УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Александр Жолковский

ОН ПАСТЕРНАКА ПЕРЕПАСТЕРНАЧИТ…¹

О мандельштамовских «Стансах» к Е. Е. Поповой

Полемика, диалог, а то и хронологически нестройный унисон двух великих поэтов по вопросу о сталинизме 1930-х годов давно привлекли внимание исследователей. Начало этому положила Н. Я. Мандельштам в программно озаглавленной главе своей первой книги воспоминаний («Антиподы»; Мандельштам 1999: 176—182). Там она набросала траекторию притяжений и отталкиваний, которая началась у Пастернака с соглашательского «Второго рождения» (сокращенно — ВР), а у Мандельштама — с дерзкой антисталинской эпиграммы, кончилась же полной переменой ролей: у Мандельштама — «Одой» и целым ворохом просоветских стихов, а у Пастернака, выжившего, в частности, благодаря былому коллаборационизму, — созданием и вызывающей зарубежной публикацией «Доктора Живаго».

Перипетии этого печального па-де-де известны. Корпус важнейших соответствующих текстов включает

у Пастернака: «Борису Пильняку» (1931, опубл. 1931), «Волны» (1931/1932), в особенности отрывок «Мне хочется домой, в огромность...» (МХД), «Столетье с лишним — не вчера…» (1931/1932), «Когда я устаю от пустозвонства...» (1932/1932), «Художник. 1», с продолжением: «А в те же дни на расстояньи…» (1935/1936), «Я понял: все живо...» (1935/1936), «Из летних записок. 3» («Счастлив, кто целиком…», 1936/1936), — все, как видим, быстро прошедшие в печать;

у Мандельштама — лишь одно, напечатанное при жизни: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (1930/1932; условно — «Ленинград»), и десяток не печатавшихся, в том числе: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…» (СМР; 1931), «Квартира тиха, как бумага...» (1933; условно — «Квартира»), «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933), многие из воронежских стихов, включая стихи о Сталине (1935—1937), и, наконец, три послеворонежских (1937): «Если б меня наши враги взяли…», «С примесью ворона голуби…»  и «Стансы» («Необходимо сердцу биться…»).

О диалоге между МХД, «Ленинградом» и «Квартирой» я писал (Жолковский 2011 [1985]; см. также: Видгоф 2010 [2003]), а недавно посвятил специальную статью перекличкам между МХД и СМР (Жолковский 2014 [2012]). Здесь я хочу сосредоточиться на своеобразном «пастернакизме» мандельштамовских «Стансов».

Вот это стихотворение, озаглавленное Мандельштамом по образцу про­николаевских «Стансов» Пушкина («В надежде славы и добра…»; 1826/1828), опыт переадресации которых Сталину удался Пастернаку в его «Стансах» — «Столетье с лишним — не вчера…». Подобно пушкинским и пастернаковским, мандельштамовские написаны 4-стопным ямбом.

Стансы

 I                      Необходимо сердцу биться:

Входить в поля, врастать в леса.

Вот «Правды» первая страница,

Вот с приговором полоса.

II                     Дорога к Сталину — не сказка,

Но только — жизнь без укоризн:

Футбол — для молодого баска,

Мадрида пламенная жизнь.

III                    Москва повторится в Париже,

Дозреют новые плоды,

Но я скажу о том, что ближе,

Нужнее хлеба и воды, —

IV                  О том, как вырвалось однажды:

— Я не отдам его! — и с ним,

С тобой, дитя высокой жажды,

И мы его обороним:

V                    Непобедимого, прямого,

С могучим смехом в грозный час,

Находкой выхода прямого

Ошеломляющего нас.

VI                  И ты прорвешься, может статься,

Сквозь чащу прозвищ и имен

И будешь сталинкою зваться

У самых будущих времен...

VII                Но это ощущенье сдвига,

Происходящего в веках,

И эта сталинская книга

В горячих солнечных руках —

VIII                Да, мне понятно превосходство

И сила женщины — ее

Сознанье, нежность и сиротство

К событьям рвутся — в бытие.

