БЫЛОЕ И КНИГИ
Александр Мелихов
Товарищи по оружию
Ивлин Во — блистательный мастер гротеска и черного юмора, и каждый любитель литературы наверняка с азартом устремится к дневникам писателя, скорее всего, пропустив название книги — «Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным» (М., 2013). Переводчик Александр Ливергант в своем предисловии, правда, предупреждает, что все то, что принято называть «творческой лабораторией», в дневниках Во, как правило, «за семью печатями», но какой же русский не понадеется своей проницательностью взломать английские печати! Да, юный Ивлин пишет с британской невозмутимостью даже о бомбежках 1915 года: «Услышали разрывы двух бомб, а потом забили пушки на Парламент-Хилл, и цеппы (цеппелины. — А. М.) в клубах дыма убрались восвояси — убивать других детей». Но церковная служба пробуждает уже сарказм: «Скучно. Единственная отрада — смотреть, как падают в обморок ученики младших классов». В семнадцатилетнем возрасте появляются саркастические суждения и о демократии: старуха-крестьянка собирается голосовать за консерваторов, потому что куры ее соседки-лейбористки выклевали у нее всю зелень. А затем и о литературе: «Пока мы ели, наш щенок тоскливо выл в ванной, и отец сказал: „Он несчастлив и хочет нам об этом дать знать. Ну чем не писатель!“».
Однако сам Во унылую, чтоб не сказать — занудную, сторону своей натуры похоронил в дневниках. В Париже двадцатидвухлетний Ивлин отправляется в бордель. К нему подсаживается юноша в наряде египтянки, обнимает за шею и принимается лобзать. «Мне он приглянулся, но 300 франков, которые запросил за него хозяин, в высшей степени любезный молодой человек во фраке, я мог бы потратить с большей пользой. <…> Я предложил, чтобы мой парень у меня на глазах развлекся с громадным негром, тоже находившимся в комнате. Однако, когда мы втроем поднялись этажом выше и мой молодой человек улегся в предвкушении негритянских авансов на потрепанный диван, — выяснилось, что стоимость и этого аттракциона сильно завышена. <...> Я взял такси, вернулся в гостиницу и улегся в постель непорочным».
Но это еще что, он и приближение мировой войны встречает с полным хладнокровием. 6 августа, 1939 года: «Война, кажется, становится неизбежной. С каждым днем Алек все больше погружен в себя и сосредоточен на своей работе». 22 августа: «Россия и Германия заключили Пакт о ненападении, и теперь откладывать войну нет уже никакого резона». 25 августа: «Судя по новостям, на мир рассчитывать не приходится. <…> Трудился над романом — идет неплохо». 27 августа: «Склоняюсь к тому, чтобы пойти в армию рядовым. Лорино финансовое положение лучше, чем у большинства жен, а если бы мне удалось сдать на время войны дом, оно бы упрочилось еще больше. Интересно, через тридцать лет я по-прежнему буду писать романы?» (Он спокойно размышляет о том, что будет через тридцать лет, на пороге страшной войны, куда намеревается отправиться рядовым!) 17 сентября: «Последние дни очень тягостны. Все идет к тому, что Великобритании будет нанесен совместный удар Россией, Германией и Японией, а возможно, и Италией; Франция будет перекуплена, Соединенные же Штаты будут сочувственно наблюдать за происходящим из-за океана. Если бы мне не надо было копаться в саду, умер бы со скуки». 25 сентября: «Весь день готовлю сад и дом. Газеты смакуют захват русскими польских земель на востоке, как будто для наших союзников, которых мы призваны защищать, это более тяжелый удар, чем наступление немцев на западе. На довод итальянцев, что мы, дескать, сами себя наказали, не объявив войну России, ответить нечего». 25 ноября: «Пошел на медкомиссию. <…> Я не разобрал не только букв, но и строчек. <…> „А сутулый-то какой! Зубные протезы носите?“ <…> Обследован и признан негодным. <…> „А впрочем, задания вы будете большей частью выполнять в темноте“. <…> Свой выбор я остановил на морской пехоте и ушел в отличном расположении духа».
