к 75-летию ИОСИФА БРОДСКОГО

Владимир Хршановский

О садике, Греческой церкви
и татарском семействе

К истории стихотворения «Остановка в пустыне»

«И что им этот безобразный дом! / Для них тут садик, говорят вам — садик». Это строчки из стихотворения Иосифа Бродского «Остановка в пустыне» (1966). «Безобразный дом» — Большой концертный зал «Октябрьский», построенный к полувековому юбилею революции. А «садик» — садик Греческой церкви, придававшей на протяжении столетия особый колорит этому уголку города — когда-то полуокраине, называвшейся Песками, куда и извозчики-то ездили неохотно и с опаской. Но прошлое этого удивительного творения архитектора Романа Кузьмина, равно как и архитектурные достоинства «нашей маленькой Софии», как называли ее когда-то восхищенные петербуржцы, нас совершенно не интересовали. Для мальчишек и девчонок послевоенного поколения, живших поблизости, — там был просто садик, наш садик.

Садик имел свои старые строгие границы — со всех сторон он был окружен чугунной решеткой. Художественные достоинства ее тоже не были нами оценены. Важнее было знать, где в ней есть проломы или как, убегая от преследователей, быстро через нее перемахнуть. Опорные чугунные столбы решетки были неплохими штангами футбольных ворот. Как, впрочем, и стволы высоченных лиственниц — ровесниц церкви. Решетка со стороны Лиговского проспекта  — там перед церковью была довольно большая площадь, а не узкий тротуар 4‑й и 5‑й Советских (бывших Рождественских) улиц, ограничивающих садик по бокам, — легко превращалась в волейбольную сетку. Ну а если ты вдруг оказывался в садике без товарищей — их заменяло здание церкви. Ее стены без устали отбивали посланный тобой мяч. И играть она была готова, пока ты сам не уходил домой.

Что находилось внутри церкви, нас интересовало меньше. Вход в нее, как правило, был закрыт. Лишь время от времени к высокой паперти с Лиговки подъезжали грузовики с пустыми ящиками, а уезжали с картошкой, морковкой, луком…

Была весна 1962 года. Мы не знали, что участь садика и церкви уже решена. Воспользовавшись тем, что из церкви вдруг вывезли то, что там хранилось, и она на какое-то время оказалась открыта и без присмотра, облазали в ней все, что смогли. Однако к чему идет дело, не догадывались. Как всегда, с нетерпением ждали лета…

«В церковный садик въехал экскаватор / с подвешенной к стреле чугунной гирей. / И стены стали тихо поддаваться». Вторжение на «нашу территорию» нескольких экскаваторов с подвешенными гирями и то, что после этого началось, воспринималось как посягательство на принадлежавшее нам от рождения и, как казалось, навсегда. Но вот сломана решетка вокруг садика, спилены вековые лиственницы, взревели моторы экскаваторов… Все свободное время мы проводили теперь уже не в садике, а возле него, со стороны наблюдая за происходящим. Помню, как стена все-таки «дала сдачи»: падая, она зацепила край стрелы и придавила ее так, что задняя часть экскаватора оказалась в воздухе. Мы ликовали. Это была хоть какая-то, хоть маленькая, но «месть».

«Смешно не поддаваться, если ты / стена, а пред тобою — разрушитель». Вскоре мы уже бродили по развалинам церкви, пытаясь найти среди каменных завалов что-нибудь «ценное». Иногда попадались обломки красного, желтого, голубого фаянса (позже я узнал, что это были части оформления иконостаса), разноцветные камешки (красный и зеленый искуственный мрамор, украшавший интерьер). Но моя самая большая (и исторически значимая) находка — плита серого мрамора, на которой золочеными буквами было написано: «Храмъ сей во имя Святаго Димитрiя Солунскаго сооруженъ в царствованiе Благочестивѣйшаго ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА II, иждивенiемъ Димитрiя Бена<рдаки>, подъ наблюденiемъ Ивана Ко<ндоянаки> зал. в 1861, окон. 1864 г. Строи<тель Р. Кузьминъ?>».

Мне было тогда, в 1962-м, тринадцать лет. Возраст, которому скорее свойственно разрушать, чем созидать, собирать и сохранять. Однако, повинуясь безотчетному желанию хоть как-то противодействовать происходящему, хоть что-то сберечь из зримо уходящего прошлого, я подобрал все части разбитой плиты и принес их домой. Мои просвещенные родители спросили, правда, зачем она мне, но позволили засунуть под кровать: «Надо значит надо». Так у меня дома остался «кусочек» Греческой церкви. Как выяснилось позже, эта плита стала моей, будущего археолога, первой находкой.

