ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ

 Владимир Лапенков

АМЕРИКАНО-ХАЗАРСКИЙ СЛОВАРЬ

«Ваша демократия — это просто фигня…»

 Милорад Павич

В эпоху экстремальных событий особенно тянет к академизму. В данной статье речь пойдет прежде всего о последних, критических, работах двух русских философов — Александра Зиновьева и Александра Панарина («Русская трагедия. Гибель утопии». М., Эксмо, 2003, и «Стратегическая нестабильность в ХХI веке». М., Алгоритм, 2003). В свете сегодняшней ситуации естественно было бы утверждать, что критика ситуации предыдущей уже потеряла актуальность и способна лишь запутать критерии, но по большому счету такое утверждение ложно — ценностные мерила в режиме on- line — это не философия, а приспособленчество.

Рассматриваемые нами работы посвящены одной теме и в критической своей части постоянно перекликаются, что, впрочем, менее удивительно, нежели полное отсутствие взаимных авторских ссылок. Создается впечатление, что авторы сознательно не замечают друг друга; это дает нам дополнительный простор для сравнений. Недаром одним из героев романа Павича говорится: «Как только найдешь двоих, которые видят друг друга во сне, знай — ты у цели!». Кстати, образ «ловца снов» как нельзя лучше соответствует нашим авторам, ибо все свои ценностные критерии и утопические идеалы они черпают из прошлого, что само по себе не хорошо и не плохо (согласно Павичу, во сне прошлое, заключенное в самое себя, приобретает немного свободы и новые возможности).

Сразу оговорюсь, что никакой заранее заготовленной концепции у меня нет. Это не означает, что также нет и устоявшихся взглядов, но прежде, чем давать ту или иную оценку высказываемым идеям, следует предоставить им возможность повлиять на нее, то есть сохранить возможность для развития собственных взглядов и не пытаться выдать их за истину.

Довольно-таки странно, что несмотря на предельную злобо­днев­ность поднятых нашими авторами вопросов и не меньшую дискуссион­ность предложенных ими ответов, почти все отклики представляются не более чем рекламными анон­сами книготорговли или развернутыми сносками. Не­вольно создается впечатление, что этих философов (вкупе с их проблемами) уже от­правили на виртуальном пароходе куда-то в сторону Желтого моря и дискус­сии на этом успешно завершились. Допускаю, что в «про­двинутых» интеллектуальных кругах обсуждать всерьез евразийство и нео­мар­ксизм не­прилично, а для прочих кругов и философия, как таковая, — это, в лучшем случае, часть институтской программы.

Сам процесс формирования потребностей в массовом обществе уже не может быть доверен самим массам, хотя и происходит как бы от их имени. И нет ничего странного, что Хакамада и Жириновский лучше отвечают вкусам широкой публики, нежели скучная профессура, интеллектуалы-тяжеловесы (хотя в случае Зиновьева, одного из самых ярких сатириков ХХ века, можно было бы и поспорить). В самой этой ситуации уже угадываются некоторые тезисы наших авторов и соответствующая на них реакция, более красноречивая, чем просто слова.

Объективность — понятие недостижимое, как все идеальное, но и субъективный подход может быть конструктивен в случае искренности высказывания, как у автора, так и у его критиков. Внимательно следя за судьбой и творчеством Александра Зиновьева с 1970-х годов, я воспринимаю эволюцию его взглядов как что-то очень личное и реагирую на его высказывания, наверное, более остро, чем многие из его закоренелых противников.

Недостатки Зиновьева (как и вообще недостатки, согласно принципам диалектики, отстаиваемой автором) суть продолжение достоинств, и наоборот. Зиновьев — одиночка, он не может нравиться всем и у него не может нравиться все. К тому же он слишком горд, чтобы адаптировать свою философию к некой партийности. В этом плане он представитель того типа русских святых, юродивых, революционеров, сектантов, правдоборцев, гениев и сумасшедших, какими всегда была богата Русь (здесь и Аввакум, и Суворов, Солженицын и Чаадаев, Высоцкий и Лев Гумилев, Хлебников и Михаил Бакунин). Ученые степени и всемирное научное признание Александра Зиновьева не должны нас обманывать: он не скрупулезный интеллектуал-академик и не изощренный эстет, не Лосев, не Лотман, не Элиот. Будучи ни на кого не похожим, работая на стыке жанров («социологический роман»), он пользуется всеми плюсами этого пограничного положения и почти в равной мере грешит его минусами — алиби художественного языка прячется за алиби строгой научной основательности.

