ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

 

БОРИС РОХЛИН

ТРИУМФ ЯЙЦА

О прозе Фридриха Горенштейна

«Курские помещики хорошо пишут».

Верю Поприщину и думаю, что курские помещики действительно хорошо пишут.

Писатели же пишут по-разному: одни — прозой, другие — прозу.

«„А когда мы разговариваем, это что же такое будет?”

„Проза”, — отвечает учитель.

„Что? Когда я говорю: „Николь, принеси мне туфли и ночной колпак”, это проза?”

„Да, сударь”» (Мольер, «Мещанин во дворянстве»).

Журден не подозревал, что говорит прозой. Есть авторы, которые не подозревают, что ею пишут. Главное для них не как, а что. Таким автором был один из самых талантливых и многообещающих писателей шестидесятых Фридрих Горен­штейн. Он очень, прежде всего и только ценил мысль, идею, им высказываемую.

Писать прозой или писать прозу вовсе не означает, что первое плохо, а второе прекрасно. Кому-то предпочтительнее «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанч­ский», написанный прозой на уровне «Николь, принеси мне туфли и ночной колпак», другим, «Госпожа Бовари», роман, в котором каждое слово — проза.

Автор всегда серьезно относится к тому, что пишет, но Горенштейн был тяжеловесом серьезности, а это часто снижает уровень и результат сделанного.

Необходима некоторая степень отстранения. Отступление хотя бы на несколько шагов. Взгляд со стороны, и не без иронии.

Фридриху Горенштейну это было совершенно чуждо. Он знал истину и возвещал ее. К тому же темы были слишком высоки, в ранге высокой трагедии, времена описываемые слишком черны и беспросветны. Фридрих Горенштейн не писал, а возводил, и, конечно, соборы. Имею в виду «Место» и «Псалом». Нe два романа, а два «Столпа и Утверждения истины». Возвышенно, но сомнительно.

Когда-то то ли Чехов, то ли Ильич высказался в том духе, что, мол, писатель пописывает, а читатель почитывает. Впредь так не должно быть. Но только так и должно и может быть. На большее художнику претендовать не стоит.

Фридрих Горенштейн решил иначе, обменяв скромный статус сочинителя, «ремесленника скоморошьего цеха» на миссию идеолога, мыслителя и борца. Тяга к титанизму? Хотя герой «Места» — скорее неудавшийся «мелкий буржуа» совет­ского образца, чем «титанический» авантюрист Возрождения.

В своем стремлении наверх, — когда-то это тоже называлось восстановлением справедливости, — он напоминает героев Бальзака или Стендаля, например, Растиньяка, Люсьена де Рюбампре или Жюльена Сореля.

Со скидкой на эпоху. В ней тоже восстанавливали справедливость. Корректировали несправедливость судьбы.

Автор может нравиться или не нравиться. Но у Горенштейна особый талант. Вызывать раздражение.

«Стих» Горенштейна не «сюсюкает» и не «пропах тлением». Но абсолютно лишен поэзии. Библейские подпорки не помогают.

Как прием явление Дана-Аспида удачно. Легко дается переход от одной календарной даты к другой. И постоянная, твердая сюжетная связь. Разрыва нет. Главный персонаж всегда на месте. Полезное техническое применение. Нe более.

В «Псалме» два художественных абзаца, не отягощенных авторскими дополнительными смыслами, эмоциями. Сцена с любовником, вылетающим из окна от удара «железнодорожного» сапога, и сцена убийства одного из персонажей в МГБ.

При всем библеизме и ветхозаветных страстях Горенштейну как художнику свойствен натурализм как метод, как способ описания реальности. Но, в отличие от высокого натурализма Гонкуров — мастеров подробности и детали, Горен­штейн — мастер мелочности, не мелочей, а мелочности, как психологической, так и житейской. Не тонкая наблюдательность и тщательное ювелирное воплощение ее в словах, а копание, отчасти самокопание, мелкое, долгое и заторможенное. Что-то вроде «Дневника соблазнителя» Кьеркегора. Подростковые грешные Марии Фридриха Горенштейна — образец. И одновременно снижение образца. Преднамеренное лишь отчасти. Натуралистический метод дает свой плод, безвкусный, но с оскоминой.

