ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Роман Четверых
Черный ход
ДВУШКА
Саваоф
Электричка тарахтела все громче и громче, и Светлана Макаровна семенила все быстрее и быстрее, стараясь не подпрыгивать — меньше вспотеешь. С тех пор как по ящику начали беспрерывно расхваливать дезодоранты, ей постоянно казалось, что от нее пахнет, хоть здесь, в Питере, и не знают, что такое настоящая жара. Правда, кустики, меж которых она семенила, все-таки уже пожухли с краснинкой, будто барбарис…
И тут что-то огромное ударило ее в спину, сшибло с ног, навалилось и, покуда она, ничего не соображая, барахталась, пытаясь приподняться, оно перевернуло ее на спину и уселось верхом. Только тут она наконец разглядела: пацан! Молокосос, сопляк!! И от возмущения завопила громче электрички, решившей кого-то припугнуть перед платформой: «Сюда, сюда, я его держу!!!» Не он ее держит, а она его!!!
Молокосос попытался вскочить, но она висела на нем мертвой хваткой и вопила, вопила…
Он стоял перед матерью на коленях, уткнувшись лицом в ее клеенчатый передник, и всхлипывал как маленький, даже во сне понимая, что мамы все равно больше нет и никогда не будет, и, уже проснувшись, осторожно прислушался, не разбудил ли Симу. Он не хотел, чтобы она видела его в минуту постыдной слабости, но от ее мирного мерного посапывания ему сделалось совсем уж тоскливо. Великий Фрейд открыл, что все душевные страдания причиняет зажатая психическая энергия, для которой мораль перекрывает естественную реализацию, и уже через миг ему стало ясно, что его лицо, уткнувшееся в материнские колени, символизирует тайное стремление вернуться в матку, а холод клеенки символизирует одиночество, которым он окружен.
Не нужно притворяться, притворство — источник всех страданий: висок, переносица влажны не от пота, хотя в спальне уже с утра духота, но от слез. А значит он так и не сумел освободиться от навязанного социального лицемерия: он жаждет сочувствия, польза от которого иллюзорна, зато страдание из-за его отсутствия более чем реально. Смешно сказать — он, будто пятилетний ребенок на папу, обижен на своего взрослого сына, избравшего для своих метеорологических изысканий самый далекий, какой только возможен, клочок суши — остров Кэмпбелл. Это не беда, что там и летом солнца меньше, чем в Петербурге зимой, что одиннадцать месяцев в году сеются и льют дожди, а три месяца подряд еще и свистят ураганные ветры среди полуголых гор, — лучше жить в соседстве с тюленями и пингвинами, чем с отцом.
И это правильно, если рассуждать разумно: эдипов комплекс есть эдипов комплекс, желание убить отца никуда не девается оттого, что мораль велит чтить отца своего, это желание будет разъедать и душу, и тело, особенно в этой проклятой «двушке», в которую они втиснуты, — до убийства бы, конечно, не дошло, они все достаточно порядочные люди, то есть достаточно послушные рабы социальных норм, но до открытой ненависти наверняка бы докатились.
А Колыванову, одному в его хоромах, и дела нет, как теснится и в чем себе отказывает его дочь. И это тоже нормально: дочь не дочь, сын не сын — инстинкт велит заботиться о детях лишь в период вскармливания, а дальше — все те же лицемерные нормы. Ну а Колыванов слишком всех нас презирает, чтобы перед нами что-то изображать. Потому-то он всегда так спокоен и благодушен.
То есть равнодушен, а что еще нужно для счастья!..
Он даже мысленно не мог назвать Колыванова тестем — уж очень тот был далек от любых изделий из теста. Не откажешь — умеет, умеет быть значительным. В последнее время еще и надумал придавать себе важности туманными намеками неведомо на что — типа если он вдруг исчезнет, то это будет не просто так, это будет убийство…
Исчезнет он, жди, в нем ни тени влечения к смерти, сплошной эрос без танатоса! Вот Димка действительно исчез бог знает на сколько лет, а Колыванова ни на какой архипелаг Кэмпбелла калачом не заманишь. Когда-то он, правда, поездил со своей киногруппой, но уже тридцать лет и три года сидит сиднем и старается снять с одной делянки, с дочери, тот урожай почтения, который прежде собирал со своих знакомств со знаменитостями, коих среди нынешних «звезд» никто бы и в упор не разглядел. Сима понимает, какую фрустрацию переживает ее папочка, вот и лезет из кожи вон, чтобы ему угодить, — и жалко ее, и досада берет.
