ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Самуил Лурье
УЖАСНАЯ ПОРА
Петербургская повесть в цитатах
I. Накануне вечером
Четверг, 6-е по старому стилю ноября
1824 года, был в рассуждении погоды — даже петербургской! — совсем скверный
день. Крайне неприятный.
«Дождь и проницательный холодный
ветер с самого утра наполняли воздух сыростью. К вечеру ветер усилился, и вода
значительно возвысилась в Неве…»
«Дул сильный ветер от Финляндского
залива при великом дожде, вода в Неве стала сильно возвышаться, в 7 часов
вечера на Адмиралтейской башне выставлены были сигнальные огни…»
В то время
— часов,
думаю, в 10, в 11 —
…из гостей домой
Пришел Евгений молодой,
герой поэмы Пушкина.
Скорей
приплелся, притащился, — но стих легovк
— скок-поскок, — словно ливень и ветер нипочем. Из каких таких гостей? Там же,
в МВ, сказано, что знатных этот Евгений дичился. А вечеринка насекомых
сослуживцев — чаек с картишками — потомку фамилии,
блеснувшей под пером Карамзина, — как-то не личит.
То-то и нет у него фамилии. А также лицav: не получалось у Пушкина
его разглядеть. Просто не было таких знакомых: старинный дворянин — коллежский
регистратор? Коломна, пятый этаж? Сотрудник «Соревнователя» с идеей теплого
местечка в департаменте? Не пушкинского опыта человек. Скорей уж — Поприщин, — которого Гоголь
сочинит через год после МВ. А впрочем, все это вымарано. Проставим
единицу, как будто извлечем из множества:
Собою бледный, рябоватый,
Без роду, племени, связей,
Без денег, то есть без друзей,
А впрочем, гражданин столичный,
Каких встречаете вы тьму,
От вас нимало не отличный
Ни по лицу, ни по уму.
Как все, он вел себя нестрого,
Как вы, о деньгах думал много,
Как вы, сгрустнув, курил табак,
Как вы, носил мундирный фрак.
Вот и анахронизм, крохотный такой:
мундирные фраки — know-how Николая Павловича, месяцев
через тринадцать.
Это все тоже будет вычеркнуто, как
только пройдет октябрь 33-го, и с ним — хандра и головная боль. «Начал многое,
но ни к чему нет охоты; Бог знает, что со мною делается. Старам
стала и умом плохам».
Останется только вот это:
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель,
— как обошелся бы сам Пушкин с плащом или шубой. Но нашему бедняку, за
неимением слуги (в черновиках предполагался, звался Андрей), при таком
состоянии атмосферы разумней было бы шинель — грустнув
— отряхнуть, а еще лучше встряхнуть как следует:
промокла, наверное, насквозь.
Почему и спрашивал я: из каких
гостей? Он одинок и (через минуту будет намек) сильно влюблен, — где, как не у нее,
проводить вечера? Оно бы правдоподобно, если она, как замышлялось, лифляндочка по соседству, в Коломне, — а если на правом
берегу? — тогда пропадает прекрасное «пришед», и от
плавания через обезумевшую Неву не отделаться отсыревшей шинелью; и он увидал
бы огни на башне Адмиралтейства, и не думал бы,
…что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он —
решилось! это
будет опять Параша — стало быть, не лифляндочка, — но
в домике на Острову! —
Дни на два, на три разлучен.
И наплевать, у кого был в гостях, а
важно, что, засыпая, воображает счастие: штатную
должность с окладом жалованья, Парашу и детей от нее за сытным семейным обедом,
а там, далеко впоследствии — скромный памятник с надписью типа: дедушке Евгению
и бабушке Прасковье — благодарные внуки.
Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито…
II. Ночью
Действительно — «в ночь настала
ужасная буря: сильные порывы юго-восточного ветра потрясали кровли и окна;
стекла звучали от плесков крупных дождевых капель».
Но также и от канонады: из
Петропавловской крепости беспрерывно палила пушка; число выстрелов обозначало
уровень воды.