IX                  Она и шутит величаво,

И говорит, прощая боль,

И голубая нитка славы

В ее волос пробралась смоль.

X                   И материнская забота

Ее понятна мне — о том,

Чтоб ладилась моя работа

И крепла — на борьбу с врагом.

4—5 июля 1937,

Савёлово

(Мандельштам 1995: 363—364)

Это второе из двух стихотворений, обращенных к красавице Еликониде Ефимовне (Лиле) Поповой, жене актера Владимира Яхонтова, друга поэта, и убежденной до фанатизма сталинистке, которая после возвращения Мандельштама из воронежской ссылки стала предметом его недолгой страстной влюбленности. Бросается в глаза открытое совмещение политической и любовной лирики: «умиление Сталиным <...> неотделимо от умиления обликом той женщины, которой Мандельштам увлечен» (Лекманов 2009: 325).

Не столь демонстративна, но, на мой взгляд, очевидна ориентация «Стансов» на пастернаковский стиль 1930-х годов, да и вообще на поэтику Пастернака, по всей видимости, представлявшуюся Мандельштаму своего рода гарантией сохранности в тогдашней обстановке. Действительно, положению Пастернака можно было позавидовать:

— на Первом съезде советских писателей (1934) Бухарин предложил объявить его лучшим поэтом Советского Союза;

— Пастернак оказался способен более или менее успешно ходатайствовать перед Сталиным за арестованных — сначала за Мандельштама (1934), а затем за мужа и сына Ахматовой (1935);

— он мог позволить себе с великолепной скромностью личным письмом благодарить вождя за слова о Маяковском как лучшем и талантливейшем поэте советской эпохи, «потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре Съезда писателей» (1935; см. его «Люди и положения», Пастернак, 3: 337) — как бы во исполнение его отказа занимать эту «опасную вакансию» (см. финал стихотворения «Борису Пильняку»);

— наконец, 1 января 1936 г. в «Известиях» появились два его стихотворения о Сталине, причем во втором, «Я понял: все живо…», вождь был прямо назван по имени (И Ленин, и Сталин, И эти стихи).

Опальному Мандельштаму подобная судьба собрата по поэтическому цеху должна была казаться свидетельством наличия у него какой-то магической охранной грамоты. Загадка Пастернака занимала Мандельштама. Он говорил:

«„Я так много думал о нем [Пастернаке], что даже устал“ и „Я уверен, что он не прочел ни одной моей строчки“».²

Можно предположить, что в пастернаковском искусстве приспособления к советской реальности Мандельштам искал волшебного рецепта выживания. И «Стансы» — одно из немногих послеворонежских стихотворений, по-видимому, вообще последнее, написанное Мандельштамом, — оставляют впечатление отчаянной попытки причаститься пастернаковских тайн, овладеть талисманом его неприкосновенности, тотемистически облечься в его барственную шкуру. В результате они читаются как текст, который при объективной атрибуции рисковал бы оказаться приписанным Пастернаку, — если бы Пастернак по инерции продолжал двигаться все в том же коллаборационистском направлении. Однако как раз в это время начинался постепенный переход Пастернака во внутреннюю оппозицию (в частности, в связи с замыслом будущего романа).

Исследователями отмечены злободневные подтексты, в том числе прямые газетные источники ряда мест стихотворения: приговор Тухачевскому и другим военачальникам (I строфа), футбольный матч с участием испанских бойцов-республиканцев (II), название литературной композиции Яхонтова «Новые плоды» (III) (см.: Мец: 657), а также успех советского павильона на международной выставке в Париже «Искусство и техника в современной жизни», в частности его посещение Роменом Ролланом (III), и инициированный Сталиным «Заем Укрепления Обороны Союза ССР» (оборонить который берется поэт; IV строфа) (см.: Лекманов 2009: 322—324).