Самобытность личности — это уникальность ее истории. Экзистенциальную составляющую невозможно придумать, легче овладеть какими-то формальными знаниями, но и здесь характер личности накладывает отпечаток на характер знаний. Ни историю, ни генетику нельзя изменить произвольно. Если Булгаков и Платонов ценятся меньше, чем Федин, Фадеев и Шолохов, можно не спрашивать
о Борхесе и Набокове. Если воспитываться на Марксе и домарксистской социальной философии, то не удивительно, что религия и метафизика кажутся «рухлядью», а вся современная социология — «помоями» и «словоблудием».

Конечно, это не столько «тяжкое» эстетическое наследие «реального коммунизма», сколько результат сознательной экзистенциальной парадигмы: герой Войнич-Лермонтова, живущий по вывернутому принципу Луи ХIV в тоталитарном государстве и являющийся по сути единственным — из критиков — защитником последнего. Не удивительно, кстати, что, употребляя понравившееся ему выражение «образованщина», Зиновьев ну совершенно не в силах вспомнить имя его автора, «Правдеца», главного своего «конкурента». Правдец избрал «ложное» («темное») прошлое, на его фиктивную Матрену наш автор ответил реальной Матренодурой (у Павича: «...враги одинаковы… в противном случае они не могли бы быть врагами»).

Количество остроумных и точных, хрестоматийных мыслей Зиновьева о социальной природе коммунизма, сталинизма, народовластия (а теперь и «постсоветизма») не поддается учету. И это не механическое собрание наблюдений и парадоксов, но выстраданная концептуальная система и захватывающая биографиче­ская драма — драма страны и ее верных пасынков.

И все же… Как бы ни относиться к мнению Зиновьева о психоанализе и современной социологии, но его собственная методология восходит даже не к Спенсеру, Гоббсу и французским материалистам (Гольбаху, в частности), а, пожалуй, к самому Платону. Все эти иерархически организованные «клеточки» и социальные «атомы», одномерная психология жрецов, стражей и плебса отдают чрезмерной архаикой и напоминают — безуслов­но острую и блестящую, но — карикатуру. Так ведь это — шарж, гротеск, анекдот, частушка, пародия, гиньоль — и есть основной художественный метод Зиновьева! Собственно, какие у нас могут быть возражения против фольклора, карнавального виденья мира, трагической иронии? Другое дело, что словарь и терминология автора, его неологизмы, вполне удачные на уровне словесной игры и сарказма, в контексте серьезных рассуждений подчас отдают стенгазетой эпохи советского «Крокодила».

Когда в ранних своих произведениях Зиновьев говорил о «человейнике», «западняках», «ибанцах», «дьяволектическом ибанизме», «идеологенции» и т. п., это было к месту, но с годами интеллектуальная ирония все больше модифицировалась в чисто инвективную публицистику, в гневную отповедь. Остроумный диалогизм выродился в псевдодиалоги (точь-в-точь «Законы» старца Платона). В последней книге три участника бесед лишь поддакивают друг другу (автор о трех головах), объективный спор становится возможен только в результате противоречивости взглядов самого Зиновьева: и жесткая критика идеологии марксизма и ее апологетика (ученый против идеолога). А то, что на все это накладывается еще и теория заговора (число упоминаний внешнего заговора соответствует числу страниц последнего «социологического романа»!), уравнивает его с бесчисленными представителями низовой патриотической прессы.

В конце концов, Зиновьев откровенно признается, что, несмотря на все фактические (и неизбывные) недостатки реального «изма», он остается приверженцем романтических его идеалов и гордится своей прожитой жизнью в ту эпоху. Романтический индивидуализм, стиль вечного бунтаря, не нашедшего себе единомышленников (в том числе среди нынешних коммунистов, «заигрывающих с боженькой», «правами человека» и «разноукладной экономикой»), психология «верующего безбожника» (не случайно закончил он свой последний роман возгласом из ненавистного «дремучего средневековья» — «аминь!») вряд ли могут быть адекватно оценены в эпоху постмодернизма (ничего личного, только игра). Последние (честные!) бронтозавры Большого Нарратива естественным образом обречены на неуспех и насмешку в либеральных кругах. И тем не менее… Не зря говорится, что тот, кто не хочет знать уроков истории, обречен на ее повторение. И не только в виде фарса (безличной, вырожденной игры). Как писал ранний Зиновьев, «регулярно повторяющийся фарс и есть трагедия». Сегодня уже в полной мере можно оценить правоту этого высказывания.

