ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Татьяна Толстая. Легкие миры.
М: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2014.

Есть литература — приключенческая, романы, стихотворные сборники, детская, фантастика, беллетристика, посредственные переводы, современная, античная — вот всяческая литература, и ее много, не перечесть, не прочитать.

А есть книги. Это совсем другое. Они стоят в отдельном месте, на комоде, например, потому что нельзя же их ставить со всеми остальными; или, наоборот, они рассеяны по всем полкам, спрятаны от взгляда пытливых друзей и скучающих гостей, и только ты отличишь их. В твоей жизни они так или иначе стоят особняком, не пропадая в массе прочитанного, не теряясь в списках освоенной литературы. Они всегда как будто есть в тебе, ты все читаешь, все говоришь и все видишь немножко через них. Они разные — тут и первая книжка, которую ты прочел сам, и монография по антропологии, и купленная в Киеве от нечего делать книжка неизвестного австрийского автора, и книга, взятая когда-то взаймы, но оставшаяся у тебя навсегда. Сюда же, к другому сборнику Толстой, я поставлю и «Легкие миры».

Тексты берут в плен. Открывается сборник двумя рассказами крепкой, но почти невесомой ткани, такими личными, такими честными, что иногда читаешь и забываешь дышать. Но когда ты уже почти уверен, что так будет все четыреста шестьдесят страниц, и почти готов — здесь неожиданный поворот,
и вот ты втянут в калейдоскопическую метель смеха, страха, тоски, непонимания, смеха, радости, удивления, смеха, слез, бессилия, бесстрашия, смеха. И во всей этой катавасии меня восхищают, во-первых, язык, во-вторых, писатель.

Про язык читавшим Толстую не объяснять, не читавшим — не объяснить.

Писатель же поражает меня неустановленностью, неясностью, зыбкостью повествовательного образа. Ты вроде сам читаешь, сам все видишь, но на самых лихих виражах не веришь глазам своим — как один рассказчик может быть страницу назад таким печальным и добрым, уязвимым, но бесстрашным, а здесь уже хлестать по щекам зазевавшихся ротозеев, раздавать всем сестрам по серьгам и говорить в глаза не очень приятные вещи? И в этом тоже мастерство Толстой, искусство словотворца — что за столько лет и столько книг не свалялся один, все под себя подбирающий повествователь. Это тот случай, когда никогда не бывает скучно — никогда не предскажешь хода, никогда не угадаешь заранее тона. Вся Толстая — оппозиция к самой себе. Бог и дух, постник и скоромник, смех и слезы, смех и слезы (испорченное напрочь выражение, представляется какой-то не тот смех, идиотский, и не те слезы, жиденькие, безвкусные, пустые), участник и наблюдатель, и брат, и отец, и жена.

Не нужно читать «Легкие миры» вечером, ближе ко сну — ни к чему это (и ни к чему хорошему, мне кажется). Хорошо читать их с утра (особенно если поднять подняли, а разбудить забыли) сразу после завтрака, когда особенно тяжело оставаться в сознании. Тут надо открыть книжку, конечно, без особой надежды на исцеление, но с мыслью «ну прочитаю хоть страничек с десяток»... И вот тогда разверзнет очи вам. И внезапно краем глаза увидите, что за окном уже рассвело (прямо-таки светло), что одеяло уже совсем не манит (и как такое только возможно), что прямо-таки хочется идти руководить (здравствуйте, Алиса Бруновна)!

Открывается, не знаю, отдельный буддийский разум в тебе; тут же в потоки начинает конденсироваться какая-то завалящая энергия; хочется бежать, хочется сидеть и строчить письма, хочется борща, в усадьбу Рериха, вязать шарф, медитировать, смотреть в окно и ничего не делать, ехать, читать книги, Новый год, торговать антиквариатом, на Остоженку, — продолжите, пожалуйста, список.

Вот только, боюсь, этим снадобьем нельзя увлекаться — если переборщить, начнутся какие-то внутренние антипроцессы, и уйдут силы, потемнеет мир, разверзнется уже ваша душа — и латать ее придется долго.

Толстая сама, желая того, не желая, заговаривает меня не хуже деревенской бабушки, колдует прямо так, у нас на глазах. У каждого своя магия. Я открывала книгу с мыслью «не попадись под обаяние». И что же в итоге?

Ее тексты — те же мамины шкатулки из детства. Ты все здесь уже знаешь, все уже смотрел, читал, выучил наизусть, но это не играет никакой роли; дело не в приобретении нового, а в переборе вечного, дело в ритуале, в герменевтическом круге, следуя которому, ты никогда не увидишь то же, что в прошлый раз. И ты рассматриваешь и рассматриваешь, и трогаешь пальцами рубашки, письма, обои, набережные, серванты, огурцы, бюст Кирова; и прилагательные с существительными, этот ни с чем не сравнимый, несравненный язык. «Одинокий резиновый сапог сорок большого размера». Ну как можно?

И если тебя затаскало по всей бесконечной промозглой рутине, если каждый день на работу и почти всегда обратно, если больше всего хочется моргнуть, исчезнуть и возникнуть где-нибудь на трассе за рулем своей машины или
в электричке, где за окном ни зги, но ты не можешь даже на выходные в Москву, чтобы выползти из вокзала и зажмуриться от совершенно солнечного солнца, то для тебя Татьяна Толстая пишет книги. В них твой путь без дороги. Все то, чем так насыщаешься в путешествии — а этого-то и не описать, — отчего приезжаешь какой-то внутренне загорелый, все тут.

«— А если хочется, бессмысленно плакать — поплакать сейчас, пока никто не видит, бурно, ни о чем, нипочему, давясь слезами, утираясь рукавом, туша окурок о балконные перила, обжигая пальцы и попадая не туда. Потому что как попасть туда и где это туда — неизвестно».

Маргарита Пимченко