ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Михаил Лемхин

Тоска по идеалу или свинарник?

Грязь хлюпает под ногами, ее разбрызгивают телеги, она вылетает из-под конских копыт, ее зачерпывают горстями, мажут себя, швыряют друг в друга. Она везде. Не будет преувеличением сказать, что грязь — основная составляющая мира, созданного Алексеем Германом в его последней картине «Трудно быть богом». Обитатели этого мира беспрерывно плюются, рыгают, сморкаются, зажав одну ноздрю, гогочут, разевая беззубые рты.

Закадровый голос сообщает нам, что это не Земля, а какая-то другая планета. Несколько десятков земных наблюдателей заброшены сюда, чтобы изучать живую историю, по возможности спасать преследуемых, но не вмешиваясь в эту историю, не нарушая ее органического течения. Перед нами королевство Арканар.

Король обитает во дворце, похожем на грязную конюшню. Собственно, слово «дворец» здесь просто пара к слову «король», то, что мы видим, похоже не на дворец, а на осклизлый каземат. Так же примерно выглядит и замок посланца Земли благородного дона Руматы: с потолка капает вода, все завалено мусором, на столе следы вчерашней пирушки, какие-то объедки, обглоданный рыбий скелет, недопитые кубки с вином, в которых плавают отвратительные насекомые.

В этом мире книгочеев топят в нужниках, женщины норовят ухватить Румату за гульфик, а Румата, хотя и постоянно пьяный (как, впрочем, и остальные земные посланцы), все же, будучи гуманистом, на дуэлях не убивает противников, а просто отрезает им уши. И уже нарезал этих ушей 372 штуки. Носы же встречным-поперечным он ломает просто так, для того чтобы выпустить скопившуюся мутную злобу. Такой гуманист.

Вызволив доктора Будаха из тюрьмы, Румата водит его на веревке, словно козла, и, так и не сняв веревку с шеи старика, затевает с ним разговор о том, можно ли этот мир улучшить. Разговор происходит по пути из здешней тюрьмы под названием Веселая башня к замку Руматы, и Будах останавливается у стеночки, чтобы пописать как раз после вопроса Руматы: «Если бы ты мог посоветовать богу, что бы ты сказал?» Этот разговор — в определенном смысле самый значительный в фильме — происходит под журчание мочи; но и без физиологических подробностей Будах Ируканский выглядит у Германа таким ничтожеством, что ждать от него каких-то откровений было бы даже странно. А когда, перебрав и отбросив все варианты божьего вмешательства как неразумные, Будах говорит: «Оставь нас в нашем гниении», — а Румата отвечает: «Сердце мое полно жалости, я не могу этого сделать», — появляется чувство какой-то неадекватности, как будто изображение и звуковая дорожка принадлежат разным фильмам. Какой жалости? — хочется спросить. К кому жалости? К тем, кому он отрубил уши?

В мире, созданном Германом, нет осмысленных лиц (разве что два-три лица отдаленно похожи на человеческие) — это мир, обитатели которого не способны ни к каким духовным усилиям.

Что это за мир? Жестокий, беспросветный мир, в котором всегда дождь или туман, и никогда не видно солнца, мир, в котором сердцу не на чем отдохнуть?

Некоторые толкователи картины объясняют: «Так это же Средневековье, оно таким и было!»

Объяснение по меньшей мере странное. Не потому странное, что Средневековье не исчерпывается священной инквизицией и Томасом Торквемадой, что в эти годы жили и творили прекрасные архитекторы, сочинял «Божественную комедию» Данте, писал «Изенгеймский алтарь» Маттиас Грюневальд, и не потому странное, что в Средние века люди изобрели не только порох и пушки, но еще, например, и очки и компас. Странное потому, что предполагает, будто Алексей Герман снимал фильм о Средневековье.

Но ведь фильм очевидно вовсе не об этом. В самом общем виде эта картина, наверное, должна была бы быть о том, каково интеллигенту в ре­прессивном государстве, о выборе, который этому интеллигенту приходится делать, чтобы не потерять себя, сохранить свою душу, и о том, можно ли ее сохранить, не запачкав руки грязью и кровью. 

Сюжетная схема позаимствована из одноименной повести братьев Стругацких. Повесть, как известно, была написана в 1963 году. Оттепель закончилась. Начался откат в «советское средневековье». Интеллигенты, еще недавно воображавшие, что общество вступило в новую эпоху, в эпоху ренессанса (во всем виноват Сталин, вернемся к Ленину, к ценностям революции), увидели, как все можно переменить в одночасье. Стоило Хрущеву топнуть ногой и прокричать: «Абстракционисты», «Пидарасы», «Не дадим вам устроить здесь Венгрию, не допустим», — и уже на другой день ударил мороз, прихватив оттепельную жижу крепкой коркой.

Алексей Герман хотел экранизировать повесть «Трудно быть богом» еще в те стародавние времена. Но после того как температура понизилась еще раз и советские танки отправились «с приветом братским» в Прагу, фильм Германа был закрыт. В начале перестройки Герман снова вернулся к этой идее, однако быстро потерял интерес: «Мы написали страниц двадцать и бросили, потому что богом было быть не трудно. Вчера ты завлаб, а сего­дня — бог! Да и вообще — почему это он Рэба, а не Берия?»

