БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Хороший герой — мертвый герой

«Литературная матрица: Советская Атлантида» (составители В. Левенталь, П. Крусанов; СПб., 2013).

Авторы этого тома все до одного сами литераторы, поэтому их не требуется гальванизировать комментариями. И потому у них есть шанс дыханием изо рта в рот хоть на время реанимировать советских классиков, ушедших на дно вместе со своей эпохой и государством. Подчеркиваю: советских, тех, кто воспевал коммунистическую сказку и революцию хотя бы за ее размах, поэтому я обойду писателей с репутацией вне- или даже антисоветских, хотя в книге имеются отличные или как минимум интересные эссе и об Олеше (Н. Подольский), и о Тынянове (Вл. Березин), и о Шварце (А. Етоев), и о Викторе Некрасове (Л. Сычева), и о Нагибине (С. Самсонов), и о Федоре Абрамове (Н. Курчатова), и о Трифонове (А. Левкин), и о Шукшине (А. Варламов), и о «квадриге» Вознесенский—Евтушенко—Рождественский—Ахмадулина (В. Емелин), и об Окуджаве (О. Постнов), и о Сосноре (А. Горбунова). Краткая история советской фантастики в изложении Вячеслава Рыбакова вообще требует отдельного разговора. Ну а о своем Эренбурге я умолчу не только из приличия, но еще и потому, что не знаю, чего было больше в советском западничестве — советского или западного. Пожалуй, больше все-таки советского.

Но означает ли это, что советское обречено на забвение или музейное прозябание? «Позиции того, кто взялся бы защищать советскую литературу от забвения, чрезвычайно слабы. Такому человеку в первую очередь напомнят о том, что литература в Советском Союзе была частью огромной машины по производству идеологии — идеологии скомпрометированной и уничтоженной, — после чего упомянут сложную и многоступенчатую цензуру, как внешнюю, в лице редакторов и писательских организаций, так и внутреннюю, на которую писатель обрекает себя сам, не решаясь написать того, что думает, наконец, скажут, что лучшие писатели советской эпохи писали в стол, и вишенкой на торт приведут цитату из Набокова: „Советская литература — мещанская литература“. Набокова трогать опасно — кто Набокова обидит, трех дней не проживет», — автор предисловия Вадим Левенталь пишет ярко и задиристо.

Я тоже предпочел бы не трогать Набокова, хотя бы из глубочайшего почтения к его дару. И все-таки рискну спросить: почему все мои интеллигентные друзья и подруги, в школьные годы не читавшие почти ничего, кроме советской литературы, уже из-за одной только слабой доступности чего-то более изысканного впоследствии сумели оценить и Пруста, и Сартра, и Джойса, и Набокова, а кроме того выросли людьми не просто порядочными, но еще и антисоветски настроенными? Сходный вопрос: по какой причине мальчишки и девчонки, кормившиеся в советском общепите, тоже вырастали здоровыми и сильными не реже, чем счастливчики, вскормленные дефицитными сырами и колбасами? По той, я думаю, причине, что человек — удивительное создание, из чего он только не умеет извлекать питательные вещества, необходимые его духу и плоти. Притом что литература умеренно талантливая и вообще воспитывает лучше, чем гениальная: гении не любят заботиться о нуждах низкой жизни, они дарят больше наслаждений и потрясений, чем дают уроков.

Уроки же открытая им душа умеет извлекать, не запланированные ни цензором, ни даже автором. Вот что извлек Илья Бояшов из Артема Веселого: «Воспитанный героикой Мальчиша-Кибальчиша, я получил прямо в лоб. Вся опохабившаяся, ссучившаяся, отравленная братоубийственной ненавистью Россия с ее зверями-матросами, шлюхами, беженцами, дезертирами, комиссарами и не менее освиневшими „белокопытными“ баронами и графами в кровавых бинтах, в поту и блевотине, нахлынула вдруг на меня и затопила, стоило только начать знакомство с этим, любезно предлагаемым самым что ни на есть официальным советским издательством, романом. <…> Именно с тех пор как угостился я варевом „России, кровью умытой“, а затем переварил, осознал, осмыслил содержимое, — до дрожи, до какого-то на уровне клеток отторжения возненавидел все, что связано с „движением масс“ (хоть в безобидной Монголии, хоть в Гвинее-Бисау)».