Переходя к творчеству Александра Панарина, мы сразу теряем в плане яркости индивидуального стиля, афористичности и парадоксализма, но заметно выигрываем в плане объективного научного подхода.1  Более того, его творчество, благодаря общефилософскому (европейскому!) уровню и аналитической глубине, в определенной мере реабилитирует многие, весьма экзотические, крайности евразийства.

Правда, и панаринская философия не свободна от пристрастий, спекулятивности и черно-белых клише. Но я не рискнул бы обозначить его подход каким-то одним термином, тут нужно выстроить целый понятийный словарь. Следующая схема, конечно, грешит манихейским противопоставлением «сил света» и «сил тьмы», но иной никак не получается.

Итак, на одной стороне фронта мы имеем либерализм и социал-дарвинизм, империю богатых и экономикоцентризм, «золотой миллиард» и демократию избранного меньшинства, на другой — не столько как реальность, но как долженствование — империю бедных, интернационал обездоленных и демократию большинства. Запад (и «Север») — это светская мораль, стяжательство, гедонизм и нигилизм, потребительское, рыночное сознание, культ фортуны, культ частной жизни, иудео-протестантская идея избранничества, либеральный джихад в отношении прочих народов. Восток (и «Большой Юг») — теократия, аскеза, воцерковление, фундаментализм, патернализм, идеи служения и жертвенности. И т. д.

Здесь важен не экспрессивный характер самогo терминологического ряда, а его системность и тотальная всеохватность. Возьмем любую гуманитарную область и, пользуясь панаринской методологией, легко распределим по полюсам любые термины. Это похоже на занимательную лингвистическую игру в антонимы. Если я скажу — «монотеизм» или «авторитарность», вы легко отыщете термин «плюрализм». Вы говорите — «Мировой город», я — «Мировая деревня». Я употребляю термин «Модерн», вы, соответственно, «Постмодерн». Я — «органицизм», «миф», «Большой Нарратив», «онтологизм», вы — «абстракция» и «формализм», «секулярность», «деконструкция», «феноменализм». И так до бесконечности. Ей-богу, начав, уже трудно остановиться. «Кнут» и «пряник». Хантингтон, Фукуяма, Киплинг. Л. Гумилев, Панарин, Дугин. Ангроманью и Ахурамазда…

Другое дело, что дуализм изначально поверхностен, односторонен и крив. «И у души, так же как и у лица, — пишет Павич, — есть своя правая и левая стороны. Нельзя с помощью двух левых ног получить двуногого». Платонова диалектика, может быть, не откроет нам много нового, но дополнит односторонний научный формализм Аристотеля; а без того и другого не было бы европейской культуры.1 

«Врагов» из панаринской схемы в первую очередь объединяет гордыня, претензия на заглавную роль и на право самим открывать врата в Царствие небесное, то, что на языке одной церковной конфессии называется potestas clavim, «власть ключей». Поэтому по собственной доброй воле «дополнять» и корректировать друг дружку им — как говорится на языке иной, уже не церковной, конфессии — «западло».

«Знающий не говорит», но интуиция, увы, бессловесна, и упрощения, при взгляде с высоких философских вершин, неизбежны, поэтому нужно учитывать ограниченность вербализованных истин. Портрет врага всегда карикатурен, но стоит ли на этом строить научный дискурс? Гневный взор автора обращен на некоего абстрактного «пирата», «кочевника», гедониста-индивидуалиста, лишенного корней, духовности и морали. Между тем, критика «язв капитализма» — экономиче­ская, политическая, эстетическая, левая и правая, философски-элитарная и конъюнктурно-злободневная — это будни западной демократии. Еще вопрос: где у Панарина найдется больше идейных соратников, здесь или там? Отечественный читатель может составить целую библиотеку из современных переводных работ (книг, статей, интернет-публикаций) западных критиков Запада. От крайне правых до крайне левых: Дэвид Дюк, Патрик Бьюкенен, Ален де Бенуа, Карло Террачано, Роберт Стойкерс, Линдон Ларуш, Иммануил Валлерстайн, Джордж Бредфорд, Майкл Паренти, Режи Дебре, Роже Гароди, Ноам Хомский, Наоми Клейн, Исраэль Шамир, Хаким-Бей (Питер Л. Уилсон) и многие, многие другие.2 