Такой порядок был заведен после
наводнения 11 декабря 1772 года. Пушкин о нем запамятовал — или не знал. Он
ведь описывал катастрофу по сообщениям газет — пересказывал, главным образом,
отчет Булгарина; у Булгарина
про стрельбу — ничего.
Ночка была, короче, еще та. Пока наш
Евгений строил свои пасторальные планы, «ужасные бури свирепствовали как в
Немецком, так и Балтийском морях, от которых прибрежные города и порты много
претерпели».
Далеко на западе, в Гельсингфорсе, другой Евгений — унтер-офицер Баратынский —
описывал метеорологическую обстановку как результат активизации дьявола:
Чья неприязненная сила,
Чья своевольная рука
Сгустила в тучи облака
И на краю небес ненастье зародила?
Кто, возмутив природы чин,
Горами влажными на землю гонит море?
Не тот ли злобный дух, геенны властелин,
Что по вселенной рoзлил
горе,
Что человека подчинил
Желаньям, немощи, страстям и разрушенью
И на творенье ополчил
Все силы, данные творенью?
Земля трепещет перед ним:
Он небо заслонил огромными крылами
И двигает ревущими водами,
Бунтующим могуществом своим…
III. Утро пятницы
Мощная волна, какие, вообще-то,
бывают от подводных землетрясений, втеснилась в Финский залив. И слизнула
первую сотню жизней, не достигнув еще Петербурга.
«На четвертой версте, по Петергофской дороге, находился казенный литейный чугунный
завод; оный стоял на самом взморье; деревянные казармы были построены для
жительства рабочих людей, принадлежащих заводу. В 9 часов
утра
7 ноября ветер стал подниматься, вода прибывать, ударили в колокол, чтобы
распустить с работы людей: все бросились к своим жилищам, но было уже поздно,
вода с такой скоростью прибыла, что сим несчастным невозможно уже было
достигнуть казарм, где находились их жены и дети; и вдруг большую часть сих
жилищ понесло в море».
«— Я бывал в
кровопролитных сражениях, — сказал Александр Павлович, император, посетив через
день деревню Афтову, — видал места после баталий,
покрытые бездушными трупами, слыхал стоны раненых, но это неизбежный жребий
войны; а тут увидел людей, вдруг, так сказать, осиротевших, лишившихся в одну
минуту всего, что для них было любезнее в жизни; сие ни с чем не может
сравниться».
Надо полагать, что все одноэтажные
деревянные строения на взморье Васильевского острова погибли так же мгновенно и
тогда же — около десяти утра.
Только караульня Финляндского полка в
Галерной гавани держалась, раскачиваясь на сваях, до самой темноты; рухнула,
когда вода, плескавшаяся всклянь с крышей (на которой
спасались солдаты и с ними П. И. Греч, брат писателя), стала уже сбывать.
Так что если Параша с маменькой
проживали «почти у самого залива» — добежать по берегу до устья и сразу направо
— на Кожевенной примерно линии, — они, более чем
вероятно, умерли впотьмах, еще прежде, чем Евгений проснулся. Черт их догадал
поселиться в таком опасном, почти безлюдном месте — фактически на болотистом
пустыре, кое-где вскопанном под огороды! Про угрозу затопления не говорю —
хотя, с другой стороны, декабрь 1772-го, а тем более сентябрь
77-го на Васильевском должны были помнить… В общем,
косточки жены и дочери на дне Маркизовой лужи — укор
покойному главе семьи, нечего все валить на Петра Великого. Кстати, сам-то
Евгений, обожатель добродетельный, без году зять, куда смотрел, если на то
пошло?
Пушкин — другое дело: он прописал
Парашу по такому безнадежному адресу для топографической наглядности сюжета.
IIIа. Тем же утром, позже
К 10 часам взморье было уже на 16
футов под водой, а в городе ничего еще не знали.