Горенштейн — художник сложный, многоплановый. Явно считавший это своим достоинством. Не своим лично. Своих произведений. Смесь памфлета и высокой трагедии, газетной передовицы, нечто вроде статьи И. Эренбурга «Убей немца» и Ветхого Завета. Горенштейн — человек ветхозаветный. И Ветхий Завет  — его страсть, опора и идеал.

У Горенштейна было нечто общее с Симоной Вейль. Как написал о ней Чеслав Милош, она была «антисовременной, одинокой, ищущей окончательную истину». Горенштейн был антисовременен, одинок и нашел истину. Есть совпадение. Но есть и различие, которое гораздо важнее. Направление поисков. Афины или Иерусалим. Для Симоны Вейль — Афины, для Фридриха Горенштейна — Иерусалим. Спор продолжается.

Когда-то, очень давно, в прошлом веке, мы бродили по Невскому, мой приятель и я. Говорили о том о сем. Я вспомнил нашего общего знакомого. И, признаюсь, пропел ему «Славься».

В ответ слышу : «Да, в одной руке дубина «Библии», в другой дубина «Бхагаватгиты». И крушит он ими все вокруг».

Горенштейну хватило одной. «Бхагаватгита» ему не понадобилась.

В «Размышлениях аполитичного» Томас Манн аттестовал свой первый роман «Будденброки» не как гармоничное произведение искусства, а как жизнь. И добавил: это готика, не ренессанс. Эту книгу, как признается сам Томас Манн, его заставило написать германофобство французской прессы. Побуждение отнюдь не литературное.

Произведения Горенштейна не грешат избытком художественной гармонии. Готика ли это, не знаю. Но уж точно не ренессанс. Его побуждения внелитературны всегда.

Горенштейн не получил Нобелевской премии. И Саша Соколов все еще пребывает «В ожидании Нобеля». А с точки зрения искусства прозы сравнивать их просто не имеет смысла. Они творят и пребывают в разных измерениях. Один весь в измерении, связанном со словом, другой — в измерении идей, принципов и истин, от которых нельзя отступать. И здесь не слово, а дубина Ветхого Завета — основное орудие производства. Один — словесник, другой — дубиноноситель.

Слово как строительный материал мало подходит для возведения пирамид, зиккуратов или Соломоновых храмов. Горенштейн занимался именно этим.


Нe видя судящих жестоко
Н
е слыша недругов своих
Он весь как древо у потока
Толпы шумящей, вод мирских.

                   (С. Стратановский)

 

Позиция мужественная. И одиночество гарантировано. Но в литературе важен лишь результат. А результат?


И в Галилее рыбари
И
з той туманной древней дали
Забросив невод в час зари
Лишь душу мертвую поймали.

                   (С. Стратановский)

 

Горенштейн был ловцом душ. Поймал ли, была ли удачна его рыбалка, не знаю. И если улов был, то не мертвых ли душ наловил он?

Вкус в литературном произведении — похвала небольшая. Но его полное отсутствие отталкивает читателя, пусть и бессознательно. У Дон Кихота не хватало «такта действительности». У Горенштейна, который в некотором смысле был Дон Кихотом, отсутствовал «такт слова».

Одна из важнейших для Ф. Горенштейна идеологем или установок: мир плох и не прав по отношению к герою; персонаж, сильно авторизованный, всегда хорош и всегда прав. Очевидно, что и герой «Места», и Дан-Аспид в «Псалме» — одно и то же лицо: автор Фридрих Горенштейн. А автор всегда прав. Это фундамент всего остального. Рассказы, романы — не более чем комментарий, подстрочное примечание. Заметки на полях. Доказательство правоты.

Если принять на веру определение, данное когда-то Б. Ф. Егоровым реализму и романтизму, а именно: первый — движение от окружающего мира к человеку, а второй — движение от человека к космосу, точнее, две пары: среда — человек, человек — космос, то Горенштейн скорее романтик. Вопреки своему мелочному натурализму. По установке.

Его дилемма такова: герой — мир, точнее, Горенштейн — Вселенная, еще точнее, Фридрих Горенштейн — и все остальное.

«Мecтo» и «Псалом» лишь формально, с виду, — в определенной степени, разумеется, — произведения с жанровым подзаголовком «роман», «роман-притча». Нa самом деле, по сути, по авторской интенции они — энциклики, буллы, если и не папские, то, во всяком случае, послания человекоборца, человекотитана.

Сподобился истины, снизошло откровение. И заговорил. Фридрих Горенштейн обладал темпераментом Карла Маркса. Последний, правда, случалось, писал лучше.