Гораздо хуже обстоит дело с защитниками (они же — потенциальные агрессоры), если даже у такого матерого нашего недруга, как Збигнев Бжезинский, читаем: «Россия… оказалась под давлением своих собственных модернизаторов (и их западных консультантов), которые… требуют, чтобы Россия отказалась от своей традиционной экономической роли… распорядителя социальными благами… Это стало абсолютно разрушительным для большинства укоренившихся моделей образа жизни в стране» («Великая шахматная доска». М., 1998).

Таким образом, Запад не столь уж и безнадежен в концептуальном плане. Но Панарин, так же, как и Зиновьев, обречен на одиночество: западных интеллектуалов он не замечает, а для отечественных деятелей остается непрактичным кабинетным мыслителем. Однако, при всем утопизме его надежд, следует отдать долж­ное главному положению. В конечном итоге он говорит не о неизбежной войне миров, а о том, что «эстафету Просвещения», выроненную Западом, предстоит подхватить «осажденным бедным» не-Запада, так как секулярная, чисто потребительская, модель исчерпала свои творческие возможности и способна лишь на перераспределение мировых ресурсов в пользу «золотого миллиарда». Это важнейший акцент: за разговорами о глобальной борьбе за ресурсы, которые не ведет нынче только ленивый, как раз и теряется идея Модерна в его гуманитарной ипостаси (точнее, она никого не интересует). Именно Aufklдrung, просвещенческая составляющая, отличает критику Панарина от прочего фундаменталистского дискурса.

Но не будем представлять себе Панарина как законченного абстрактного гуманиста, не от мира сего. Ему принадлежит, пожалуй, самая обидная, после Ленина и Солженицына, характеристика интеллигенции. Интеллигент — это «юноша-Эдип», а Америка — это «тайная соучастница в его отцеубийских помышлениях — как всему потакающая мать, воюющая с отцом-тираном, навязывающим вольнолюбивому поколению… коммунистическую аскезу» (ук. соч., с 99). Это сильно. Когда подключается моральная идея, классическая логика импликативного высказывания трещит по швам. Таким образом, как я понимаю: если слева «Чубайс», то справа — «Иван Грозный» (можно наоборот), если «Эдип» (букв. «С опухшей ногой», то есть фольклорный «Сидень», стало быть, интеллигент) убил отца Лая (букв. «Народ»), то теперь — суровый, как Бульба, и сакральный, как жезл — батяня-комбат должен принести в искупительную жертву изнеженного сынка-компрадора, влюбившегося в иноземную панну… Гротеск? Скорей, уточнение.

По существу панаринской аллегории можно легко предъявить претензии,1  но главное, чтобы литература оставалась литературой, не превращаясь в быль. Панарин еще довольно политкорректен, он, конечно, не дает спуску врагу, но и «пальцы веером» не распускает. Другое дело — энтузиасты-конспирологи, они переводят все онтологические и культурные моменты в политические, тут весь мир — война, а люди в нем — солдаты невидимого фронта. По теории В. Лисичкина и Л. Шелепина, «пятая колонна», изначальные «бесы» разрушения СССР — это идеологи КПСС вкупе с созданными ими, по указке США, диссидентами. Что же до безусловной тупости и карикатурности дел и высказываний идеологов, то она объясняется их тайной работой по дискредитации социализма. Иначе говоря, они специально придуривались, запутывали и оглупляли.

Здесь интересен факт «опрокидывания» в прошлое современных методов политтехнологий. Впрочем, если принять правила игры, то любопытное продолжение намечается: либералы — это глубоко законспирированные националисты, а нынешнее «завинчивание гаек» — тонко продуманная тайная акция по дискредитации авторитаризма и необходимое «удобрение почвы» для очередного рывка в демократию (уж теряюсь, к какому тайному ведомству приписать самих авторов).