А вот что вычитал Михаил Елизаров у создателя Мальчиша-Кибальчиша: «Стоя на страже впечатлительной детской души, он просто учил жить так, чтобы не бояться смерти». Или еще уроки «Голого года» (Павел Крусанов): «Я с головой окунулся в эту сжатую в плотный сгусток, короткую — в десятилетие — эпоху, наполненную яростными страстями, дикой жестокостью, внезапным милосердием, бесшабашным весельем, невероятными, опаленными стихией судьбами, набитую событиями, как апрельская щука — икрой. <…> Весь Серебряный век в сравнении с этой бурей казался уже не более чем мертвой позой, застывшей в холодном манерном мраморе».

Меня же, совершенного пацана, так же когда-то захватил «Железный поток» Серафимовича: я абсолютно не задумывался, кто там красные, кто белые, — я видел только голодную оборванную орду, бегущую от страшной смерти и сметающую всех, кто станет на ее пути. Никакого политического урока из этого
я не извлек — одну лишь разве что зачарованность величием и ужасом жизни. «В этой книге клокочет история» — таким увидел «Железный поток» Сергей Шаргунов.

Леонид Леонов Захара Прилепина: «Всю жизнь пишет он о своей главной теме: неудаче божественного эксперимента с человеком». О трагедии «завороженного смертью» Фадеева (Ольга Погодина-Кузмина): «Власть требует от художника трудной жертвы — отречься от идеи личной доблести, без которой для него устройство бытия теряет смысл».

А вообще возможно ли осмысленное бытие без идеи личной доблести? Алексей Евдокимов о зачарованном войной Симонове: «Это ощущение постоянного соотнесения себя с чем-то, несравненно большим, чем автор, чувствуется почти за всем, написанным Симоновым, включая самые личные, любовные стихи». Это слишком уж по-солдатски? Но возможна ли осмысленная жизнь без ощущения причастности к чему-то более значительному и долговечному, нежели мы сами? Герман Садулаев выражается очень резко: «Пока же Островский нам стал не нужен. Но это нам, в России. Россия маленькая и слабая страна, силящаяся догнать Португалию, но пока никак. Больная, как Николай Островский, но не умеющая мечтать. Это мы. <…> Зато в Китае! В Китае продолжают переиздавать. Уже больше двенадцати миллионов книги „Как закалялась сталь“ продано. Маловато, конечно, для китайского населения, но ведь еще не все китайцы читают книги. А среди китайских студентов Павка Корчагин — в первой тройке любимых персонажей. Джеймс Бонд, Спайдермен и Павка Корчагин. Супергерои. <…> Китай же, несмотря на низкую художественную ценность агиток и пропаганды, худо-бедно, но обошел Португалию. И вообще весь мир по темпам роста влияния и могущества. И Павка Корчагин продолжает закалять сталь, теперь — китайскую сталь».

Так писатели свободной России поминают своих мещанских предков. Но, чтобы вы не думали, что и вся книга написана громокипящим слогом, завершу строками лауреата премии «Ясная Поляна» Михаила Тарковского: «Все это надо знать читателю, чтоб до конца понять великую боль Астафьева и Распутина за тот Божий мир, который дан человеку на уход и преображение, а получает от него одно нерадение. Веками великих трудов и лишений наживался уклад и требовал одного — служения исконному и вечному. „Батюшка-Анисей“ сам все объяснит и скажет — когда сено ставить, когда соболя бить, а когда селедку промышлять. А ты не мудрствуй, а слушайся, да смири гордыню, иначе будешь, как Гога Герцев, лежать в речке с проломленной башкой».

И нечего гнаться за Португалией — эк, куда метнули! В мире служения исконному и вечному нет места подвигу — ни как выплеску человеческой гордыни, ни как служению прекрасной мечте (не вижу принципиальной разницы между подвигом и подвижничеством).

Книга Алексея Семкина «Чехов. Зощенко. Довлатов: в поисках героя» (СПб., 2014) посвящена писателям, в мире которых героев тоже не густо, а победителей нет и вовсе. При всей литературоведческой оснащенности книга написана в шестовской, социально-философской традиции. Главная тема книги, выражаясь метафизически, — конфликт духа и плоти, а, спускаясь на уровень социальный, — конфликт интеллигента и жлоба. Жлоб несокрушим, отчего интеллигенту приходится изобретать утонченные способы экзистенциального утешения, и каждый из означенной троицы делает это или гениально, или как минимум блестяще.