Прошло еще немного времени, и оказалось, что система «вчера ты завлаб, а сегодня — бог!» в жизни означает: вчера ты завлаб, а сегодня олигарх, или вчера ты завлаб, а сегодня зэк, или, например, вчера ты завлаб, а сегодня министр, подобострастно поддакивающий товарищу Рэбе… дону Рэбе.

Оказалось, что сюжет не утратил актуальности, и Герман достал с полки старый сценарий. «Я уверен был, что сценарий хороший, а он дико плохой.... Это написано было шестидесятниками, а шестидесятники безумно сентиментальны. Мы сейчас сидим и бешено его выкручиваем». Это выкручивание и съемки фильма продолжались пятнадцать лет. Алексей Герман не смог закончить картину, он умер в феврале 2013 года. Картину подготовил к выпуску его сын Алексей Герман-младший. 13 ноября 2013 года состоялась ее премьера.

Картина поражает своей фактурой — каждый кадр наполнен до краев и каждый кадр совершенен. Но довольно скоро вы начинаете понимать, что сюжет не движется, и если вы не читали книгу Стругацких, то у вас просто нет шансов понять, о чем идет речь. Перед вами не рассказ, а некая визуальная субстанция, существующая сама в себе. И ради себя. Все эти перипетии: поиски Будаха, убийство короля, государственный переворот, смерть Киры и даже кровавое шествие Руматы по Арканару — все это лишь повод для того, чтобы проиллюстрировать далеко не новую мысль: мы живем в свинарнике, нас окружают свиньи, да и каждый из нас, из тех, кто воображает себя человеком, тоже недалеко ушел и, похрюкивая и повизгивая, регулярно склоняется над корытом.

В представлении «шестидесятников» человек изначально хорош, плохим его делают внешние причины — так сказать, условия существования. Сорок лет спустя Герман называл это шестидесятнической сентиментальностью и старался отжать, «выкрутить» ее из сценария. Несколько раз Герман показывает разрезанные животы, из которых вываливаются кишки. Ливер — больше в человеке ничего нету.

Сравнивать книгу и фильм, по ней поставленный (уж я не говорю, оценивать фильм), — самое последнее дело. Режиссер — полноправный автор своего фильма, и книга для настоящего режиссера обычно служит всего лишь толчком. Но проследить — как режиссер меняет акценты, какие сюжетные линии он отбрасывает, какие развивает, а какие оставляет без изменений — всегда очень интересно. Если таким образом сопоставить повесть Стругацких с фильмом Германа, мы увидим, что режиссер настойчиво «снижает» историю, рассказанную Стругацкими. Высокоученый доктор Будах превращается в обрюзгшего человечка с туповатым лицом, интриган дон Рэба — в этакого сельского попика-хитрована, великолепный барон Пампа, в книге освобожденный Руматой и ускакавший в свой замок, представлен плаксивым безмозглым великаном, которого без особенных усилий убивают и бросают его труп в помойку, девушка Кира (в фильме ее зовут Ари), тихая и застенчивая, безоглядно влюбленная в Румату, в фильме становится вульгарной крикливой неумытой девкой, ощупывающей гульфик Руматы и с удовлетворением обнаруживающей то, что она искала.

«Человек изначально и навсегда — свинья», — декларирует Герман каждым кадром.

Правда, в эпилоге, полностью сочиненном Германом, тональность фильма меняется. Румата отказался возвращаться на Землю. Мы видим его в поле, в окружении нескольких слуг, глядящих на своего хозяина с почтением и сочувствием. Вероятно, он пьян. В нем ничего не осталось от наглого благородного дона. На нем очки, с которых он счищает пальцем какой-то сор. Слуга нахлобучивает на него шапку. Румата открывает бутылку и, понюхав, пьет из горла. Слуга вытирает ему рот. Грязи нет, идет снег и все вокруг покрыто снегом: холмы, дорога, деревья впереди. Румата достает саксофон, и под его меланхолическую мелодию несколько всадников и телега с Руматой отправляются в путь. Или продолжают путь. Мы не знаем, куда они направляются. Да, вероятнее всего, этого не знают и они сами.

Этот финал заставляет нас вспомнить последние кадры предыдущего фильма Германа «Хрусталёв, машину!». Генерал Кленский, покинув семью, Москву, как бы вырвавшись из структуры, со стаканом портвейна в компании каких-то бомжей уносится на поезде в бескрайние российские просторы.

Румата, как и генерал Кленский, «уходит в народ», и такой финал выглядит здесь не менее надуманным, чем он выглядел в «Хрусталёве».

Меняет ли эпилог впечатление от фильма? Боюсь, что нет. После того как в течение двух с половиной часов нас заставляли глядеть на свиные рыла, малахольный Румата с саксофоном — даже если бы вы могли поверить в это превращение — не в состоянии показать нам, каким образом грязь и кровь могут преобразиться в добро.

* * *

«Искусство несет в себе тоску по идеалу. Оно должно поселять в человеке надежду и веру. Даже если мир, о котором рассказывает художник, не оставляет места для упований. Нет, даже еще более определенно: чем мрачнее мир, который возникает на экране, тем яснее должен ощущаться положенный в основу творческой концепции художника идеал, тем отчетливей должна приоткрываться перед зрителем возможность выхода на новую духовную высоту».¹

Это слова Андрея Тарковского, но мне всегда казалось, что автор «Два­дцати дней без войны» и «Лапшина» мог бы под ними подписаться.

Но автор фильма «Трудно быть богом» с ними определенно не согласен.