ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Мухаммад Шариф

Кулдиргич

— Кулдиргич, ты давно болеешь?

— Три года.

— Первые дни болезни классными, наверное, были, да? Все тебя навещают…

— Да, на самом деле хорошо было, до сих пор перед глазами — очень многие приходили. У тебя тоже так было, Бойбута?

— Да, тоже так. Все наши родственники приходили. По семь-восемь человек в один день. И всегда что-нибудь вкусное приносили.

— За мной ухаживала младшая тетя, она и сама болела, но справлялась. Она жила у нас, жизнь у нее, говорят, не сложилась, на нервной почве, она, как и я, заболела, но это еще до меня было. Характер у нее хороший был, но… Потом тех, кто навещал, гораздо меньше стало. Зато если вдруг становится хуже, родственники снова начинают навещать.

— И у меня так было! Постепенно приходить перестали. А когда становится хуже, опять каждый день приходят. В конце концов, наверное, им надоедает, приходят реже, а те, кто приходит, приносят один хлеб. Однажды, когда мне было совсем плохо, пришла сразу целая куча родственников. Сидели до полуночи. Я лежал, слушал их разговоры, меня тошнило и рвало, целый день ничего не ел. А они сидели вокруг дастархана, пили зеленый чай и о чем-то говорили вполголоса, как будто пчела о стенку билась. Иногда внезапно умолкали: я думал про себя — пчела, ударившись об оконное стекло, упала в цветочный горшок, стоящий на подоконнике. А мама в этой тишине все время повторяла: «Ешьте, гости, кушайте, кушайте!» Отец тоже ей вторил: «Берите, берите!» Бабушка по вечерам плохо видела, но и она тоже: «Ну-ка, ешьте же! Кушайте!» Гости тоже упрашивали друг друга: «Ну-ка! Ну-ка! Берите, кушайте же!» В полночь решил посмотреть, что же они кушают, повернулся и увидел — на скатерти, кроме сухих кусков черного хлеба, выпеченного из горьковато-кислой муки, сожженной при помоле мельником Сойибом, ничего не было. Никто не притрагивался
к хлебу, кивая головой, приговаривали: «Да-да, кушаем!» Только моему городскому дяде неловко стало, взял хлеб, но разгрызть не сумел, размачивал в чае и ел. Тогда я разглядел, что дядя откусывает край лепешки. «Да, теперь дядя женится не на городской, а на кишлачной», — подумал я. Знаешь, Кулдиргич, если откусишь краешек лепешки, то жену возьмешь с окраины кишлака, если серединку — то из центра. Я хотел сказать это, но не смог тогда. Внутри у меня все горело, и меня снова вырвало.

— Так бывает, перед тем как впадаешь в кому, доктор говорит, в крови ацетон повышается, он отравляет весь организм. Бойбута, а ты когда в первый раз в кому впал?

— Два года назад. Один день в коме лежал. Когда ты в коме, чувствуешь, что происходит? Я ничего не могу вспомнить. Потом другие тебе рассказывают, что было, да?

— Да… Когда ты в коме, ничего не помнишь. Я впал в кому утром в десять часов. Семь часов в коме был, только к вечеру пришел в себя. Мне тоже другие рассказывали, что было. Тогда я очень много бегал. Отец с матерью, узнав от врача, чем я заболел, всю ночь проплакали. А я, проснувшись утром, бегал. Забравшись на склон горы, все бежал и бежал. Под ногами все шелестело, трещало, я полынь обрывал, бежал, перепрыгивал через перекати-поле, бежал, ноги верблюжья колючка царапала. Брюки до колен рогоголовник облепил… Я постоянно бегал. Тогда я бежал быстрее ветра, как вихрь летел. Я, наверное, думал, что если буду бегать, то вылечусь! А когда вернулся домой с окровавленными ногами, впал в кому. В больнице, когда начал различать человека, помню, подумал, что это Бог. Из-за того, что много бегал. Он и пришел ко мне, подумал. Потом я узнал, что это врач был. Когда я выходил из комы, он спросил меня: «Ты помнишь, как смеялся, увидев меня?»

— Тебя надо было не Кулдиргич прозвать, а Югуронгич! (Не «ямочки на щеках», а «бегунок».) Ты даже когда тебе укол делают, смеешься, — почему?

— Смеюсь, чтобы больно не было. От того, что смеялся, медсестры измучились, однажды одна так рассердилась, когда мне катетер на грудь ставила, что поставила катетер на вену ноги.