«Я не человек, я веяние», — сказал о себе Аполлон Григорьев. Горенштейн тоже веяние, не то веяние в себе, не то для себя. Во всяком случае способности воспринимать другие веяния, а тем более директивы, он был лишен. Человек и художник одной мысли. Все прочее проходило мимо. Он сам был директивен. И если что-то и веяло, то оно исходило от него самого.

Как-то поэт обронил неожиданные строчки. Неожиданные для времени и приятелей. В 1981-м это было. Задолго до того, как, несомые ветром дворянских грамот, попутным по времени и месту, все обладатели помчались в этот «сад».


Милее мне просторный царский сад
Аллеи вольные и нимфочки фривольны
И
з настоящего зовущие назад
Туда где жить отрадно и не больно.

                                (С. Стратановский)

 

«Жить отрадно и не больно» можно разве что в искусстве. Но для Горенштейна «аллеи вольные и нимфочки фривольны» неприемлемы и на невинном поле стихосложения. Подобное невоспринимаемо даже как образ, шутка, игра воображения.

Горенштейн выступает в роли не столько художника, сколько судьи, сурового ветхозаветного Бога-Судьи. Ему совершенно чуждо «не судите, да не судимы будете». Он весь в Ветхом Завете, где наказание всегда неотвратимо. Не говоря уже о быстроте, решительности и абсолютности. Он — ветхозаветный догматик. Скорб­ный догматик.

Мир, творимый Горенштейном, не мир свободы. Этoвселенная должного. Отклонение от «категорического императива», персонального горенштейновского императива, влечет за собой отлучение и приговор. В нем есть что-то от Великого Инквизитора, безрадостно выполняющего свой долг.

Нет преступления без наказания. Персонаж, совершивший «бестактный» поступок, наказывается непременно. Напоминает принцип или, скорее, лозунг правоохранительной системы советской эпохи о неотвратимости наказания. Но там он был не более чем лозунг. В мире Горенштейна этот принцип осуществлен. Наказываются люди дурные. Насильники, отступники. Способы разные. Своевременное появление медведицы, словно посланной свыше для спасения Марии. Или убийство писателя в том же «Псалме», не помнящего родства, отказавшегося от своего народа. Отступник и ренегат гибнет от руки следователя МГБ 1953-го, профессионального убийцы и палача. И можно рассматривать этого монстра как орудие исполнения Божественной воли. Или Замысла. Бог выбирает для осуществления вынесенного им приговора не всегда ангела. И чаще всего совсем не ангела.


Нac гладит Бог железным утюгом
Он любит нас с ожогами на коже
А
мы скулим и жалуемся: «Боже,
Ты был нам братом, сделался врагом».

                             (С. Стратановский)

 

Важное отличие поэтического видения от видения Горенштейна. У поэта Бог «гладит» всех и «любит» всех «с ожогами на коже». Всех и каждого. Без исключения. У Горенштейна Бoг более разборчив. Он любит лишь избранных. Несхожесть Ветхого и Нового Заветов. Разные источники для вдохновения.

Бoгy всегда предстоит выбор. И выбор всегда предрешен.

Кант считал, что достоянием любой религии являются три основных принципа: бытие Бога, бессмертие души и свобода воли. Вселенная Горенштейна свободу воли исключает. Герой даже своевольничать не может, не говоря о свободе воли, которой не обладает и сам автор. Что важнее. Причинно-следственная связь определяет все. Это не судьба. Судьба допускает, иногда попустительствует случайности. У Гopeнштейна это абсолютный причинно-следственный рок.

Есть чары прозы, мир слов-гурий, и есть могущество, прозаическое тамерланство. И то, и другое искусство прозы, искусство повествования. Но настолько разное, что одно оставляешь за бортом, «бросаешь в набежавшую волну». Другое берешь с собой и контрабандой перевозишь через Лету.

Все горенштейновские Маруси — тоскливая муть. Блуждание со слюной. Любопытствующий натурализм детства. Из детства выходишь, муть остается. И появляется умение изобразить. Изображаешь.

То ли дело в поэме Ерофеева «Москва — Петушки» по поводу той же страстишки: «пастись среди лилей». Дивная аллюзия на «Песнь Песней». Кратко, точно, исчерпывающе. Высокая поэзия на тему «Высокой болезни». Любовь ведь «Высокая болезнь»? Не правда ли?