«Мы видим, что в „Стансах“ Мандельштам отреферировал новости текущей политической и общественной жизни весьма оперативно, хотя и не везде со скоростью репортера. С понятными оговорками его стихотворение правомерно было бы сравнить с обзором знаковых событий в стране приблизительно за месяц, выполненным по главной государственной газете — „Правде“» (Там же: 324—325).

Этому искусству Мандельштам мог поучиться у многих современников, но особого внимания заслуживает целый стилистический слой стихотворения, наводящий на мысль о сознательной или подсознательной учебе у Пастернака. Ниже я набросаю, с краткими пояснениями, примерную сетку знаменательных параллелей между «Стансами» и стихами Пастернака.

Необходимо сердцу биться <…> страница… — ср. у Пастернака: Но как мне быть с моей грудною клеткой; Словесный сор из сердца вытрясть; Опять опавшей сердца мышцей / Услышу и вложу в слова; крупицы <…> Событья былью заставляет биться.

Параллели по линии сердца можно умножить, привожу наиболее релевантные — из ВР. А вот аналоги к аподиктическому необходимо найдутся только у более позднего Пастернака: Надо, чтоб елкою святочной / Вечность средь комнаты стала (1959/1961); Не надо заводить архива <…>. Но надо жить без самозванства (1956). Рифма: биться / существительное на -ица — находка, конечно, не особенно редкая.

Входить в поля, врастать в леса — Из сада, с качелей, с бухты-барахты / Вбегает ветка в трюмо!; И ливень въезжает в кассеты / Отстроившейся красоты; Пускай пожизненность задачи, / Bрастающей в заветы дней…; Струитесь, черные ручьи. / Родимые, струитесь. / Примите в заводи свои / Околицы строительств; Ложиться будут <…> / Живые нравы, навыки и песни / B'> луга и пашни и на промысла.

Мандельштам применяет здесь, возможно, сознательно, мотив «вхождения, проникания внутрь», инвариантный уже у раннего Пастернака и адаптированный им в ВР для метафорического «вхождения» в социализм (Жолковский 2011: 303).

Вот «Правды» первая страница, / Вот с приговором полоса — И разве я не мерюсь пятилеткой, / Не падаю, не подымаюсь с ней?; И вот года строительного плана, / И вновь зима, и вот четвертый год; В ту даль, куда вторая пятилетка / Протягивает тезисы души.

Мандельштам, несомненно, перебарщивает в оперативном следовании пульсу газетных новостей, но идея мериться актуальными явлениями советской жизни разрабатывалась уже Пастернаком.

Дорога к Сталину — не сказка, / Но только — жизнь без укоризн <…> Мадрида пламенная жизнь — Ты куришься сквозь дым теорий, / Страна вне сплетен и клевет; А ты прекрасна без извилин; Ты стала настолько мне жизнью <…> / И вымыслов пить головизну…; Эпохи революций / Возобновляют жизнь <…> / В громах других отчизн.

Характерны негативные формулы совершенства (без укоризн — вне сплетен и клевет, без извилин) и рифмовка слова жизнь с формами мн. ч. существительных, употребляющихся преимущественно в ед. ч. (укоризн — отчизн).

Футбол — для молодого баска, / Мадрида пламенная жизнь. / Москва повторится в Париже — Уходит с Запада душа, / Ей нечего там делать.

Параллель не словесная, а лишь семантическая, но существенная.

Дозреют новые плоды — Вечерний мир всегда бутон кануна. / У этого ж особенный почин. / Он расцветет когда-нибудь коммуной / B скрещеньи многих майских годовщин. <…> / Но с каждой годовщиной все махровей / Тугой задаток розы будет цвесть, <…> Все встрепаннее, все многолепестней <…>. / Пока, как запах мокрых центифолий, / Не вырвется, не выразится вслух, / Не сможет не сказаться поневоле / Созревших лет перебродивший дух.