Плита была большая и тяжелая. Но нести недалеко. Мой дом на Греческом проспекте (№ 11), в котором я живу с детства, находился через улицу, прямо напротив ворот, ведущих в садик. Помню еще булыжную мостовую, по которой в 1950‑е годы лошади с телегами ездили чаще, чем автомашины. То, что Иосиф Бродский описал, я видел своими глазами, и у меня было полное ощущение, что мы с ним наблюдали происходящее в садике с одного и того же места, от одного и того же дома.

«Была весна, и я как раз тогда / ходил в одно татарское семейство, / неподалеку жившее». Из подворотни, которая вела в наши внутренние дворы, был вход в дворницкую. Часть низких — немного выше уровня тротуара — окон ее выходила на Греческий. Из них открывался вид и на церковь, и на садик с двумя флигелями для церковных служащих, расположенными симметрично по углам Греческого, 4‑й и 5‑й Советских. В 1950—1960‑х годах прошлого века — там (в дворницкой, ставшей квартирой № 12) тоже жило татарское семейство Уразгильдеевых. Помню из него только моих сверстников: девочку-подростка Асю и ее младшего брата.

«...Смотрел / в окно и видел Греческую церковь. / Все началось с татарских разговоров; / а после в разговор вмешались звуки, / сливавшиеся с речью поначалу, / но вскоре — заглушившие ее. / В церковный садик въехал экскаватор…» Казалось бы, все ясно: вот это «татарское семейство», вот эта квартира-дворницкая, из окна которой Иосиф Бродский видел все, что позже описал.

И все-таки хотелось найти какое-то дополнительное подтверждение моим интуитивным догадкам. Семейство Аси и ее брата к тому времени уже уехало из нашего дома. Спрашивать было не у кого. Сомнений прибавила и подоспевшая книга А. Векслера и В. Исаченко «Греческий проспект» (М.—СПб., 2008), где в качестве «татарского семейства» фигурировало семейство Алексея Хвостенко (мать которого была наполовину татарка) и Дуни Вологдиной
(c. 241, примеч. 59) (по уточненным данным, Алексей Хвостенко называл ее не Дуней, а Дусей-Дульсинеей, а настоящее имя ее ‒ Маргарита. — В. Х.). Среди собиравшихся у него тогда поэтов и художников Бродский действительно бывал. Однако сделанное только на этом основании предположение не показалось мне убедительным. Как следовало из той же книги, Хвостенко с конца 1950‑х годов жил в своей комнате, в доме № 15 на Греческом проспекте, «совершенно один» (с. 35). И даже вместе с Маргаритой Вологдиной они вряд ли могли бы быть названы «татарским семейством». К тому же дом, в котором он жил, расположен между 5‑й и 6‑й Советскими — совсем не напротив церкви; а окна его квартиры (№ 11) выходили не на Греческий, а на 5‑ю Советскую и во внутренний двор.

Лев Лосев в своей книге (Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., 2006) свидетельствует: «Биографический факт: у поэта были знакомые девушки-сестры, татарки, из окна их квартиры он видел, как началось разрушение Греческой церкви» (с. 159). Но ни имен, ни фамилий, ни адреса он не приводит. Мне по-прежнему казалось, что самые «подходящие» окна — окна квартиры-дворницкой дома № 11. Но у Аси из этого татарского семейства сестры, по моим воспоминаниям, не было — только младший брат.

Оставалось наудачу опросить соседей по дому — последних, доживающих в нем с послевоенных времен. Кроме семейства Аси и ее брата в начале 1960‑х годов в нашем доме жило еще несколько татарских семейств. Одно из них — в полуподвале внутреннего флигеля, в квартире № 14, с окнами, выходящими во двор. С последней — послевоенной — дочкой этого многодетного семейства Талией Ивановой, как выяснилось, дружила ее ровесница (и моя соседка по лестнице) Лена (Елена Казимировна) Лапина. По моей просьбе она обратилась к Талии, чтобы узнать фамилию Аси. Результат был совершенно неожидан.