Впрочем, Горенштейн не о любви. Но от этого не легче.

После смерти автора подводят итоги. Это всегда сложно. Пo разным причинам. Особенно в отношении такого непростого писателя, как Фридрих Горен­штейн. Трудно сохранить чувство меры, такта, сложно с тональностью. Хвалить и восхвалять, ругать и топать ножкой?

Но вышесказанное — не подведение итогов творческого пути и не статья на эту тему, не оценка и не «курсив мой». Это — не более чем заметки по поводу.

Помню высказывание одного критика: «Сейчас Ф. Горенштейна читать скучно, но когда-нибудь его будут читать с интересом». Добавлю, в «Литературных памятниках», если таковые еше будут издаваться. И с обширными комментариями, которые часто бывают интереснее самого текста.

Один из персонажей «Ста лет одиночества», отправляясь в Европу через Атлантический океан, берет с собой «Гаргантюа и Пантагрюэля». Персонаж «Последнего лета на Волге» — Шoпeнгayэра. Логично.

Один — единственную в своем роде прозу. Антиметафизическую, антиумо­зрительную, антидогматическую. Другой — метафизику, без которой дня прожить не может.

Шопенгауэр подарил миру юношеский пессимизм, а Рабле Новому времени, его читателю, да и нам с вами — смех, в литературе со времен Античности утерянный.

Дело вкуса. И критерий «нравится — не нравится» приемлем и оправдан. Исходя из этой внелитературной, житейско-читательской точки зрения, мне ближе и дороже В. Марамзин, С. Довлатов, В. Попов.

«Пропадать, так с музой», «Я с пощечиной в руке» — вот она, музыка слова. Или игра с ним. Игра, отнюдь не лишающая слово смысла. Наоборот, обогащающая его. Последнее само начинает играть и музицировать.

«...как если бы божественная природа забавлялась невинной и дружелюбной игрой детей, которые прячутся, чтобы находить друг друга, и, в своей снисходительности и доброте к людям, избрала себе сотоварищем для этой игры человеческую душу».

Фрэнсис Бэкон в своем «Великом восстановлении наук» говорил не о прозе, не об искусстве повествования, а кажется, что именно об этом.

Две строчки из «Рождественского романса» Бродского дают и объясняют мне больше, чем значительная, достойная пьеса Горенштейна «Бердичев».


…блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной...

 

Андрей Синявский сообщил, что у него с Советской властью разногласия чисто стилистические. У меня с Фридрихом Горенштейном — в том же роде.

К прозе Фридриха Горенштейна нельзя относиться без уважения. Но радости она не доставляет. Радости чтения. Один критик в начале перестройки, когда пошел поток не печатавшейся литературы, высказался в том духе, что читать интереснее, чем жить. Читая Горенштейна, начинаешь думать, что жить не то что интереснее, но предпочтительнее.

Как известно, не надо страдать по поводу прошлого. Оно прошло. И волноваться по поводу будущего . Его может не быть. Горенштейн занимался и тем, и другим. Вероятно, он прав. Парадоксы, отполированные до блеска от частого применения, были не для него.

Он всегда говорил лишь о том, что мог мыслить, словно отвергая все прочие возможности узнавания мира или опасаясь, что слова, им высказываемые, потеряют смысл или вообще не обретут его. И любая сама по себе частная идея становилась у него общей, заменяя все прочие идеи того же рода.

«Если целая сложная жизнь многих людей проходит бессознательно, то эта жизнь как бы не была», — записал Лев Толстой в своем дневнике. Горенштейн и жил, и писал сознательно.

В одном из писем Флобер написал, что единственный способ не быть несчастным — это целиком замкнуться в искусстве и ни с чем другим не считаться. Мол, гордость заменяет собой все, если у нее есть достаточно прочное основание.

Нe зная, что это Флобер, подумаешь, что сказано не то о Горенштейне, не то Горенштейном о самом себе. Вo всяком случае достаточно прочное основание для подобного высказывания у Горенштейна было.

Тот же Флoбep как-то заметил, что высшее достижение в искусстве не в том, чтобы вызвать смех или слезы, похоть или ярость, а в том, чтобы вызвать мечты. Поэтому лучшие произведения так безмятежны.

Не знаю, могут ли произведения Горенштейна вызвать похоть или ярость, но мечты уж точно нет. И безмятежными их при всем желании не назовешь.