Метод Чехова — эстетизация бессилия, устранение героев, сочетающих волю с умом и благородством, чтобы они не могли послужить упреком слабым; метод Зощенко — расчеловечивание победителя, устранение из его внутреннего мира любви хоть к кому-то, верности хоть чему-то, воспоминаний о детстве, страха за будущее, — это только уморительные марионетки; метод Довлатова — изображение собственного поражения как чего-то крайне забавного, даже поэтичного, в сущности, вовсе даже и не поражения; довлатовская сказка — мир, где можно побеждать легкомыслием (толкования мои, не авторские). Однако в последней главе Семкин разбирает еще один возможный путь противостояния миру победоносного хама — путь подвига. И делает это, ввиду отсутствия под рукой более солидных образцов, на примере пишущего эти строки. Навлекая на себя упреки в подыгрывании советскому культивированию подвига, ибо страницы, посвященные советским романтикам — Светлову, Асееву, Уткину, Багрицкому, Гудзенко, — вполне могли бы занять почетное место в «Советской Атлантиде».

Советская власть и впрямь столь нещадно эксплуатировала вечную мечту о взлете над обыденностью, пытаясь заодно приравнять к подвигу самое обыденность («трудовые подвиги»), что у наиболее впечатлительных вызвала отвращение к этому слову. В острой и остроумной статье «Конфликт чувства и долга» (Знамя, № 8, 2014) Елены Иваницкой читаем: «В абсолютном большинстве случаев героизм героев вызван к жизни идиотизмом идиотов, злодейством злодеев, разгильдяйством разгильдяев. Культ героизма — это культ „путей, разобранных по недосмотру“. Это культ чеховских злоумышленников, открутивших гайки на грузила. Если же „исправный путь лежит до горизонта“ <—> это плохо. Нет места подвигу. Эх!».

Эх, и в самом деле хорошо бы прожить хоть недельку в раю, где не было бы места подвигам! Но увы — никакого исправного пути (батюшка-рынок сам все объяснит и скажет) в этом мире нет, мы прокладываем наш путь через болота и чащобы, где под каждым нам кустом хищник шлепает хвостом. Мы живем меж бездной снаружи, которая в любой миг может одарить нас метеоритом со звездного неба над нами, и бездной внутри нас, всегда готовой поднести нам сюрприз в виде саркомы легкого, смертной тоски или бреда. И блаженны те, для кого тучи социального небосвода заслонили кромешный ужас космоса, кого ненависть к начальству заставила забыть, что главный наш враг — не социальный конкурент, если он даже носит гордое имя Власть, но тоталитарные законы материального мира, для которых мы ничуть не важнее червя или инфузории, — мы точно так же обречены на распад, и притом стремительный, ибо в сравнении с бессмертием, без которого себя не мыслит наша душа, стремительно пролетает решительно все.

Именно поэтому иллюзия торжества над материей — самая сладостная из наших иллюзий. Ее мы и называем красотой. Полезным нам представляется все, что помогает приспособиться к материальному миру, а красотой — то, что порождает иллюзию свободы, независимости от этого мира. Гимнаст нас восхищает победой над силой тяжести, герой — победой над страхом смерти. Нас наполняет гордостью за человека резкое расширение наших представлений о человеческих возможностях: он сделал невозможное!

И та зачарованность, с которой наследники мещан сквозь толщу лет вглядываются в «Советскую Атлантиду», разумеется, вызвана не зачарованностью ее ужасами (ужасы вызывают исключительно желание бежать подальше и побыстрее), но зачарованностью тем, сколь невообразимо много может вынести человек. Как ужасна жизнь! Но как же и могучи мы!

Впрочем, нетрудно найти героев и у Чехова—Зощенко—Довлатова — это сами Чехов, Зощенко и Довлатов. Каждый из них при безотрадном взгляде на человечество прошел свой жизненный путь, не отступившись от собственного кодекса. «Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание — продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».

Этого героя Чехов воспел только в некрологе: хороший герой — мертвый герой. Великая жертва без очевидной пользы особенно восхитительна, ибо в предельном виде являет нам торжество духа над материей.

Вот для этого нам и нужны герои — чтобы мы могли гордиться собой.