Вообще теория «мировой закулисы», с ее персонификацией объективных процессов — это своего рода вариант мании величия теоретиков: сюжет космической борьбы титанов, пронизывающий потусторонней иглой ткань профанной истории. Очень страшное кино.1 

Однако не упрощаем ли мы своим скепсисом ситуацию? Панарин называет власть спецслужб и экспертов особой, «пятой», властью («мораль тайных обществ с ее тайными стандартами и бухгалтериями»), но дело, конечно, не в терминах. В конце концов, военные стратеги, «продвинутые» олигархи, агенты спецслужб, эксперты и конспирологи (платоновы «философы» и «стражи», духовные тамплиеры) не для того только живут, чтобы продавливать кресла и расписываться в платежках и ведомостях. Тем более, НТР способствует самым изысканным замыслам.

Не только детективы-любители из бывших службистов, распространители слухов или профессионалы масс-медиа, вроде Тьерри Мейссана, но и такие интеллектуалы, как Ларуш и Бодрийар, высказывают серьезные сомнения в «чистоте рук» самих американцев в трагедии 11 сентября.2  Собственно, речь здесь должна идти не столько о коварных замыслах «Доктора Зло» из популярного триллера или компьютерных игр, сколько о том, возможно ли не использовать «великое зло» для «великого блага»? С чисто логической точки зрения было бы странно отказываться от научных концепций и наработок, когда они есть, в частности, от системного подхода даже к самым непредсказуемым событиям, и от управления ими. Например, в соответствии с идеями Д. фон Неймана и принципами синергетики, производя серию малых возмущений в системе, мы получаем возможность управлять всем, чего мы не можем предсказать, и предсказывать все, чем не можем управлять. Есть над чем задуматься.

Но это высокая наука и высокие отношения, а в профанной действительности идеям свойственно настолько искажаться в виду ненадежности человеческого интеллекта, что с воплощением все обстоит хуже некуда — полный и непоправимый бардак. Вот и с реформами, проводимыми нашей элитой, и с любыми переустройствами власти… Нельзя же делать вывод, что либеральная интеллигенция изначально желала, как бы сделать похуже, напротив… Можно уже не договаривать. «Создателю доvроги твои намерения, но не дела твои… следует различать намерения и дела» (Павич).

 Как бы там ни было, но и дела и бездеятельность интеллигенции вполне заслужили всю ту критику, какой их подвергают представители этой же интеллигенции. (Критическая рефлексия — лучшее, на что мы способны; главное, рукам — ни в чем — воли не давать, а то потом никакая критика уже не поможет.) Она — и критика, и интеллигенция — иногда очень разнится по качеству. То есть в определенной степени речь опять об эстетике. Лично мне нравится то, что и как пишет Джульетто Кьеза в книгах «Прощай, Россия!». М., 1997 и «Русская рулетка». М., 2000; см. http://www.kprf.ru/library/memo/4198.shtml?print и http://www.patriotica.ru/actual/kesa_ruletka.zip. Тем, кто еще не читал, настоятельно рекомендую. Хотя без «заговора жидомасонов» и ностальгии по Дуче-Генералиссимусу книжки на чей-то вкус могут показаться пресноватыми.

Но тут мне уже слышится, как с одной стороны говорят, что сейчас не время вспоминать старые обиды, когда… Тем более, что все равно «не виноватая я». А с другой (предположим, от круга, близкого к Панарину), что «наивность» — слишком неуклюжее оправдание для продувных бестий и прожженных циников. У меня будет одно общее возражение по обеим претензиям.

Суть именно в проблеме времени: интеллигенция завершила уже один исторический цикл — в 1990-е гг. — от низложения «дракона» до интронизации его. Но каждый новый цикл отличается от предыдущего, в частности, и по взаимоотношениям с народом (с «толпой», «массой», «пиплом», «multitude», если желаете).1  А ведь какая «толпа» у нас была в конце 1980-х! Может быть, самая интеллигентная и креативная толпа в истории. С такой толпой можно было достичь невозможного, но ее унизили, атомизировали, развратили и превратили в биомассу, в «терпил»
(а в лучшем случае, в криминальный призыв). Но — совершенная наивность: интеллигенция думала, что праздник будет вечным, что народ, как субъект, уже не понадобится, что врагов уже больше не будет…

И вдруг лавиной, как ледник с горы — бюрократическая революция. Вроде бы давно уже к этому шло, и все же ощущение такое, как если бы по окончанию университета вам предложили вновь сесть за школьную парту. Хорошенькое дежа вю.