Общим прототипом этой образности для обоих поэтов (и Яхонтова) могли быть строки Маяковского: Пройдут / года / сегодняшних тягот, // летом коммуны / согреет лета, // и счастье / сластью / огромных ягод // дозреет / на красных / октябрьских цветах («Владимир Ильич Ленин»; 1924).

Но я скажу о том, что ближе, / Нужнее хлеба и воды — Ты рядом, даль социализма. Ты скажешь близь?; Чтобы, сложившись средь бескормиц, / И поражений, и неволь, / Он стал образчиком, оформясь / Во что-то прочное, как соль.

Сходства про линии близости и сущностного минимализма очевидны.

О том, как вырвалось однажды — И когда к колодцу рвется / Смерч тоски <…>. / Что тебе еще угодно?

Мотив «рваться», частый у Пастернака как одна из манифестаций инвариантной темы «великолепие», как мы увидим, проходит в «Стансах» неоднократно.

Дорога к Сталину <…>. / Непобедимого, прямого, / С могучим смехом в грозный час, / Находкой выхода прямого / Ошеломляющего нас — О, если б я прямей возник!; Он мял бы дождь моих пророчеств / Подошвой своего хребта; Не ведай жизнь, что значит обаянье, / Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз; Но корпуса его изгиб / Дышал полетом голой сути, / Прорвавшей глупый слой лузги <…>. / Он управлял теченьем мыслей / И только потому страной; За древней каменной стеной / Живет не человек, — деянье: / Поступок, ростом с шар земной <...> / Он — то, что снилось самым смелым, / Но до него никто не смел. И этим гением поступка / Так поглощен другой, поэт…; И смех у завалин, / И мысль от сохи, / И Ленин, и Сталин, / И эти стихи.

Мотив «прямоты» — общий у Пастернака и Мандельштама. Пастернаковский опыт изображения Ленина как гения в финале «Высокой болезни» (1923, 1928/1924, 1929), а затем и Сталина в стихах 1936 г. был явно усвоен Мандельштамом. Ср. позднее у Пастернака строки: B разговорах и думах, / Умиляющих нас («Вакханалия»; 1957/1965). 

И ты прорвешься, может статься, / Сквозь чащу прозвищ и имен / И будешь сталинкою зваться / У самых будущих времен — Может статься так, может и`наче…; Разбужен чудным перечнем / Тех прозвищ и времен...; Он вырвется, курясь, из прорв / Судеб, расплющенных в лепеху, / И внуки скажут, как про торф: Горит такого-то эпоха; И, протискавшись в мир из-за дисков / Наобум размещенных светил, / За дрожащую руку артистку / На дебют роковой выводил.

Развивается тема «трудного прорыва», находящая параллели у Пастернака. Мотив времен сопряжен с предсказанием адресатке ее эпохального успеха (у Пастернака — Цветаевой, у Мандельштама — Поповой).

Но это ощущенье сдвига, / Происходящего в веках — / Это не ночь, не дождь и не хором / Рвущееся: «Керенский, ура!», / Это слепящий выход на форум / Из катакомб, безысходных вчера. / <…> Заколебавшийся ночи Европы, / Гордой на наших асфальтах собой; Лишь был на лицах влажный сдвиг, / Как в складках порванного бредня. <...> / Ты спал <…>. Врезаясь вновь и вновь с наскоку / В разряд преданий молодых.

Стихи об историческом сдвиге, хотя и вдохновленном одним из вождей Февральской, а не Октябрьской революции, вполне могли послужить для Мандельштама образцом мгновенной поэтической реакции на события.

И эта сталинская книга / В горячих солнечных руках — Но, исходив из ваших первых книг, / Где крепли прозы пристальной крупицы, / Он и во всех, как искры проводник, / Событья былью заставляет биться.

Строки Пастернака посвящены Ахматовой, но для Мандельштама важна идея зажигательной роли книги.