Ладно, теперь нужно было выбраться из постели так, чтобы не разбудить Симу, — снова поклон Колыванову: в их с Симой возрасте давно пора иметь отдельные спальни.
Боль одиночества, однако, отпустила, когда он разъяснил себе ее причину — инфантильность, досада же на Колыванова — это была вполне переносимая хроническая хвороба вроде геморроя.
Из-за осточертевших белых ночей, даже в августе не желающих окончательно почернеть, окно было завешено плотной ковровой тканью, и все-таки и халат и тапочки были прекрасно видны. Халат прямо светился белизной — Симина помешанность на чистоте явно указывала на какое-то чувство вины, от которого она столько лет тщилась отмыться, вместо того чтобы один раз взглянуть в глаза какой-то мучительной правде. И ведь речь-то наверняка идет о какой-нибудь мелочи типа комплекса Электры, — в ранней, фаллической фазе нормальное дело, тем более что девочки свободны от страха кастрации, — нет, Сима так и не созрела, чтобы признаться в такой банальности. Так и до сих пор бедняжка из кожи вон лезет, чтобы только скрыть либидо за совершенно ненужным Колыванову беспокойством о его здоровье, звонит ему по десять раз в день, бегает по три раза… (Ба, лезть из кожи вон — это же явно фаллический образ!..)
Она бы и по десять раз бегала к папочке, раз уж их когда-то угораздило поселиться с Колывановым в одном подъезде (дедушка будет Димку приобщать к культуре… Наприобщался до архипелага Кэмпбелла…), да только Колыванов без реверансов изъял у нее ключи, чтобы поменьше докучала.
Как это мучительно — честно вглядеться в свои чувства, ведь и его собственная неприязнь, а временами и ненависть к Колыванову порождена все той же подавляемой ревностью! Бывает, легче убить, чем отнестись рационально. Когда он еще только начинал психологом при районной поликлинике, с ним работала женщина-рентгенолог, у которой муж то приходил, то уходил, зато сыном она очень гордилась, с какой-то особенной скромностью умолкала, когда бабы начинали хвастаться детьми. А после одного Нового года знакомый судмедэксперт рассказал ему, что его прямо после праздничной ночи вызвали для осмотра ее тела и даже его, человека привычного, потрясли черные отпечатки каблуков на ее проломленной груди, — сынуля потрудился. А внутри обнаружили биологический материал сразу и отца и сына. Отец решил завершить год примирением с женой, а сын их застукал, выбросил отца за дверь, а с матерью обошелся вот таким вот образом…
Правозащитники повсюду выискивают признаки и призраки тирании, благоразумно при этом прислуживая самому страшному тирану — морали. Которая, впрочем, тоже плющит только слабых — поди расплющи Колыванова!
Ладно, про Колыванова только заведись — до вечера не кончишь. Не кончишь — тоже не случайная проговорка: его подсознание чувствует, что пора разрядиться, а то он уже досублимировался до прямо-таки опасной сентиментальности. Сублимация, стремление к возвышенности — потребовался гений Фрейда, чтобы понять, что всякая выспренность рождается из сексуальной неудовлетворенности. Нужно только сначала принять душ, почистить зубы…
До ванной удалось добраться, не разбудив Симу. Ему было легко снисходить к жене, когда она вдруг начинала хорохориться, бессознательно заглушая в себе зависть к пенису, — в его случае и в самом деле было чему завидовать. Хотя во всей красе его любимца мешал разглядеть живот, увы, необходимый ему для работы с пациентами: со своей окладистой бородой, в длинной рубахе он походил на попа с советских агитплакатов, что с первого взгляда завоевывало ему уважение. Глупая советская власть этими карикатурами лишь создала почтенный архетип, загнав народу в подсознание: раз кого-то годами и десятками лет пытаются высмеять, значит это чрезвычайно важная птица. (Почему, интересно, важных персон называют именно птицами?.. А, понятно, они легко взлетают — все мечтают о такой эрекции.) У него еще в университете была кличка — в глаза Савик, а за глаза Саваоф (что только варилось у отца в подсознании, когда он настаивал, чтобы младенца назвали Савелием?.. Савл?), и что же? Позубоскалили, позубоскалили, а потом начали уважать.