Впечатление от прочитанного — не критический разбор. Возможность высказаться, обнаружить себя. И чем лучше автор, тем легче читателю найти себя. Качество прочтенного зависит от полноты самораскрытия через авторский текст. Не узнать лучше себя, не познакомиться ближе с собой, а открыть в себе нечто доселе неизвестное.

Горенштейн — тот автор, который иногда предоставляет такую возможность. Правда, возможность неизменно отрицательную.

«Тогда пришел на землю Дан из колена Данова Антихрист. Было это в 1933 году, осенью, неподалеку от города Димитрова Харьковской области. Там было начало первой притчи. Ибо когда приходят казни Господни, обычные людские судьбы слагаются в пророческие притчи».

Грамотно, аккуратно, возвышенно. И невыносимо.

Прав был Журден, вопрошая: «...это проза?»

Да, это — проза.

Дело не в темах и сюжетах. В самом письме, которое заскучает и самую высокую, и самую трагическую тему. Высокий библейский ряд не может вытянуть эту прозу. Он поглощается ею. И свет во тьме уже не светит. Истина о том, что тьма не объяла его, здесь хромает и спотыкается.

Не столько искусство, сколько учительство. Роль наставника прекрасна, высока, значительна. Убийственна она лишь для искусства прозы.

Один идеалист и мечтатель, repoй Шервуда Андерсона, пытался засунуть куриное яйцо, не разбив его, в пивную бутылку. Другой — решать проблемы отнюдь не художественные, сочиняя романы, рассказы и повести.

Дa, «Зима 53», «Зима тревоги нашей», «По поводу мокрого снега». Или вторая часть «Записок из подполья».

По идее последние должны были бы быть любимой книгой автора. Великое произведение. Лев Шестов считал «Записки» главным сочинением Достоевского. А все остальное — не более чем развитием темы, комментарием к ним.

В «Ночных бдениях» Бонавентуры приводится письмо Офелии к Гамлету.

«Любовь и ненависть предписаны мне ролью, как и безумие в конце, но скажи мне, что все это такое само по себе и что мне дано выбрать. Имеется ли что-нибудь само по себе...

Ты мне только помоги перечитать мою роль в обратном порядке и дочитаться до меня самой».

Персонажи Горенштейна не выбирают. Им не дано. И подобных вопросов не задают. Они вообще никаких вопросов не задают. Они дочитались до себя, не начав чтения. Без остатка. Нет вопроса, где кончается роль и начинаются они подлинные. Они знают. Или автор знает. Знaeт всё. Что естественно. Кому, как не ему. Правда, знание спущено сверху. Как циркуляр.

Горенштейн — автор авторитарный. А всякий автор с таким темпераментом воспринимает свое творчество, точнее, сотворенное, как «законный конец и предел бесконечного блуждания».

Горенштейн — не исключение.

Увы, это не более чем приятное и вдохновляющее заблуждение. Яйцо в пивную бутылку не засунешь.

Джордж Беркли опасался, что может быть понят неправильно. Опасения оправдались. Я понял его неправильно. И думаю, что когда мы покидаем сад, деревья исчезают.

Я покидаю Фридриха Горенштейна. И он исчезает.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Михаил Толстой - Протяжная песня
Михаил Никитич Толстой – доктор физико-математических наук, организатор Конгрессов соотечественников 1991-1993 годов и международных научных конференций по истории русской эмиграции 2003-2022 годов, исследователь культурного наследия русской эмиграции ХХ века.
Книга «Протяжная песня» - это документальное детективное расследование подлинной биографии выдающегося хормейстера Василия Кибальчича, который стал знаменит в США созданием уникального Симфонического хора, но считался загадочной фигурой русского зарубежья.
Цена: 1500 руб.
Долгая жизнь поэта Льва Друскина
Это необычная книга. Это мозаика разнообразных текстов, которые в совокупности своей должны на небольшом пространстве дать представление о яркой личности и особенной судьбы поэта. Читателю предлагаются не только стихи Льва Друскина, но стихи, прокомментированные его вдовой, Лидией Друскиной, лучше, чем кто бы то ни было знающей, что стоит за каждой строкой. Читатель услышит голоса друзей поэта, в письмах, воспоминаниях, стихах, рассказывающих о драме гонений и эмиграции. Читатель войдет в счастливый и трагический мир талантливого поэта.
Цена: 300 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России