Да, мне понятно превосходство / И сила женщины — ее / Сознанье, нежность и сиротство / К событьям рвутся — в бытие. / Она и шутит величаво, / И говорит, прощая боль — Ты стала настолько мне жизнью, / Что все, что не к делу, долой; Ты точно бурей грации дымилась. / Чуть побывав в ее живом огне, / Посредственность впадала вмиг в немилость, / Несовершенство навлекало гнев; Ты вся, как мысль <…>. / Твое присутствие, как зов / За полдень поскорей усесться / И, перечтя его с азов, / Bписать в него твое соседство; Еще ты здесь, и мне сказали, / Где ты сейчас и будешь в пять, / Я б мог застать тебя в курзале, / Чем даром языком трепать. / Ты б слушала и молодела, / Большая, смелая, своя…

Пастернаковский культ женщины (жертвы, спасительницы, героини), положенный в основу ВР (в связи с любовью к Зинаиде Николаевне), но опробованный им и ранее (в частности, в «Памяти Рейснер»; 1926), находит естественное место в «Стансах». Следует сказать, что увлечение Поповой, женой друга поэта и поклонницей Сталина, выглядит как запоздалая пародия на историю любви Пастернака к жене его друга Генриха Нейгауза, — адресатке ВР и в те годы сталинистке.

И голубая нитка славы / В ее волос пробралась смоль — А ты — подспудной тайной славы / Засасывающий словарь.

«Слава» — мотив вполне советский. Пастернак его немного «утаивает», и Мандельштам вторит Пастернаку.

И материнская забота / Ее понятна мне — Она вселяла гнев в отчизне, / Как ревность в матери, но тут / Овладевали ей, как жизнью, / Или как женщину берут.

У Пастернака материнский мотив в общем редок.

Чтоб ладилась моя работа / И крепла — на борьбу с врагом — И так как с малых детских лет / Я ранен женской долей, / И след поэта — только след / Ее путей, не боле, / И так как я лишь ей задет / И ей у нас раздолье, / То весь я рад сойти на нет / В революцьонной воле.

До борьбы с врагом Пастернак не договаривается, но революцьонная воля ее в общем подразумевает.

Таков предварительный обзор более или менее ключевых перекличек. Разумеется, для полноты аргументации следовало бы систематически показать, какие из отмеченных общих мест имеют и собственно мандельштамовские корни, какие типичны не только для Пастернака, но и для большого пласта советской поэзии 1930-х годов³, наконец, где Мандельштам явно выходит за общесоветские и пастернаковские рамки (например, в строках: — Я не отдам его! — и с ним, / С тобой, дитя высокой жажды, / И мы его обороним⁴); это тема для дальнейшего исследования. Однако в целом картина представляется ясной: Мандельштам пытается укрыться от великой муры за спасительной пастернаковской мантией.⁵ Увы.⁶

ЛИТЕРАТУРА

Ахматова А. А. 2001. Собрание сочинений. В 6 т. М. Т. 5. Биографическая проза.

Видгоф Л. М. 2010 [2003]. Осип Мандельштам в начале 30-х гг.: Выбор позиции // Видгоф Л. М. Статьи о Мандельштаме. М. С. 53—89.

Гаспаров М. Л. 1996. О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года. М.

Жолковский А. К. 2011 [1985].«Мне хочется домой, в огромность...», или Искусство приспособления // Он же. Поэтика Пастернака: Инварианты, структуры, интертексты. М. С. 298—337.

Жолковский А. К. 2014 [2012].«Сохрани мою речь», — «и я приму тебя, как упряжь», или Мандельштам и Пастернак в 1931 году // Он же. Поэтика за чайным столом и другие разборы. М. С. 242—255.

Зощенко М. 1987. Собрание сочинений. В 3 т. Л. Т. 3. Возвращенная молодость. Голубая книга. Перед восходом солнца.

Иванов Вяч. Вс. 2000. Ахматова и Пастернак. Основные проблемы изучения их литературных взаимоотношений // Он же. Избранные труды по семиотике и истории культуры. М. Т. 2. С. 255— 266.