Со слов Талии Ивановой, которые мне передала Елена Лапина, Иосиф Бродский действительно приходил в наш дом, но не к семейству Аси, в дворницкую, а… к ним самим, так как дружил с ее старшей сестрой — Шамилей. Подтверждалось упоминание Льва Лосева о двух сестрах-татарках. Однако вряд ли удалось бы найти их по фамилии. Как выяснилось, отцу, еще в 1930‑е годы, когда выдавали паспорт, дружески посоветовали взять простую русскую фамилию, а заодно и имя поменять. Так Абдурахман Азизов стал Андреем Алексеевичем Ивановым. Дети (а их было семеро — пять сестер и два брата) фамилию отца унаследовали, однако имена он им давал все-таки татарские: Шамиля, Талия…

Талия рассказала, что Шамиля в начале 1960‑х годов училась заочно в Полиграфическом институте и работала редактором-корректором в издательстве «Наука». Потом она вышла замуж и переехала в Москву, где живет и сейчас. Несколько раз бывал я после этого в Москве, — но все как-то наспех. Наконец, вспомнив, что Иосифу Бродскому в этом году исполнится 75 лет, решил довести мое «домоведческое» расследование до конца. Позвонил Талии, взял у нее московский номер Шамили и предварительно договорился о встрече.

«Я много, что могу вспомнить, но не уверена, что хочу это делать», — сказала мне Шамиля при первом разговоре. Во время второго все-таки удалось договориться о встрече. В дополнение к тому, что я уже знал от ее младшей сестры Талии, она рассказала, что в круг друзей Бродского ее ввела Людмила Комм, которая вместе с ней в конце 1950‑х — начале 1960‑х годов работала редактором-корректором в том же издательстве «Наука». На одной из вечеринок Бродский занялся хиромантией и гадал всем присутствовавшим. Линии руки Шамили привели его в изумление и восторг: «Ни у кого ничего подобного не видел!» Так началось их близкое знакомство. После этого Иосиф Бродский и стал бывать в их доме. В нашем доме!

Во время разговора Шамиля достала из сумочки и протянула мне две пожелтевшие, протершиеся на сгибах странички с машинописным текстом. На первой наверху от руки, полупечатными буквами надпись-заголовок — «Остановка в пустыне». А на второй — под последними строчками стихотворения, в левой нижней половине, посвящение — «Шамиле, обитающей в этих строчках. 19. XII-66. И. Б.».[1]

Этот автограф ставил точку в моих многолетних поисках, сомнениях и раздумьях о том, к кому же ходил в наш дом Иосиф Бродский. Появилось бесспорное доказательство: дом № 11 на Греческом проспекте является одним из адресов, связанных с именем Бродского, который нигде ранее не упоминался. (См. например: А. Измайлов. Стихами Бродского звучит в нас Ленинград. СПб., 2011.) Но в своей реальности поэт «переселил» знакомое татарское семейство Ивановых из квартиры № 14 внутреннего флигеля, откуда он никак не мог наблюдать то, что описал в стихотворении, в квартиру-дворницкую № 12, идеально подходящую для решения его поэтической задачи. Не исключено, что, не раз поджидая Шамилю у подъезда дома, он обратил внимание и на это татарское семейство Уразгильдеевых, мысленно представив себя в их квартире, когда писал: «...Смотрел / в окно и видел Греческую церковь». Стихотворение складывается и живет по своим законам. «Остановка в пустыне» была закончена через четыре года после события, послужившего для него творческим импульсом. К этому времени на месте церкви был почти достроен концертный зал, с его «безобразно плоской чертой» крыши…

Что же в итоге позволило установить адрес дома, где бывал Бродский, «татарское семейство», которое он упоминает в стихотворении, и даже найти автограф-посвящение Шамиле? Настойчивость, наитие, случай? Наверное, все вместе. Но было что-то еще. То, что на протяжении многих лет безуспешных и почти безнадежных поисков не давало остановиться. Этому «чему-то» Бродский посвятил отдельные, судя по всему, важные и для него самого строфы:

Вот так, по старой памяти, собаки

на прежнем месте задирают лапу.

Ограда снесена давным-давно,

но им, должно быть, грезится ограда.

Их грезы перечеркивают явь.

А может быть, земля хранит тот запах:

асфальту не осилить запах псины. <…>

И если довелось мне говорить

всерьез об эстафете поколений,

то верю только в эту эстафету.

Вернее, в тех, кто ощущает запах.

[1] Выражаю глубокую благодарность Ш. А. Дашкиной (Ивановой) за предоставленную возможность опубликовать этот автограф-посвящение.