Даже на Васильевском — с Первой линии до Тринадцатой включительно — шла жизнь, как в
обычный ненастный день. Скажем, г-н Иордан, ректор Академии художеств,
отправился, как ни в чем не бывало, в Академию наук: было одно дело к тамошнему
печатнику. Нева поднялась уже к самому основанию деревянной балюстрады,
ограждавшей набережную, но почтенный академик старался в ту сторону (правую) не
смотреть, тем более что дождь заливал лицо. Однако — «дойдя до кадетского
корпуса при сильном бурном ветре, увидал я, что из водосточных труб (из-под
земли) бьют фонтаны, и по Первой линии образовался
длинный ручей, который я не решился переступить и воротился домой».
В других линиях ВО тоже потекли
ручьи, по ним плыли «дрова, ящики, шляпы и разная мелочь», развлекая зевак,
толпившихся на тротуарах, приблизительно до четверти двенадцатого.
На Адмиралтейской стороне тоже было
спокойно, разве что «вода чрезвычайно возвысилась в каналах и сильно в них
волновалась». Плюс панорама странно искажена как бы тревогой. И темный такой —
петербуржцы знают — ветер, из-под самых ваших ног бросающий в лицо прах и
мертвые листья.
Толпы любопытных — среди них, должно
быть, и пушкинский герой (трудовая дисциплина в то царствование была — совсем
никуда) — сгрудились у Невы, «которая высоко вздымалась пенистыми волнами и с
ужасным шумом и брызгами разбивала их о гранитные берега…»
Фигурки обывателей у гранитного
парапета, через который вот-вот перехлестнет вода, — зловещая черно-белая
карикатура на известный пассаж из «Онегина» про волны и ножки m-lle Раевской — гравюра пером Булгарина.
Эти строфы МВ — чистый, неразбавленный, хорошо зарифмованный Фаддей Венедиктович. А вот и приближение роковой минуты:
«Необозримое пространство вод
казалось кипящею пучиною, над которою распростерт был
туман от брызгов волн, гонимых против течения и
разбиваемых ревущими вихрями. Белая пена клубилась над водяными громадами,
которые, беспрестанно увеличиваясь, наконец яростно устремились
на берег…»
IIIb.
Днем
На часы никто не посмотрел, но все
сходятся, что это случилось — вот чтоv
Нева, «как зверь остервенясь, на город кинулась» —
где-то между четвертью и половиной двенадцатого. И что всё происходило с
огромной скоростью и очень страшно.
«Ничего страшнее я никогда не
видывал. Это был какой-то серый хаос, за которым туманно очерчивалась крепость.
Дождь косо разносился порывами бешено завывающего ветра. В гранитную набережную
били черные валы с брызгами белой пены — и все били сильней и сильней, и все
вздымались выше и выше. Нельзя было различить, где была река, где было небо… И вдруг в глазах наших набережная исчезла. От крепости до
нашего дома забурлило, заклокотало одно сплошное судорожное море и хлынуло
потоком в переулок» (в Мошков, на углу которого с
Дворцовой набережной проживал одиннадцатилетний автор мемуара,
граф Соллогуб).
Люди с набережной бросились кто куда.
Евгений, по-видимому, забежал за Адмиралтейство (Нева
гналась за ним), и направо бульваром — сперва по колено, затем — по пояс, пока
не взобрался на знаменитого каменного льва. О том, чтобы вернуться домой, в
Коломну, нечего было и думать.
«Разъяренные волны свирепствовали на
Дворцовой площади, которая с Невою составляла одно огромное озеро, изливавшееся
Невским проспектом, как широкою рекою, до самого Аничковского
моста. Мойка скрылась от взоров и соединилась, подобно всем каналам, с водами,
покрывавшими улицы, по которым неслись леса, бревна, дрова и мебель…»
В Торговую улицу, как раз Грибоедову под окно, занесло из устья Невы корабль,
ходивший между Петербургом и Кронштадтом.
Суда, барки с сеном и углем,
сорванные с якорей и точно по воздуху перенесенные в улицы и дворы, поражали
взгляд сильней всего.