Кушнер А. 2011. «Это не литературный факт, а самоубийство» // Он же. По эту сторону таинственной черты: Стихотворения, статьи о поэзии. СПб. С. 423—446.

 Лекманов О. А. 2009. Осип Мандельштам: Жизнь поэта. 3-е изд., доп. и перераб. М.

Лекманов О. А. 2015. Стихотворение Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» на фоне поэтической сталинианы 1937 года // Новый мир (в печати).

Мандельштам Н. Я. 1999. Воспоминания. М.

Мандельштам О. Э. 1995. Полн. собр. стихотворений / Сост. и прим. А. Г. Меца. СПб.

Мец А. Г. 1995. Комментарий // Мандельштам 1995: 513—681.

Пастернак Б. Л. 2003—2005. Полное собрание сочинений. В 11 т. М.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Формулировка позаимствована у Ахматовой — из ее отрывка «А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет…» (1943, опубл. 1969), где она вторит пастернаковской строчке: Он [город] звезды переобезьянил («Город», 1940—1942/1943), свидетельствуя о доминантном положении Пастернака в поэзии тех лет — естественном объекте подражания и соперничества. У Ахматовой эта формула относится, разумеется, не к Мандельштаму, а к зеркальному отражению самой поэтессы (см. Иванов: 263).

² См. мемуарный очерк Ахматовой «Мандельштам» (Ахматова: 22). О фиксации Мандельштама на Пастернаке, в частности в связи с антисталинской эпиграммой, см.: Кушнер 2011.

³ См.: Гаспаров 1996, а также новейшую работу Лекманов 2015 (любезно показанную мне автором в рукописи).

⁴ Эта интереснейшая проблема затронута в статье Лекманов 2015, согласно которой и в сталинской «Оде» мотив оборонения Сталина поэтом (а не безопасности под его защитой) — чуть ли не единственное оригинальное отклонение Мандельштама от стандартов советской сталинианы образца 1937 г.

⁵ Феномен подобной параноидальной мимикрии описан Зощенко в «Перед восходом солнца» (главка «Безумие»; 1943):

«В мою комнaту входит человек. <…> Минуту он сидит молчa, прислушиваясь. <…> Я нaчинaю понимaть, что это сумaсшедший. <…>

— Зa мной гонятся <…>. Я <…> ехaл в трaмвaе и ясно слышaл голосa: „Вот он… берите его… хвaтaйте…“ <…> Только вы один можете меня спaсти… <…> Мы поменяемся с вaми фaмилией. Вы будете Горшков, a я — поэт Зощенко. (Он тaк и скaзaл — „поэт“.)

— Хорошо. <…> А кто же зa вaми гонится? <…>

— Этого я не могу скaзaть.

— Но я же должен знaть, с тех пор кaк я ношу вaшу фaмилию.

— <…> Я только слышу их голосa. И ночью вижу их руки. Они тянутся ко мне со всех сторон. <…>

Его нервный озноб передaется мне. <…> Собрaвшись с силaми, я бормочу:

— Идите. Теперь у вaс моя фaмилия. Вы можете быть спокойны.

С просветленным лицом он уходит.

Я — ложусь в постель и чувствую, кaк ужaсaющaя тоскa охвaтывaет меня» (Зощенко: 519—520).

⁶ Кто знает, не изрек ли лучший друг поэтов что-нибудь вроде: «За-чэм нам два Па-стернака?! А-дного вполнэ да-статочно». Ср. старый советский анекдот:

В связи с процессом А. Д. Синявского (1965—1966) Брежнев вызывает дух Сталина, чтобы спросить, как ему быть. Сталин отвечает:

— Эта ка-кой Сынявский — Вадим (популярный спортивный радиокомментатор, 1906—1972. — А. Ж.)?

— Нет, Иосиф Виссарионович, это Андрей Синявский, литературовед.

— А зачэм нам два Сынявских?!»