— Сейчас катетер ставят и на вены рук. Последний раз, когда я лежал в реанимации, мне ставили катетер с пластиковой иглой, она мягкая и не болит, когда шевелишься, железная игла втыкается в эту пластиковую. Здесь хорошая реанимация, врачи тоже хорошие. Когда я лежал в нашей районной больнице, моя мама всю ночь со мной просидела, сторожила. Утром объяснила: «Сынок, я слышала, что у тех, кто лежит в коме, кровь воруют и продают, поэтому охраняла твою кровь и душу». А разве можно украсть душу человека?

— Если надо, украдут и душу! Я в прошлом году, когда попал в нашу реанимацию, лежал вместе с восьмидесятилетней бабушкой. Она постоянно кричала: «Если молчать, они и душу у тебя отнимут!» А когда меня увидела, сказала: «А ты, пострел, что здесь лежишь? Вставай, иди, помогай бабушке своей, что здесь лежать сызмальства?» Тогда-то мне и захотелось бегать, взять, выйти на улицу и побежать на простор. Было душно, я думал, если буду мчаться изо всех сил, то рубашка станет развеваться и ветер поднимет меня. Но я даже с места не смог сдвинуться. Наутро бабушка умерла. Никто и не заметил ее смерти. Одна новенькая, вновь прибывшая медсестра хотела сделать укол в руку бабушки, но никак не могла проткнуть иголкой кожу. Наконец старшую медсестру позвала. Та пришла, толстая такая, и давай кричать на младшую: «Чтоб тебе пусто было, старуха уже умерла, разве войдет теперь игла?» Тогда-то, может, кто-то и украл душу той бабушки, иногда думаю я. Потому что из реанимации кого-то выносят мертвым, а кто-то выходит живым. Бог, наверное, сам решает, чью душу кому отдать, кому она нужнее… Показывают же в кино, как чья-то душа возвращается, или переходит к другому человеку. Правда, Бойбута?

— Да, я слышал, иногда душа переходит даже к животным или птицам. Когда мне особенно страшно, я думаю: вот было бы здорово, если бы душа после смерти человека перешла ко льву или тигру. Тогда она уже ничего не будет бояться.

— Все равно будет бояться. Охотников будет боятся. Я, когда быстро бегаю, думаю: было бы хорошо, если бы моя душа вселилась в ветер, но есть ли душа у ветра?! Если перейдет к птице, тоже неплохо — вспорхнешь и полетишь, никто не поймает. Полетишь в любую сторону, куда захочешь.

— Если твоя душа перейдет к птице, то беда, Кулдиргич! Вон тот неоперившийся птенец, вон смотри! И смотри на кошку: раз — и поймала воробышка! Он из гнезда вывалился, что ли?

— Кажется, это не воробышек, а птенец шилоклювки. Кошка не может подняться на верхушку дерева. Ночью ветер был, тогда он и выпал, наверное, из гнезда. Теперь вот бесплатной едой для кошки стал.

— Смотри, как жадно ест. Быстрее бы съела, не выставляла всем напоказ.

— Смотри, глаза какие хищные, а, Бойбута! Лишь бы душа этой кошке не перешла. Аж мурашки побежали… Слава богу, ушла; наверное, теперь к большой железной плите в столовой пойдет. А душа птенца, наверное, высвободилась — куда она теперь, к кому переселилась?..

— Ты не верь, это только в кино такое бывает. Если твою душу решат своровать, то и тебя украдут! Ты и душа — одно и то же… Вот вечером Насиба-сестра воткнет тебе в попу иглу, и, если заплачешь, значит, душа твоя с тобой, хи-хи-хи…

— Смейся, чтоб тебе! Я каждый раз, когда колю инсулин, точно чувствую, что душа со мной.

— Ты молодец, Кулдиргич, сам делаешь себе инсулин. А мне мама все еще уколы делает дома.

— Сначала мне инсулин колола младшая тетя. В прошлом году, когда я был здесь, медсестры меня научили. С тех пор я сам себе колю.

— Меня тоже хотят научить, только боюсь немного.

— Не бойся, Бойбута, здесь хорошие врачи, быстро научишься. Здесь и еда хорошая. Мне котлеты особенно нравятся. Почему у нас никто не умеет готовить котлеты, а? Если бы моя младшая тетя здесь лечилась, может, тоже научилась бы котлеты готовить!

— А почему тетя не может здесь полечиться?

