ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Михаил Яснов

* * *

К двадцать первому веку кончилось вымирание

русских интеллигентов — осталось совсем немного

тех, кто помнит и знает, и, если бы знать заранее,

кто-то бы, может, спасся, но вряд ли по воле Бога.

К двадцать первому веку приблизилось вымирание

старой цивилизации — осталось совсем немного

тех, кому это нужно, и, если бы знать заранее,

наверно, в другую сторону пошла бы эта дорога.

Если бы знать заранее, если бы знать заранее,

я бы сачок свой детский бросил, сломав на части.

К двадцать первому веку началось вымирание

бабочек, то есть сердца, то есть души — отчасти.

* * *

И все-таки шорох пластинки под патефонной иглой

создавал ощущение жизни: то ли шумел прибой,

то ли шуршали деревья, и музыка, пению вторя,

рождалась из листопада и пены моря.

Деревья давно срубили, иссохший залив молчит,

однако старинная лютня на лазерном диске звучит

так безупречно, так вечно, что меломаны в восторге.

Наконец-то мы все оцифрованы.

Словно в морге.

ВЫБОРГ ЗИМОЙ

Незабываемые картинки:

Выборг, сырой, как рыба на рынке.

Что ни припомню, куда ни пойду —

всюду одна чешуя во льду.

Вольное плаванье в море соседнем

кончилось — время сетям и бредням.

Рынок распахнут — у всех на виду.

Всюду одна чешуя во льду.

ОТКРЫТИЕ СТАНЦИИ

Мне девять лет. Построено метро.

Там, под землей, хрустальные колонны.

Ждут поезда. Вокруг от глаз пестро,

и ватники чисты и окрыленны.

Толпа готова перейти на крик,

а кто-то в давке охает и стонет.

Все счастливы, как будто в этот миг

в гробу хрустальном Сталина хоронят.

СЕМИДЕСЯТЫЕ

Пишущая машинка,

не умолкай, прошу!

Ты моя камышинка,

я сквозь тебя дышу.

Мир все темней, безлюдней,

тень у ворот ползет;

в омуте смутных будней

сладок твой кислород.

* * *

Хвойный запах, елочный, сосновый,

стал душком опилок и трухи.

В Петербурге мы сойдем с основы,

некогда вколоченной в стихи.

Наступают времена с оглядкой.

Жизнь прошла. Не изменился мир.

Прожитое выглядит закладкой

в книге, перечитанной до дыр.

ЮНОШЕСКОЕ

Запах мехов я путал с запахом женщины.

Шарль Бодлер

Я, словно пленку, просмотрел

те дни, в наплывах и накрапах,

где запах шубы, как Бодлер,

я принимал за женский запах.

Я выпил пряный тот настой,

густой, напополам с тоскою…

О, шубка беличья, постой,

не рассыпайся под рукою!

С ВОСТОЧНОГО

Говорю тебе в который раз:

быть со мною Бог тебя упас —

посмотри, в развалину какую

превратил Господь меня сейчас.

Ты еще настолько молода,

а моя седеет борода;

был бы, скажем, я старик Хоттабыч —

сам омолодился бы тогда.

Но давно исчез бессмертный джинн,

и до капли выпит мой кувшин.

Что еще могу тебе сказать я?

Старость — не достоинство мужчин.

Стану светом на щеках твоих,

стану тенью возле глаз твоих,

стану прахом, неприметным прахом

в ямочках, у теплых губ твоих.

 * * *

Как бы чаянья ни томили,

все давно наперед известно:

вот и нет тебе места в мире,

где тебе уступают место.

Сердцу — зорче, а телу — жарче,

ибо вита уже не дольче.

Занимай свое место, старче:

сидя нынче куда как стойче.

* * *

И каша на воде, и хлеб крошишь руками,

и мучишься, когда заляпаны штаны…

О, старость, о тебе не говорят стихами —

в особенности те, кто до сих пор юны.

Я слово позабыл… Второе… Третье… Все!

О чем ты говоришь? Не слышу ничего я.

Лишь память о себе, как белка в колесе,

по кругу мечется и не дает покоя.

* * *

Я разучился спать, не просыпаясь.

Чем глуше ночь, тем все яснее мне,

что звуки стерлись и слова распались,

а запахи остались лишь во сне.

И как бы ночь рассвет ни оттеняла —

все меньше тишины и глубины,

пока скользит по глади одеяла,

как челн Харона, зыбкий свет луны.

* * *

…О чем же мы с тобою говорим —

какое вдохновение? Горенье?

Язык есть смысл. Поэзия есть ритм.

Ритм смысла есть мое стихотворенье.

А то, что сердце выжжено дотла

и не в ладу твои душа и тело,

и — юность пролетела, жизнь прошла, —

до этого кому какое дело?