НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

ШЕЙМУС ХИНИ

Стихи

Шеймус Хини (1939–2013) — ирландский поэт, эссеист. В 1995 г. ему была присуждена Нобелевская премия «за лирическую красоту и этическую глубину поэзии, открывающую перед нами удивительные будни и оживающее прошлое». В мире современной поэзии его популярность достигла неслыханных масштабов. В Англии две трети продаж поэтических изданий составляют книги Хини. В Ирландии он стал при жизни национальным героем.

Мне посчастливилось познакомиться с ним на литературном фестивале в Голвэе в 1999 г. Даже короткое общение с ним вызвало чувство восторга. Казалось, он понимает все — и в человеческом существовании, и вокруг нас. Он подарил мне свои книги и вскоре прислал (как он написал — «специально для Вас») стихотворение о Пушкине. Он читал его в часовне Тринити-колледжа в Дублине на десятом вручении ежегодной Премии имени Пушкина. Его мастерство позволило ему воспроизвести ритм и рифмы, характерные для русской поэзии, отличающейся от ирландской — с ее полурифмами и парарифмами и более свободной организацией поэтического текста.

Явился Пушкин, чтобы не погасло

России сердце. Горькой правдой книг

вошел в нее, как ножик входит в масло.

Поставил на ноги ее язык.

Грядущее — как воды расступилось.

Воображенье Музою явилось,

прошло, как молния, своей стрелой

духовного озона тонкий слой,

народные надежды всколыхнуло.

И где конец движению? — Бог весть.

Пусть цензоры насупят брови хмуро —

Объединенный комитет культуры

всемирных наций — голосов не счесть —

проводит конкурс в пушкинскую честь.^[1]

Наша последняя встреча состоялась в 2012 г. в Дублине, на семинаре «Наука встречается с поэзией», проходившем в рамках ESOF-2012 (Европейский научный форум). Там я смогла подарить ему свою книгу переводов его стихов из книг, изданных в 1966—1996 гг. ESOF — крупнейший научный форум в мире. Шеймус Хини считал поэтов исследователями и первооткрывателями, и всегда подчеркивал познавательную роль поэзии. Поэтому он и принял участие в семинаре, несмотря на болезнь. Он приехал со своей женой — Марией, которой он посвятил эти прекрасные строки: «Вот она, любовь — / Как совок жестянщика, / Не поспевая за своим отблеском, / Погружается в ларь с мукой» («Солнечный свет»).

Вскоре Хини не стало. Но его поэзия и его мысли о культуре и о смысле истории и человеческого существования еще долго останутся актуальными. И не только для Ирландии.

Католик, родившийся в протестантской Северной Ирландии, он глубоко переживал трагическое противостояние католиков и протестантов. Эту тему он затрагивал не только в своей поэзии («Закат Ольстера»), но и в своей нобелевской лекции: «Иногда трудно подавить мысль, что история столь же поучительна, как скотобойня, что Тацит был прав и что мир — это просто пепелище, оставшееся после вторжения безжалостной силы», что «бойня на обочине дороги случится снова, что рабочих из микроавтобуса снова выстроят на ней и расстреляют». Но он также верил «в пожатие руки, в актуальность чувства сострадания и взаимопомощи между живыми существами» во множестве «израненных мест на лице Земли». Гуманизм его поэзии рождает надежду и дает нам внутреннюю силу преодолеть все беды и трудности.

Ирландия, ее природа, ее торфяные болота, ирландская история и мифы — вот корни его поэзии и философии. Он видит их и в более широком историческом аспекте.

Он также хорошо знал и высоко ценил русскую литературу «за величие ее духа».

Хини всегда очень точно изображает предмет, современную реальность, Природу и конкретных людей, глубоко «видя суть вещей» сквозь что-то невидимое в колеблющемся воздухе, «в светлом течении, переливающемся на темной глубине» — «дрожащий зигзагообразный иероглиф самой жизни» («Видя суть вещей», II).

Он любил цитировать слова Крэга Рэйни: «Стихотворение должно быть замкнуто плотно, как устрица». И каждое его стихотворение было совершенным, каждое слово абсолютно правдиво, как будто он действительно хотел весь превратиться «в слово, в чистое слово» («Устрицы»).

Хини подарил читателям свое глубокое понимание всего массива ирландской поэзии.Произведения Уильяма Батлера Йейтса, Эндрю Марвелла, Томаса Уайета, Патрика Каваны и многих других стали широко известны благодаря блестящим лекциям и эссе Хини.

Параллельно Хини занимался переводами. Его захватила и очаровала древне­английская мифическая поэма «Беовульф», действие которой происходит в Скандинавии. Перевод Хини 1999 г. быстро стал бестселлером, его часто называли «Хинивульф». Он перевел также гэльскую поэму анонимного автора ХIII века о монахе Колуме Цилле, святом покровителе родного для Хини округа Дерри. В своей последней книге «Цепь человеческая» поэт пишет о нем («Колум Цилле поет»):

Рука устала писать.