На Петроградской
стороне две барки налетели было на ограду Троицкой
церкви. Они были такие огромные, что в церкви сделалось темно, как ночью.
«Между тем вода начала уже входить в церковь; священник предложил всем
находившимся в оной, чтобы их исповедать и причастить, полагая, что сии барки, ударясь об церковь, разрушат оную, и что их смерть
неизбежна; но, к счастию, в ограде было несколько
больших берез, которые, вероятно, остановили стремление барок…»
IIIс. После полудня
Около 12 часов показалась царская скорая помощь: восемнадцативесельный
вельбот и двенадцативесельный. На корме одного сидел
генерал-губернатор Милорадович, на корме другого — генерал-адъютант Бенкендорф. Это вошло в миф и в анекдоты. Миф — Пушкин
записал:
Царь молвил — из конца в конец,
По ближним улицам и дальным,
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы…
Но что значит — царь молвил? По
факсу, что ли, передал? Надо так понимать, в гвардейском морском экипаже с
вечера объявлена была боевая готовность на случай эвакуации августейшей семьи.
Но уже к часу пополудни стало ясно: дворец устоит. Разлившись на обширном
пространстве, вода прибывала медленно. Вельботы курсировали вокруг Зимнего, кое-кого спасая: то с разбитой барки, то из тонущего
деревянного этажа. Не забыть и часового, унесенного прямо в караульной будке от
Летнего сада: будто бы течение швырнуло солдатика под дворцовые окна, и будто
бы он ружьем отдал монарху честь!
Про часового Пушкин начал, да бросил.
Другой анекдот зарифмовал было, но тоже убрал. А
слышал его от Вяземского. А у Вяземского он записан так. Граф Варфоломей Васильевич
Толстой имел привычку просыпаться всегда очень поздно. «Так было и 7 ноября
1824 года. Встав с постели гораздо за полдень, подходит он к окну (жил он в Большой Морской), смотрит и вдруг
странным голосом зовет к себе камердинера, велит смотреть на улицу и сказать,
что он видит на ней. „Граф Милорадович изволит разъезжать на 12-весельном
катере”, — отвечает слуга. — „Как на катере?” — „Так-с, ваше сиятельство: в
городе страшное наводнение”. Тут Толстой перекрестился и сказал: „Ну слава Богу, что так; а то я думал, что на меня дурь
нашла”».
Как видим, в центре города никакой
паники. Страх скоро улегся. Кто утонул, те утонули на окраинах и сразу же.
Трупы найдутся под завалами завтра. Сосчитают: погибло 480 человек
(правительство поначалу полагало — тысяч пятнадцать), домашнего скота 3609
голов, разрушено и снесено домов и строений 462, повреждено снаружи 2039 и
внутри 1642.
Вообще суббота, Михайлов день, будет
самая угрюмая. Нынче же, 7-го, в пятницу, из этажей выше второго — зрелище
увлекательное, прямо библейское, 7-я глава Бытия.
С балкона Зимнего — а еще лучше с
крыши Академии художеств, куда, пообедав, взобрался наш знакомец Иордан: «ужас
представлялся глазам: барки с сеном и другие суда не плыли, а летели против
течения, ни дорог, ни набережен не было видно, и
только дома торчали из серой бушующей стихии».
Грибоедов на чердаке в Коломне,
растворив слуховые окна, перебегал от одного к другому:
«С правой стороны
(стоя задом к Торговой) поперечный рукав на место улицы между Офицерской и
Торговой; далее часть площади в виде широкого залива, прямо и слева Офицерская
и Английский проспект и множество перекрестков, где водоворот сносил громады
мостовых развалин; они плотно спирались, их с тротуаров вскоре отбивало; в самой отдаленности хаос, океан,
смутное смешение хлябей, которые повсюду обтекали видимую часть города, а в
соседних дворах примечал я, как вода приступала к дровяным запасам, разбирала
по частям, по кускам и их, и бочки, ушаты, повозки и уносила в общую пучину,
где ветры не давали им запружать каналы; все изломанное в щепки неслось,
влеклось неудержимым, неотразимым стремлением…»
По бульвару мимо Евгения проплывали
заборы, «плоты, мосты, двух етажные даже дома»,
кареты, сундуки, туши лошадей и собак, «мебель, гробы и простые надгробные
кресты, смытые со Смоленского кладбища…». Но он смотрел, мы помним, в одну
точку.