Унитаризм и бюрократическая интеграция в первую очередь означают, что формальные структуры власти хотят актуализировать свои виртуальные полномочия, получить реально действующие рычаги, а неформальные структуры согласны обменять риски индивидуально-клановой борьбы и опасного балансирования на грани фола на стабильное положение пользователей вверенной им государственной ниши.

Никакой стратегии у бюрократии нет (если не считать смутного архетипа консервативного миро- и мифопорядка; и это мудро — стратегии сейчас ненадежны), зато тактика идеальна: вчера — рано, завтра — поздно. Коммунизма (метанарратива) не будет, регресс все упрощает, идеология тавтологии — «власть у власти», и, следовательно, остальное у нее же (страна, ресурсы, деньги, электорат, спецы, шуты-шоумены). Раньше власть была у денег, теперь деньги будут принадлежать власти.2  Собственно, они всегда рядом, поэтому «олигархат» и автократическая «пирамида» не противоречат друг другу. Синтез власти и капитала разрешает казавшийся столь острым еще недавно вопрос: «национализация или приватизация?». Правильный ответ: национализация. Но — путем приватизации.

Призрак 1937 года не воплотится. Цикличность не означает полного повтора и отсутствия новаций. Но это и не значит, что позволено будет свободно шалить. Я искренне разделяю чувства всех своих давно любимых масс-медийных демгероев, но не знаю, что здесь можно сказать, кроме несколько циничной фразы: «Поздно пить боржоми, господа!». Образованным людям следовало бы знать, что промежуточные состояния системам не свойственны: в сторону и порядка и хаоса система, вне сдерживающих факторов, стремится идти до конца.3 И власть знает, чего больше всего боится интеллигенция, так как сама прошла ее школу. Для возможных противников всегда найдется теплая «овчарня», а будут блеять слишком громко, то с одной стороны — верный пенитенциарный «руслан», с другой — «руслан» черной сотни, а для всех вместе — еще и лохматый кавказец «мухтар».

Да ладно, народ наш и не к такому приспосабливался. Набившее оскомину народолюбство теоретиков руководствуется расхожими мифами и плохо сочетается с действительностью. Панарин тоже донкихот, воюющий с ветряными враждебными мельницами индивидуализма за «дульсинею» национальной коллективистской идентичности. Впрочем, если религиозный миссионизм и инфантильный имперский патриотизм американцев ни для кого уже не секрет (в отличие от этоса европейцев, которым, по мнению Джанни Ваттимо, свойственны атеизм и социалистические устремления), то россиянам коллективизм инкриминируется по старинке. Примеров индивидуализма на любом социальном уровне (и не только в нынешние времена) более чем достаточно, и игнорировать реальное положение дел могут лишь идеологи.1  Как ни странно, но осознанный эгоизм даже полезен по-своему для национальной идентичности и солидарности. Сколько народ ни клянет чиновников и депутатов, воров и ментов, торговцев и инородцев, интеллигентов и олигархов, но по существу это вполне объяснимое отношение человека к своему соседу, более ловко устроившемуся. Большинство знает, что на месте последнего будет действовать точно так же.2  

«Рынок» ли нам истинный враг, или, быть может, «казарма»? Да ни то, ни другое. Суть в положении, в личном статусе индивида на этом рынке и в этой казарме.

Для любого общества наибольшую опасность представляют его лидеры. Хороших реформ не бывает. Восходящие и нисходящие волны общественного развития объективно неизбежны, но разумный человек знает, что нельзя подталкивать бегущего — он непременно упадет, и нельзя укладывать лежащего — он начнет шевелиться. Коммунизм рухнул, а СССР распался, не потому что его хотели уничтожить (здесь бы он оказал — и оказывал! — самое мощное сопротивление), а потому что его хотели улучшить.

