ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Ануфриева Мария. Карниз: Роман

Дружба народов. 2014. № 3.

Рецептивисты считали, что при чтении литературы и знакомстве с другими видами искусства отклик в наших душах находит только то, что мы переживали в жизни. Это вполне объясняет мою реакцию на роман Марии Ануфриевой «Карниз», вошедший в длинный список «Русского Букера» (2014).

А реакция была такая: дочитав роман, я поняла, что не могу сдержать слез, несмотря на то, что нахожусь в общественном месте. Это были не слезы радости (хотя вроде бы роман заканчивается хорошо, даже трогательно), а слезы отчаяния. Это чувство постепенно сгущается в процессе чтения, а к финалу переходит в какое-то исступление, когда начинает казаться, что плохо действительно все: и в книге, где все, как в жизни, и в самой жизни, где всё иногда, как в плохом романе. Темные коммунальные квартиры-расчески, внезапные смерти знакомых — близких и дальних, чувство безысходности, связанное с невозможностью решить собственные психологические и материальные проблемы, пьющий муж (и неважно, что герой с прозвищем Папочка на самом деле «она»: личные отношения и в гомосексуальных парах ничем не отличаются от обычных)... Да кто ж с этим не сталкивался, хотя бы косвенно? В моем случае — это реальная часть багажа, влияющего на восприятие мира. В общем, все сошлось, узнавание произошло, катарсис случился. Если не случится у вас, значит, в вашем багаже другие вещички. И я вам отчасти позавидую.

Но вот вопрос: что же важнее, эмоциональное впечатление, создать которое у Ануфриевой, безусловно, получилось, или то, как «сделан» роман? Пожалуй, можно сказать, что существуют художественные произведения, которые будто вылились из автора, читая которые, даже не задумываешься о том, что кто-то над этой вещью думал. А есть такие, при одном взгляде на которые понимаешь, что автор писал и переделывал, подбирал слова, вычеркивал и подбирал новые. Это видно и в сюжете, который похож на бразильские мыльные оперы, где все гипертрофировано настолько, что хочется сказать: так не бывает! Случайные (да нет же, специальные!) совпадения, раскрывающиеся тайны (например, история о том, как Папочка в молодости подавала надежды в плавании и встречалась с сыном известного актера). Да и сама история главной героини — неудавшейся лесбиянки, вдруг воспылавшей материнским инстинктом, — тоже похожа на сериал.

Нужно быть довольно смелым, чтобы затронуть провокационную тему нетрадиционных отношений, хотя конкретно к этому роману не придраться со стороны закона о пропаганде нетрадиционных отношений (какая уж тут пропаганда, когда все в их жизни так плохо?). Но для журналиста (а Мария Ануфриева дипломированный журналист) чем сильнее провокация, тем интереснее, поэтому можно предположить, что тема «темы» (так лесбиянки называют все, что связано с лесбийской тематикой) выбрана неслучайно. На первый взгляд может показаться, что роман претендует на проповедование толерантности: тут тебе и терпимость к однополой любви, и ненависть к евреям моряка Люсьена, и непонимание этой ненависти со стороны главной героини Ии. Но если автор хотела высказаться именно об этом, то зачем нужно было изображать притесняемые стороны таким нелицеприятным образом? Вредные и примитивные еврейки, мечтающие о красивой жизни за границей. Толстые и неухоженные, пьющие и склонные к суициду лесбиянки. Конечно, в жизни есть и такие, но если думать, что только такие, откуда же взяться толерантности…

Кстати, о «теме». Излюбленный прием Ануфриевой (по крайней мере, в этом романе) — использование омонимии и паронимии. «Женская свара хуже собачьей своры», «женственные особи-особы» и прочие полуафористичные игры с языком не резали бы так глаз, если бы не встречались так часто. Возникает ощущение, что после написания нескольких абзацев автор дополнительно вставлял такие дополнительные украшения. Из-за этого ткань текста выворачивается швами наружу — и вот оно, объяснение того, почему роман именно «сделан»: выкроен, сшит и отделан блестящей фурнитурой.

Однако если произведение так тщательно выверено, откуда возникают откровенные ляпы? Почему в начале романа героиня рассказывает, что папа хотел назвать ее Лаумой, но мама воспротивилась, ведь прекрасно знала, что имя переводится с латышского как «ведьма». А потом вдруг читаем: «Может быть, все-таки не зря мать хотела назвать ее Лаума». Естественно, у автора замыливается глаз, но почему редактор «Дружбы народов» не захотел стать помощником Ануфриевой в ее швейном деле — остается загадкой. Ну а читателю остается либо закрыть глаза на швы и белые нитки, если эмоциональное потрясение оказалось достаточно сильным (да и швы наружу — это нынче модно), либо отложить роман в сторону.

Дарья Обликова