И сам сделался за эти часы
достопримечательностью. Многие видели его и рассказывали о нем, прибавляя
подробности по вкусу:
«Другой случай в день наводнения был
с каким-то Яковлевым: он прогуливался по городу, и когда вода начала уже
прибывать, спешил домой; но, подойдя к дому князя Лобанова (теперешнему
военному министерству), он с ужасом увидел, что вода препятствует ему идти
далее. Для спасения жизни Яковлев решился влезть на одного из
львов, стоявших у этого дома, и там просидел все время наводнения».
После трех, говорит
Иордан, — а Булгарин говорит — еще раньше, в третьем
часу пополудни, — нет, ровно в три, говорит Венецианов, — пробило четыре, стоит
на своем Соллогуб, — вода начала убывать.
И одновременно смерклось.
IV. В сумерках
Природа живет по новому стилю. То
есть петербургское солнце 7-го ноября в XIX столетии заходило, как 20-го ноября
в нашем, — в 16.14.
Но условного, так называемого
поясного нынешнего времени еще не существовало. Как и советского декретного.
Наш циферблат не годится. Только ясно, что когда Евгений слез со своего льва и похлюпал через Сенатскую площадь, — смеркалось. А когда,
обогнув Медного, вышел к Неве, — тьма наступила
кругом, как выражается граф Соллогуб, — гробовая. Фонари были все опрокинуты и
разбиты, вместо неба — черные эшелоны тяжелых стремительных туч.
Тут единственная в МВ
недостоверность, по-современному сказать — лажа.
Разумею встречу с беззаботным перевозчиком. Неоткуда было ему взяться, — нелепо
было и звать, — и лодок целых не осталось. И
чрезмерная все-таки беззаботность (если только это не был Харон): такие волны,
такой ветер, и хоть глаз выколи, ни единого ориентира. Как бы ни был нужен
гривенник.
Но Пушкину еще нужнее был эффект: как
бродит несчастный по взморью в абсолютной темноте, в леденеющей грязи, среди
развалин и обломков, и громко разговаривает сам с собой,
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
А вот как было на самом деле.
«Капитан Луковкин,
имевший домик на Канонерском острову, 7-го числа
отправился в Адмиралтейскую сторону за покупками к имянинам
(он — Михайло), оставя дома жену, сына-офицера,
накануне из полка приехавшего, трех дочерей и человек трех людей; был там
остановлен водою до утра 8-го числа, потому что перевоз не учредился; дома
своего не нашел и места не узнал, а отыскал дом на Гутуевом
острову и в нем жену в объятиях детей мертвыми, людей также — бедной доброй Луковкин потерял разум».
V. Потом
Низы еще долго — до самого, полагаю,
Рождества — судачили, умиляясь и завидуя, про
неслыханные денежные компенсации родственникам утопленников, малому и среднему
бизнесу.
«Государь учредил комиссию: 1-е, дать
приют лишенным своих кровов; 2-е,
снабдить пропитанием; 3-е, пожаловал миллион рублей более потерпевшим, в
соразмерности каждого состояния. Вся Россия приняла участие, и каждый класс
людей по силе возможности делал приношения, в городах
открыты подписки и собраны великие суммы. Между прочими пожертвованиями в
Москве благородные обоего пола любители музыки дали концерт, в числе
отличившихся своими дарованиями были: пением княгиня Зинаида Александровна
Волконская, граф и графиня Ричи; на фортепьяно
сенаторша Рахманова и дочь сенатора девица Катерина Петровна Озерова. Сим
концертом собрано 22 000 рублей».