Так существует ли, черт побери, «мировой заговор»? Успокойтесь — конечно же, существует, существовал и будет существовать. Всегда и везде, то есть нигде в особенной степени. Тут нам опять не обойтись без старика Стагирита, то бишь Аристотеля: на субстанциальном уровне, как непреходящего атрибута объективной реальности, «заговора» не существует, но как акциденция, как одна из преходящих форм политического «бульона» — сколько угодно. Здесь уже Гераклита следует вспомнить: мир находится в постоянном движении, союзы возникают и распадаются, интересы, взгляды, намерения меняются бесконечно, так что нельзя войти в один заговор дважды…

Сегодня изменение картины мира происходит на таких скоростях, что любые планы устаревают еще до их возникновения. В таких условиях стремление к искусственному порядку, как и любое иное системное движение, легко может стать дополнительным фактором беспорядка. Это не означает, что вообще ничего делать не нужно, проповедовать вегетарианство и полное даосское недеяние, но стоит помнить идеальную тактику толстовского Михаила Кутузова.

Кажется, незаметно для самих себя, мы повернулись лицом к Востоку. Интересно, что предлагает Александр Панарин в качестве плана спасения. Фактически он мечется между идеями противопоставления сверхдержав и противопоставления империи Запада Интернационалу обездоленных «третьего мира». Соответственно и в самой форме «ответа на вызов» он пытается увязать «трепетную лань» с бестрепетным «динозавром» — «невидимую» империю «нищих духом» с тео­кратической империей, Священным царством. Здесь можно заметить, что «взаимные сны» Панарина и Зиновьева имеют противоположную направленность: критическая картина современности у Панарина формально напоминает положительное обоснование Зиновьевым сталинизма, а критика последним реального сталинизма очень похожа на утопические проекты Панарина.

Утопия Интернационала — наиболее уязвимый момент панаринских рассуждений. Он не учитывает ни этнокультурных, цивилизационных, несводимостей, ни неравномерности развития, ни межгосударственных тайных интриг и открытых претензий и, наконец, самого главного — того, что возможный «договор» — как всегда — будет заключен между официальными элитами и/или скрытыми мафиозными кланами, а «нищим духом» останется вновь уповать на воздаяние в Царстве не от мира сего.1  Более того: кто еще может воспользоваться панаринскими инициативами, как не сама критикуемая власть? Естественно, воспользоваться для дальнейшего изощрения методов управления массами, для перенятия подходящей евразийской риторики и разного рода идеологических прикрытий и имитаций.

Социальный пессимизм Зиновьева много реалистичнее утопических альтернатив Панарина, единственное, что их роднит, так это вера в сильную личность, в вождя (кажется, это неизбежный итог любых апологий народности и коллективизма).

Пресловутый наш «Хартленд» действительно находится не в самом лучшем гео- и биополитическом положении. И вряд ли это положение может в обозримое время намного улучшиться.2 Россия — уже жертва интернационала париев в той же степени, как и жертва мондиализма избранных. Что еще хуже, ситуация столкновения цивилизаций имеет свое внутреннее социальное продолжение, дополнительный конфликт, а мирное население оказывается заложником этого конфликта. В подобной ситуации даже высокий рейтинг политиков — результат своего рода «стокгольмского синдрома». Хартленд — территория перманентного стеноза. Как говорит один из героев Павича: «Ни на Востоке, ни на Западе нет тихой гавани, где мы могли бы найти мир… победят ли измаилиты, возьмут ли верх эдомеи (христиане), моя судьба одинакова — страдать».

К этим словам трудно что-либо добавить. Ведь что представляют собой поиски так называемой «национальной идеи»? Попытку обеспечить условия для победы одной тенденции над всеми прочими, стремление уничтожить системную диалектику и, следовательно, искомую идентичность. Победа прекратит, конечно, страдания, но вместе с существованием организма. Да — Химера, не медведь, не койот, не Хомяков и не Герцен, вопрос лишь в эстетике, в мере «звериности» лика,3  в том, будут ли еще продолжаться споры западников и славянофилов, или проблему решат хирургически.

Впрочем, как пишет Павич, философы — плохие пророки. Нам остается лишь спорить о словах, однако бесспорно и то, что это самый приятный вид спора. Не решен, правда, вопрос, а сохранился ли еще сам предмет, ради которого ломаются копья, или он давно уже разбит, как тот хазарский глиняный горшок? Но для нас (вновь сошлемся на Павича) это не так уж и важно: «хазарский горшок служит до сих пор, хотя его давно нет».