умрет.