Он тогда по невежеству думал, что его уважают за второй разряд по штанге, повторял за другими дураками, что женщины любят силу, — еще нескоро Учитель ему открыл, что девушки ищут не силача, но замену отца, а он в первую внебрачную ночь с Симой посчитал, что весь этот ее лепет — ну, там, зачем, не надо, нам ведь и так хорошо и тому подобное, — что все это обычное девичье — ну, типа кокетство, и малость приналег — ну, типа поторопил события: женщины ведь любят силу! И уже все вроде было о̓кей, он ее и поцеловал напоследок, и погладил, и чего-то там нашептал, и уже начал отключаться, как вдруг услышал, что она тоненько-тоненько плачет, почти скулит, тихонечко-тихонечко, он и вообразить не мог бы, что она так может скулить… «Что такое? Что случилось?» — испуганно залепетал он из «Мойдодыра», и Сима сдавленно пропищала тоньше мышки: «Я как будто какой-то предмет…»
И сейчас душа разрывается, его невротичность дошла до того, что ему никак не отвязаться от метафизического слова «душа» вместо разумного термина «психика», а главный виновник всех бед под струями теплой воды прямо-таки обливается слезами жалости и раскаяния. Но это разве справедливо — мудрому Саваофу терзаться из-за глупости самоуверенного Савика, о которой уже и пострадавшая давным-давно забыла, к ней уже наутро вернулась ее манера по любому поводу так радостно прыскать, что ее щеки становились тугими, как яблочки.
Яблочки, яблочки… Они ведь на самом деле не тугие, а твердые, тугие щеки было бы точнее сравнить с мячиками… О, понятно, почему яблоки! Просто букву «я» нужно заменить буквой «ё». В мире все просто, главное не сублимировать, нужно поскорее разрядить психическую энергию в простом бесхитростном коитусе, ничего не усложняя. Да вот только с Симой не усложнять никак не получалось, из-за нее он до того досублимировался, что бледная Лика из его школы психосинтеза (Фрейд создал психоанализ, а он создаст психосинтез) уже несколько недель представляется ему неземным существом, на лекциях в ее присутствии ему приходится делать над собой усилие, чтобы невозмутимо рассуждать о сексуальных базовых понятиях, без которых к человеческой психике и подступиться невозможно. Бледная Лика все это выслушивала, не поднимая своих прекрасных карих глаз, и он тоже никогда не смотрел в ее сторону и все-таки краешком зрения различал, что ее тончайшая бледная кожа, сквозь которую были видны голубые младенческие жилки, слабо розовеет.
Умница, старается, понимает, что люди давно истосковались о мире, не знающем чувства вины, — но шагнуть туда очень нелегко: пока у нас сохраняются представления о чем-то неземном, до тех пор мы будем ощущать вину за собственное несовершенство и брезговать друг другом и даже самими собой. Поэтому одна из первейших задач психосинтеза — неуклонно заземлять все, что претендует быть неземным. И он, едва закончив вытираться, немедленно приступил к сеансу заземления.
Лика стояла перед ним раздетая и покорная, не поднимая своих темно-янтарных глаз, а он нежно гладил ее по бледным, с голубыми прожилками грудкам с перламутровыми сосками. Затем он принялся осторожно их целовать, опускаясь все ниже, через впалый животик к каштановому кустику…
Все, пора было поскорее разряжаться, и он, стараясь почти не открывать глаз, чтобы не потерять волшебную картинку, поспешил к Симе. Он знал, что ее обычные бдительные вопросы: «Ты вымылся? Подожди, я зубы почищу», — немедленно прогонят всякое желание, тем более что ее вечный страх нечистоты говорит лишь о том, что ее подсознание считает секс чем-то нечистым, а сжатые губы и вовсе служат замещением вагинизма (хотя от нее и с утра пахнет маленьким Димкой, которого он так обожал когда-то), однако Учитель подарил ему и еще один спасительный метод — гипноз, который сумел отмыть от дискредитированного месмеризма, дурацкого животного магнетизма.
— Ты позавтракал? — сонно спросила она. — Подожди, я тебе оладушки сделаю.
— Потом, — властно ответил он и положил руку на ее лобную кость, как это делал Сам. — Успокойся, расслабься, тебе хочется спать, ты засыпаешь, ты спишь…
Она прекрасно поддавалась гипнозу, и уже через две минуты он, задыхаясь от наслаждения и счастья, снова спешил в ванную. Бледная Лика осталась в спальне, все такая же милая, но, слава Учителю, уже не божественная, заземление прошло успешно. Хорошая есть на этот счет шутка: я понимаю, почему ты потный, но почему ты счастливый?
А потом не вполне проснувшаяся Сима на солнечной кухне пекла свои оладушки, тоже ничуть не менее милая, хотя и раза в полтора более упитанная, и он был доволен, что наслаждался не ею, а то бы вполне могло наступить пресыщение. (Любопытно, что даже в гипнотическом сне ее горячие щеки всегда оставались тугими, как будто она была готова вот-вот прыснуть.)
