ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александр Кушнер

* * *

Не жалею о том, что я жил при советской власти,

Потому что я прожил две жизни, а не одну,

И свободою тайной был счастлив, и это счастье

Не в длину простиралось, а исподволь, в глубину.

Было горестно, больно, но не было одиноко.

Понимал с полуслова, кто друг мне, а кто чужой.

И последнее стихотворенье больного Блока,

Пусть не лучшее, Пушкину верило всей душой.

И воистину в сумрак февральский, в слепую вьюгу,

А январская лютая власть к той поре прошла,

Мне как будто сквозь сумрак протягивал кто-то руку,

И вставала заря, и сирень впереди цвела.

И сирень зацвела, и воистину солнце встало,

Обновленною жизнью задарен я был второй,

И увидел Париж, и не то чтобы зла не стало,

Просто облик его — слепок с пошлости мировой.

А потом обступило нас третье тысячелетье,

Что-то в нем не заладилось, словно огонь потух.

Мне бы радоваться: это жизнь мне досталась третья!

Кто сказал, что она быть должна лучше первых двух?

* * *

Не в том беда, что мысль, а в том беда, что слово.

Насколько ж кисть, орган счастливей и резец!

Стихам не обойтись без языка родного,

На языке чужом стих жалок, как мертвец,

А если даже он и дышит, то иначе

И разевает рот, как рыба на песке.

Звучание стиха, — оно-то все и значит,

Смысл гаснет без него, заходится в тоске.

Быть может, потому поэту и родная

Страна дороже всех: его бессмертье — в ней,

И как бы ни была свободнее чужая,

Сговорчивей, к морям припавшая, теплей,

Ему своей страны необходима участь

Счастливая, никто не озабочен так

Спасением ее, как он, и верит в случай,

В стихах своих всю жизнь превозмогая мрак.

* * *

Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой...

                                               Баратынский

Лежать ли в ящике, засыпанном землей,

На метра полтора уйдя в могильный слой,

Иль, в пепел превратясь, в вазоподобной урне,

Как греческий поэт, пастух или герой, —

Не все равно ли, где, хоть в Лавре, хоть в Ливурне.

Когда корабль сквозь мрак, сквозь жизни шум и гам

Подходит, наконец, к нездешним берегам,

О выгоде смешно заботиться последней,

Ее и нет, отдать метелям и снегам

Себя или цветам в изнеженности летней.

И в помощь мне даны не звон колоколов,

Не тягостный обряд и пение псалмов,

Не вечный блеск звезды или протуберанца,

Которым дела нет до скромных мертвецов,

А тихие стихи про дядьку-итальянца.

ЗАБЫВЧИВОСТЬ

Все куплю, а спички позабуду,

Иль таблетку третью не приму,

Отвлеченный чем-то на минуту,

Позвоню, забывшись, не тому,

И себя ругая и жалея,

И смущая стоном небеса,

Вспоминаю бедного Тесея,

Перепутавшего паруса.

А ведь он, несчастный, был моложе

И в подземном мраке победил

Минотавра дикого — и что же?

Черный цвет на белый не сменил!

Знал бы он, от Крита отплывая

В темноте, тайком, на склоне дня,

Что его оплошность роковая

Утешеньем служит для меня.

* * *

Кораблик белый, двухмачтовый

Моторный, парусный, пристать

К любому берегу готовый,

Увижу в сумерках опять.

Он выбрал самый каменистый,

Скалистый склон необжитой, —

Такие любят пейзажисты,

Пленяясь дикой красотой.

А может быть, им облюбован

Тот дикий берег потому,

Что в людях он разочарован

И век не нравится ему?

И политические игры

С политкорректностью слепой,

И артефакты, и верлибры,

И музыкальный сухостой.

Уснут безумцы и деляги,

Погаснут Запад и Восток...

И как звезда, всю ночь во мраке

Его мерцает огонек.

* * *

 Арону Зинштейну

Художник работает быстро, быстрее меня.

Ему для портрета достаточно часа — и чудно!

И было мне видно подобие то ли огня,

Горевшего в нем, то ли мысли, владевшей подспудно

Им и заставляющей руку, державшую кисть,

Летать, замирать, как пчела над жасмином, кружиться.

Не есть, не жевать и, уж точно, зубами не грызть,

Вбирать безошибочно радость, а не копошиться.

Я видел холста оборотную сторону, мне

Была не видна, потерпи, сторона лицевая.

Но я, мне казалось, на том же сгораю огне,

Любя эту жизнь и художнику тем помогая,

И как не любить, даже муки и ужас терпя?

Да здравствуют пчелы! Искусство и есть садоводство.

Портрет получился. Я мало похож на себя.

Но горечь, но радость! А радость важнее, чем сходство.

ПИКОВАЯ ДАМА

Что-то в «Пиковой даме» такое было,

Что меня еще в детстве заворожило,

Не про повесть — про оперу говорю.

Так от музыки этой меня знобило,

Что Чайковского втайне благодарю.

Может быть, и Флоренция виновата,

Где писал композитор ее когда-то,

Зной Флоренции северу предпочесть

Пожелав, раззолочена, тесновата,

Виновата — и все! Почему, бог весть!

Предвкушенье какого-то зла, удара,

Приближенье затейливого кошмара,

Дамы пик с ее бледностью гробовой.

Повторение: та-ра-ра-ра, та-ра-ра.

Из театра под снегом домой, домой.

Что-то в музыке есть, что страшнее слова.

Может быть, потому, что она готова

Так и этак мелодию повторить

Ту же самую: завтра вернется снова,

Как бы ты ни старался ее забыть!

ПОЛНОЛУНИЕ

...Златые стекла рисовала

На лаковом полу моем.

                             Державин

Не зажигая свет,

Я в комнату, как в зал,

Вошел, в халат одет,

И «Здравствуй!» — прошептал

Державинской луне,

На комнатном полу

Писавшей что-то мне,

Надеюсь, похвалу.

Надеюсь потому

(Луна, какая честь!),

Что, раздвигая тьму,

Стихи мои прочесть

Смогла в полночной мгле,

Одобрить и понять:

Лежала на столе

Раскрытая тетрадь.

И комната моя

В мерцанье золотом,

Как будто полынья,

Подернутая льдом,

И впрямь была на зал

Похожа в этот миг,

Так лунный раздвигал

Ее скользящий блик.

И, глядя на луну,

Стряхнув остатки сна,

Я думал: ну и ну,

На свете есть луна,

Не выдумка луна,

Она и вправду есть,

Светла и холодна,

Ни золото, ни жесть.

И встретится мой взгляд

С державинским на ней,

И никаких преград,

Ни смерти, ни скорбей,

Ни горя, ни веков,

Померкших вдалеке,

А только ряд стихов,

Не тонущих в реке!