Британию можно поздравить с такими гражданами, но можно ли поздравить морскую пехоту с такими бойцами? 28 ноября: «Странно было видеть подобные экземпляры в отборных частях, призванных быть несокрушимыми». А мы-то думали, что только у нас гребут всех подряд… И, кстати, у нас писателей его ранга отправляли по армейским газетам, а то и в «Красную Звезду», где работал даже Андрей Платонов. Или в Англии считали, что для газет довольно и газетчиков?
15 февраля 1940 года: «Все делается кое-как. Счета за еду неоправданно растут… Да и снабжение продовольствием оставляет желать лучшего… Хуже же всего то, что по инициативе сверху ничего не делается, чтобы нам лучше жилось, всего приходится добиваться снизу… Пока же вспыхнувший было искренний энтузиазм гаснет». Но, по крайней мере, там нет дедовщины, офицеров приглашает на обед сам командир бригады и беседует с ними совершенно по-свойски: «Уж я-то своих людей держал крепко. Если мне приводили провинившегося, я ему говорил: „Выбирай: или военно-полевой суд, или сам тебя накажу!“». Как, это британцам с их обостренным чувством законности и собственного достоинства?!. Но уж он наверняка получал достойный отпор!..
«И они всегда предпочитали, чтобы наказывал их я. Всыплю от всей души десяток-другой розог, и хорош. Моя рота считалась в полку образцовой». А в мае 1940-го тот же бригадир разъясняет, что французы «давно бы сдались, если бы Черчилль их не подбодрил: „Не можете остановить их танки? Но выходят же иногда их танкисты по нужде, верно? Вот тогда и перестреляйте их всех до одного“. По всей вероятности, этот простой совет так воодушевил французов, что сдаваться они раздумали».
Ивлин Во комментирует и этот мудрый совет с полной невозмутимостью. Как и все прочее: «старшие офицеры пьют без просыпу»; «сейчас самое важное не вести боевые действия, а отвлечь народ от раздумий. А потому препятствия, которые чинятся войскам интендантскими службами, штабами и т. д., очень ценны», ибо армию, в которой царит хаос, будет не устрашить хаосом боевой обстановки. О боевых действиях он пишет так же невозмутимо. Равно как и о более интимных предметах: «Грустно, что порнография в последнее время перестала доставлять удовольствие, теперь детородный орган возбуждается только от проявления жестокости». Или: «Присутствие моих детей утомляет и угнетает меня». А о творчестве ни полслова. И все-таки в его «творческую лабораторию» можно заглянуть — не через то, что есть в дневнике, а через то, чего в нем нет. Нет лирики, живописи, пейзажей, любви к детям — может быть, их негусто и в его художественном творчестве? Надо будет перечитать.
В дневник прославленного писателя или рок-звезды охотно заглянет каждый. Однако дневник рядового человека способен лучше выразить дух эпохи: таланты и знаменитости идут слишком уж штучным путем. И дневник обычного советского офицера Прохора Крыщука, лирическим разбором которого открывается книга его сына Николая Крыщука «В Петербурге летом жить можно…» (СПб., 2014), местами просто пронзает. Вести дневники в ту пору строжайше воспрещалось, но какая-то же сила заставила написать это «Введение» (все как у больших!) позавчерашнего деревенского парня, а вчерашнего сельского учителя с семилетним образованием, отправленного по разнарядке в Ленинградское военное училище и тут же угодившего из огня финской кампании в полымя Великой Отечественной: «Прочитав это слово, каждый может подумать, что здесь написано что-то художественное каким-нибудь знаменитым писателем современности. Нет, я не писатель и писать художественно не умею и не ставлю этого в свою задачу. <…> Сегодня, 22 июня 1943 года, — двухлетие Великой Отечественной войны советского народа против гитлеровской Германии. Ход событий этой войны будут изучать после нас, наши дети, люди будущего, а чтобы изучать, нужно знать действительность, иметь под руками факты…»
Не только великий поэт, но и самый простой человек, если бы только решился признаться, мог бы сказать о себе: без неприметного следа мне было б грустно мир оставить. Из чего следует, что простых людей просто-напросто нет: все хотят быть причастными к чему-то бессмертному, все хотят ощущать себя красивыми и даже немного таинственными. Способными, например, испытывать предчувствия.
«В субботу 21-го июня<,> окончив учебный день<,> я возвратился домой, сам не замечая того, что мое лицо приняло какой-то задумчивый и грустный вид.