С острым клювом перо.

Капли чернил с него

блестят, как спинки жуков.

Бледна, как ива, рука.

Но мудрость c нее, как река

вдоль хартии, — током чернил

из падуба жестких жил.

Перышко все бежит,

знания в толще книг

копятся на века.

Устала писать рука.

Тема пера и письма проходит сквозь все творчество Хини — начиная с его первой книги «Смерть натуралиста» и раннего, ставшего уже каноническим стихотворения «Копаем» («Нет у меня лопаты, / чтобы их преемником стать. / В моих пальцах перо зажато. / Вот им я и буду копать») и до «Песни отшельника» («А я отныне верю / Лишь в твердость пишущей руки. / Спасают книги / Упорство перьев от исчезновенья»).

Можно сказать, что он вскопал, взрыхлил и обновил литературный словарь, дал поэтическому языку новые одежды. В интервью Денису О’Дрисколу Хини говорил, что в момент написания стихотворения он всегда испытывал чувство подъема, радости, неожиданной награды.

Поэзию Шеймуса Хини высоко ценил Иосиф Бродский, поэты были дружны, Хини так описал их встречу в Дублине:

Ты помнишь, Джозеф, в том году

В пустынном дублинском порту

Средь мачт и чаек

Весь день гуляли мы с тобой,

Стихи твердя наперебой, —

Тандем всезнаек…^[2]

В России Хини стал одним из наиболее переводимых ирлaндских поэтов.

ЦЕПЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ

Теренсу Брауну^[3]

Я вижу крупным планом: из рук в руки

волонтеры передают сумки с едой,

солдаты поверх толпы стреляют из ружей. И тут мне вспомнился опыт мой —

тяжесть в руках от мешков с крупою,

как, ухватившись за два угла

и раскачав, их бросаешь в трейлер:

глаза в глаза — раз-два, раз-два.

И, наклоняясь, снова хватаешь, и снова тащишь,

бросаешь вверх. Ни с чем не сравнимое мгновенное избавленье от тяжести.

                                                                       И тогда

расправить спину — как награда. Освобождение.

Это чувство больше не повторится.

Или повторится — однажды. И навсегда.

ГРАДИНЫ

I

Бьют по щеке — удар за ударом:

внезапные градины,

запрыгали по дороге, застучали.
Когда прояснилось снова,

что-то забрезжило, неуловимо-важное,

но исчезло — в самом начале.

Оставило меня ни с чем,

и я слепил плотный шарик

из обжигающей жижи, стекающей по руке.

Точно так же, как делаю это сейчас

из тающей массы совершенных вещей,

обжигающих и исчезающих вдалеке.

II

Придется все же свести счеты

с этими ливнями-шалопаями,

нахлынули тут без спросу,

колóтят по окнам класса,

как линейкой по пальцам,

сначала-то они сверкали — чистое совершенство,

но мгновенно превратились в грязную массу.

У Томаса Траэрна^[4] — вот у кого был жемчуг пшеничных зерен,

свидетельство совершенства Бога,

а у нас — только жало градин

и шарящие в крапиве руки Эдди Даямонда,

не боящиеся ожога.

III

Прыщик и сыпь, волдырь от укуса,

нарыв — почти доставляющие наслаждение,

интимность, запрет,

когда окончился ливень

и все говорило: жди.

Зачем? Чтобы через 40 лет

убедиться — там, там и было

верное предсказание того, что придет потом,

расширенной перспективы,

когда в тишине пролился свет

и автомобиль с бесшумными дворниками

проложил по слякоти свой совершенный след.

ВИДЯ СУТЬ ВЕЩЕЙ. II

Claritas. Слово сухой латыни

полностью соответствует высеченному на камне изображению воды,

где Иисус стал на колени, не омочив при этом колен,

и на главу Его Иоанн Креститель льет еще немного воды.

Все это — на фронтоне собора

в ярком солнечном свете дня. Штрихами,

толстыми и тонкими, волнистыми,

высечена текущая река. Ниже между штрихами —

маленькие чудные рыбы, все в движении. Ничего больше.

Все это снаружи так ясно видно, но камень живет тем, что невидимо:

водоросли, струящиеся песчинки на дне,

и само течение переливается

светлым в темной его глубине.

Полдень. Мы стоим на ступенях, зной вокруг нас переливается.

воздух, в котором стоишь и дышишь,

перед глазами дрожит и колышется

как зигзагообразный иероглиф жизни.

ПЕСНИ ОТШЕЛЬНИКА. IX

Один великий твердо верит в смысл,

бегущий сквозь пространство, словно слово,

струящийся и противостоящий.

Другой же — в фантастические образы

поэта или в память о любви.

А я отныне верю

лишь в твердость пишущей руки. Спасают книги

упорство перьев от исчезновенья.

Из Келса книги, Áрмаха и Ли`смора,

листы великой Желтой книги Ли`кана.

В дубленой бурой коже, как в ковчеге, —

Проверенные временем творенья.

Перевод с английского и вступительная заметка Аллы Михалевич