Чайльд-Гарольды подсвистывали
насмешливо, как Пушкин из Михайловского по молодости лет: ничто проклятому
Петербургу! вот прекрасный случай вашим дамам de faire bidet!
Верхи обдумывали бедствие: возможно
ли было предусмотреть, предотвратить? Божья воля или градостроительный просчет?
Государь был так огорчен, что,
по-видимому, позволил себе вслух — конечно, с присущей ему деликатностью, —
слегка усомниться в непогрешимости пращура: не действовала ли в нем по временам
— вздохнул — недальновидная гордыня? Что бы кто ни говорил, а мы должны ждать
милости от природы, поскольку
С Божией
стихией
Царям не совладеть.
Соответственно, в высшем обществе так
и установилось: Александр — ангел («душа нашего Александра,
кажется, имеет что-то нечеловеческое, в нее сам Бог преселился;
никакой отец не может более иметь попечения о детях, как он; он в бурю хотел
сам броситься на катер спасать плывущих в домах по Неве, для которых отправил Бенкендорфа. Никаких не оставил развалин, не осмотря, и трупов, не орося
слезами. Народ говорит: „У него, у батюшки, слезы замирали,
уста запекались, глядя на беды наши”»), а Пьер Легран,
entre nous soit dit, не всегда имел
достаточно масла в своем фонаре.
И очень даже верноподданные,
номенклатурные люди баловались этой дозволенной фрондой:
«Страшно подумать об участи
Петербурга; если уже было два наводнения, а последнее сильнее, то кто может
ручаться, что не будет последующих. Кажется, Петр Великий лучше бы сделал, если
бы основал свою столицу на Пулковской горе, десять верст от Петербурга по
дороге к Царскому Селу, и будто один тамошний старожил сказывал ему, что вода
нередко потопляла в прежние времена все до самой сказанной горы; но сие
сказание есть только одно предание, думать надобно, что столь прозорливый и
осторожный монарх, быв предупрежден, не решился бы
свою столицу подвергнуть таковым угрожающим бедствиям».
При Александре это был хороший тон,
при Николае сделался плохим, отчего и МВ напечатан лишь после смерти
автора, да и то испорченный Жуковским в полную силу трусливой дружбы.
А тогда, в первые по наводнении дни,
даже какая-нибудь графиня Толстая, Анна Петровна, супруга вышеупомянутого графа
Варфоломея с Большой Морской, могла безбоязненно
наградить Медного неприличным жестом. Наводнение, пишет Вяземский, «произвело
на нее такое сильное впечатление и так раздражило ее против Петра I, что еще
задолго до славянофильства дала она себе удовольствие проехать мимо памятника Петра и высунуть перед ним язык!».
Эту вздорную выходку неумной барыни
Пушкин преобразил в бред безумного бомжа. Сам же, по-видимому, остался при
догадке, разбившей тому рассудок: что, быть может, и вся-то человеческая жизнь
не что иное,
как сон пустой,
Насмешка неба над
землей.
Царь и герой не сошлись мечтами, —
кто же виноват? И насчет Бога никак не споешь диаконским
басом: благ и человеколюбец — иначе как в шутку. Читайте Вольтера — «Поэму о
Лиссабонском землетрясении» (которое, между прочим, поглотило 30 000
человек в 1775 году, по новому стилю 1 ноября). Не стоит, значит, грозить ни
воображаемому шведу, ни металлической кукле, — и ссориться с мертвыми, и
строить города назло, и вообще сходить с ума. Все и так слишком грустно,
слишком таинственно, слишком красиво. Счастия,
разумеется, жаль.
«Коли царь позволит мне Записки, то у
нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину
долгов и заживем припеваючи».
Согласив судьбу с геополитикой на
ничью — не ради них, в конце-то концов, страдал и наслаждался, — заглушил, как
мог, траурную флейту гвардейским маршем и возле последней строчки Вступления («Печален будет мой рассказ») приписал точное болдинское
время: 1 ноября 1833 года, 5 часов, 15 минут.