— Что с тобой случилось? — были первые слова Пани, увидевшей меня при повороте у дверей, которые я успел только закрыть.
— Ничего, — ответил я с удивительной улыбкой…
— Твой грустный вид, — продолжала Паня, — наводит меня на мысль, что с тобой случилось великое горе».
Оказывается, Андрей Платонов был ближе к реализму, чем может показаться. Тем не менее до половины ночи молодая пара бражничает с другой такой же, которую пустила к себе на веранду, «чтобы удовлетворить потребность в жилплощади», тем более что жизнь приемной четы «была поучительной многим не умеющим еще по-настоящему любить и не знающим понятия одного лишь слова „ЛЮБОВЬ“».
Но вот в шесть утра потный вестовой приносит страшную весть — война. «Паня, сломив над головой руки, упала на кровать, обливаясь слезами. <…> Так окончилась наша жизнь, которой мы так долго ждали, так началась война, о которой мы не мечтали». И никакие ужасы не могут взорвать эту простодушную невозмутимость — слога, не души. «Я с Пашкой решили никуда с Ленина не уезжать»; «Я машиной прорвался в голову колонны»; «Проходивший мимо стрелковый батальон, как водой смытый, бросился бежать назад»; «Все болото было переполнено людьми, лошадьми, обозами, машинами. Слышно было стон раненых»; «Пилевин выводил ходовую часть, Петров — зарядный агрегат, Коротыч штыком прокалывал шины, выводил передатчик. Сжав зубы, чуть дыша, я смотрел на все это. Невольно по вспотевшему лицу, как у ребенка, катились слезы»; «С раннего утра до позднего вечера самолеты пр-ка не давали поднять головы из земли»; «Тяжелую весть сообщила жена. 13 февраля умерла дочь Валентина. Но поделать нечего»; «Паши не узнал. Сухая, одни лишь кости. На лице черная, но морально крепкая».
Однако не надо обманываться — в этой же стилистике за два месяца до победы написано письмо Эренбургу: «Я читал все Ваши статьи. Знаю силу возмездия. Мало убить немца. Это легкое наказание. Повесить? Недостаточно. Живым закопать? Но мы русские. Я украинец. Мы знаем, что такое гуманность». И все-таки: «Нужно берлинскую шушарь под длительным и методичным огнем наших орудий „Катюш“… Заставить их днем и ночью сидеть в подвалах. Дрожать от страха, затыкать уши от разрывов бомб и снарядов, умирать медленно, но уверенно». Но — «возможно, мое высказывание выходит за рамки наших, советских взглядов».
И вот День Победы! «А немцы все шли и шли — покоренные. Волнение людей передать нельзя. Радость у каждого высвечивает яркой слезой победы с усталых, но радостных глаз победителей».
«Деловые, бесстрастные отчеты. Я понял, чего мне не хватает: рефлексии, которая свойственна, по крайней мере, русской прозе» — это уже комментарий самого Николая Крыщука, чьей прозе рефлексия свойственна в высшей степени. Если для отца важнее всего события судьбоносные, то для сына мелочей как будто вообще не существует: кажется, нет ничего, что не отозвалось бы в нем или мыслью, или неожиданной ассоциацией, или интересным сравнением, или шуткой. «Рюмки, не выносящие, как видно, пустоты». «Муж… Ровный и стабильный, как испорченный термометр». «Хлопнул меня несколько раз по тем местам, где руки выходят из плеч, словно бы пытаясь сбить меня поплотнее, словно бы потрясенный габаритами, которые никак не годились для пересылки почтой». «В глубине души Михаил Созонтович был уверен, что работать гением так же, в сущности, скучновато и нелюбопытно, как и научным сотрудником». Крыщук-младший умеет работать и в регистре жесткого психологизма. Муж в приступе ревнивого бешенства насмерть забил жену: «Он как-то вдруг успокоился и почти повеселел, как будто все это произошло не с ним и не с Настей, а был он вместе с ментами на чужом заурядном деле. „Дурачки, — шептал он всем этим преувеличенно горюющим людям. — Вот дурачки-то! Чего не бывает!“».
В соседстве с изысканной прозой сына бесхитростность отца кажется особенно пронзительной. И странно сознавать, что Ивлин Во и Прохор Крыщук были, можно сказать, товарищами по оружию на одной и той же войне…