— Для взрослых лечение дорогое. Мне раз в год дают бесплатное направление. Отец хотел зимой привезти, я не согласился. Сказал, что приеду весной или летом. Зимой не люблю холод, летом — жара, духота. Смотри сейчас какой ветерок, хорошо-о! Вот бы навстречу такому ветру бежать! Выйти бы сейчас
в поле и побежать, младшая тетя вслед бы мне наверняка крикнула: «Мой Кулдиргич не „ямочки на щеках“, а сплошное несчастье!»

— Почему тебя прозвали Кулдиргич? Я думал, что ты с малых лет всех смешил, поэтому тебя все так называют. У тебя же нет ямочек на щеках.

— У меня нет, а у младшей тети есть ямочки. Она часто мне говорила: «Эти ямочки — одно несчастье». Зять частенько избивал тетю, мол, что ты улыбаешься всем подряд. Но тетя разве виновата, что Бог дал ей эти ямочки, правильно, Бойбута? На самом деле у нас «кулдиргич» означает другое. Ты вообще знаешь, что такое кулдиргич?

— Нет, и что это?

— Кулдиргич — муравьиный лев — водится на пригорках, в мягком песке, в котором ноги по щиколотку тонут. Ты видел как старухи, продающие семечки, из тетрадного листа делают кулек в виде воронки? Такой вот формы и гнезда муравьиного льва. Когда муравьи, соскользнув, падают в гнездо, их затягивает на дно, в песок. Там их и съедают.

— Классно. И муравей попадает в ловушку?

— Не все муравьи попадают. Те, чья смерть пришла. Муравей, думая, что там что-то есть, начинает двигаться, обследовать. Песок у края гнезда осыпается, и муравей падает на дно. Хочет выбраться, но песчинки осыпаются. Некоторые рыжие муравьи очень ловкие и сильные, у них лапки длинные, и они могут вырваться из западни. Тогда муравьиный лев головой обрушивает на муравья шуршащий песок. Муравей снова соскальзывает и падает. Мы, как муравьев насобираем, бросим их в гнездо муравьиного льва и смотрим, что дальше. Когда он вылезал из гнезда и начинал тянуть муравья за лапки, мы хватали пригоршню песка и высыпали его на мягкий от жары асфальт. Потом мы ладонями просеивали песок, как моя младшая тетя обычно старую муку от жучков просеивает. А мы — чтобы кулдиргича поймать. Его трудно найти, он на клеща похож, цвета глины, с короткими, тонкими, как нитка, ножками, очень некрасивый. Кто первым находил его, сразу растирал его о свои пятки. Это делает человека быстроногим. Потом мы мчались на большую дорогу.

— Что, на самом деле он делает людей быстроногими?

— …Наверное, да. Я многих насекомых растер о свои пятки вот и стал быстро бегать. Эх, я так бегал, будто летел, быстрее ветра. И меня сначала друзья, а потом другие стали называть меня Кулдиргич. Хорошо быть быстроногим. Я обычно всех баранов успевал собрать. Бараны часто на чужой участок забредают, вот и успевай, чтобы потом не выслушивать чью-то брань. Первый раз, когда я заболел, мы много муравьиных львов набрали и долго потом бегали. Когда я слег почти без сознания, то в ушах все стоял свист ветра за спиной. Тогда моя младшая тетя плача говорила: «Мой Кулдиргич стал моим горем!»

— Да, хорошая штука этот твой кулдиргич. Хорошо, что он маленький, человека не сможет затянуть.

— Вспомнил, Бойбута! Первый раз припомнил, что происходило, когда я был в коме… Да, я тогда был не муравьиным львом, а попавшим в западню муравьем. Хочу выползти наверх, но соскальзываю и падаю вниз. Сквозь пальцы сыпется песок, не за что удержаться. Боюсь смотреть вниз, как будто тянут меня за ноги короткие, тонкие, как нить, лапки. Хочу крикнуть: я не муравей, я муравьиный лев! А язык не слушается. Хочу удержаться за песок и не могу. Сверху какие-то смутные тени видны, но никто не подает руки, чтобы помочь, вытащить, зову — не слышат. Все это продолжается очень долго. Быстрее бы все это кончилось, думаешь. Что-то такое со мной было...

— Везет тебе, ты хоть что-то вспоминаешь, а у меня ничего в памяти не осталось… Смотри, Кулдиргич! Вон Каланча идет, сейчас какую-нибудь шутку предложит…

— Эй, мелюзга! Что сидите, маетесь? Айда в окошко за девочками подсматривать!

— Идем, идем! Беги, Кулдиргич! А ну обгони его!

— Побежали, Бойбута! Ну-ка, кто меня догонит?!

Перевод Саодат Камиловой