Моногамный брак явно себя изжил, но сколько же трагедий творится из-за того, что мир не желает это признать!
Из-за того что у него не было комнаты ожидания (еще раз поклон Колыванову), сына первой пациентки Симе пришлось проводить на кухню, чтобы можно было поговорить с его матерью наедине. Крупная, с сильными обнаженными плечами и решительным носом-картошкой, красная от жары, но казалось, от гнева, она и говорила скорее гневно, чем жалобно: ее сына-десятиклассника задержали за то, что он набрасывался на одиноких женщин, спешивших на электричку, и притом, дурак, в одном и том же месте; эту дорожку сначала взяли на патрулирование, а потом взяли и его самого. Он что, пытался их изнасиловать? Нет, только опрокидывал их на спину, а на последнюю еще и сел верхом. Может быть, он пытался совершить оральный акт? Нет, это она орала, она казачка, они такие.
— Да и я бы ему тоже показала!
— У вас в семье принято насилие? Вы его бьете?
— Ну, шлепала иногда, когда был маленький… Как все, не больше.
Правда, когда он был совсем маленький, муж однажды пришел пьяный и пытался ее изнасиловать, только она не далась; но сынишка этого не помнит.
Много мы знаем, кто что помнит, в подсознание не заглянешь.
— А отец был при этом голый?
— Я уж и сама толком не помню, я с ним развелась сто лет назад.
— Хорошо, подождите на кухне, я должен с ним поговорить наедине. Моя ассистентка вас чем-нибудь угостит — чай, кофе?
На кухне — просто срам! Если бы Фрейду пришлось отправлять пациентов на кухню, психоанализ бы загнулся на корню. (Хм, загнулся — тоже ведь сексуальный образ…)
В парнишке не нашлось никаких атавистических признаков — ни низкого лба, ни выпирающих надбровных дуг, ни сутулости с руками до колен, — это был оперный Лель: длинненький, худенький, в оранжевой цветастой рубашке с пояском, златые кудельки, застенчивая улыбка.
Случай, казалось, проще ангины — типичный эдипов комплекс, но, оказалось, герметично запечатанный в подсознании застенчивыми улыбками и растерянными пожатиями плеч. Было совершенно ясно, что женщины из кустиков служили заместительницами матери, но даже через «случайные» ассоциации перевести эту очевидность в сознание никак не удавалось.
— Я буду произносить разные слова, а ты говори первое, что в голову приходит. Начинаем. Отец. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Мать. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Папаша. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Матушка. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Мужчина. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Женщина. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Тетка. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Схватил. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Опрокинул. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Навалился. (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
И так без просвета и конца.
— Может быть, ты думаешь, что женщины любят силу? (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
— Один мой друг когда-то очень давно применил силу к любимой девушке, и вот у них уже взрослый сын, а ему до сих пор за это стыдно. Ты не боишься, что с тобой так же когда-нибудь получится? (Застенчивая улыбка, пожатие плечиками.)
Легче всего выбить признание в чем-то «постыдном» встречным признанием; хотя постыдного в мире нет ничего, есть только естественное, людей если не отталкивает навсегда, то гарантированно раскрепощает рассказ о том, как он в детстве подглядывал за матерью, мывшей пол, подоткнув подол, — ему было легко варьировать шокирующие подробности, поскольку ничего такого в реальности не происходило. Однако здесь бы и подол не помог: чтобы мучительная тайна смогла прорваться на поверхность, она должна быть мучительной. Если крыса не грызет внутренности, за нею незачем и охотиться. Тем более что все равно не поймаешь.
Так он и разъяснил его матери, отправив Леля на кухню (тьфу!) к Симе: врач не может вылечить больного, прежде чем тот заболел.
— Как он еще должен заболеть? В тюрьму попасть?
— Страх перед тюрьмой не болезнь, а норма. Вот когда человек мучается и никто не знает из-за чего — только тут я могу чем-то помочь.
Ушла не попрощавшись, хорошо еще, не отблагодарила на прощанье чем-нибудь вроде «За что вы только деньги берете?». А вот если бы он начал тянуть с нее бабло обещаниями, липовыми настойками, заговорами, наложением рук, она бы осталась довольна. Шарлатаны за это и берут деньги — за надежды. Но школа психосинтеза никогда до этого не опустится. Когда-нибудь историки науки станут ее изучать, среди них наверняка будут и завистники, вроде Високовского, — и все равно не сумеют на ней высмотреть ни единого пятнышка. Даже хорошо, что в его школе пока всего одиннадцать человек, включая периферию, — у Фрейда в его возрасте сторонников было не больше.
Продолжение следует