ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ольга Ермолаева

цЫГАНСКИЙ ГИПНОЗ

* * *

Сказал: «Напиши мне стишок!» —  на, возьми же, дружок…

…Мы словно в плену, и везде бэтээры и танки,

повсюду взрывной этот Шварцев смердит порошок

от самоубийцы в ее гробовой вышиванке…

Меня унижающий и разрушающий шок…

Каверны, проломы, где реют убитых фигуры,

и двигатель — нищенский гуманитарный паек,

и страшно неловко от дНрищи-литературы…

Бетон развороченный, набок свисающий крест,

сгоревший автобус, в подвалах ужасные ночи,

и детская эта нашивка у Пегова «PRESS»…

тут невыносимы длинноты, короче, короче!

Такие родимые — Харьков, Харцызск, Иловайск

(звала «Целовайск», я умела любить и лукавить,

бывалоча, с миленьким в скором свернем на Батайск…), —

как пленного женщина бьет по лицу!.. Целовайск! —

и коршуном к ней — ополченец, орущий: «Отставить!»

* * *

где мой Транссиб весной, моя тяга к дыму,

угольный шлак у школ (не держи, пусти!

лучше расстреляну быть, чем тобой любиму…),

цепи платформ (пожалуйста, не гляди!) —

…что же я делаю, все улыбаюсь Крыму,

только и знаю — его прижимать к груди…

…клуб и стройбат… детдом… уже не приеду.

лывы у станции, мокро и в сапогах.

где мое счастье — шлёндрать легко по свету?

где мои гонки — в ночь на товарняках?

все отдала — чего нельзя исковеркать! —

каждый свой медный грош, нехитрый секрет…

детская мода — сквозь искры в ресницах зыркать:

в радужных пляшущих сферах выходит свет…

это метель ночная, Москва сырая,

это отчаянье (якобы торжество!)…

мой протопоп, в Пустозерске своем сгорая,

«не позволяй, — кричит, — себе ничего!»

Симферопольский скорый

Вешнего пала возлюбленный дым!

дымной волной полонило

внутренность скорого, рвущего в Крым...

Милая! ошеломила!..

Я-то влекла на холмах золотых

грузного сердца усталость…

Тысячу лет в колыбелях твоих —

рвущихся с рельс! — не качалась.

Радость! деревья пустилися в пляс,

гнезда грачиные зреют...

Только осины — светлей моих глаз,

все остальные — темнее...

Зависть моя! на разъездах глухих

к вечеру топятся печки.

Встали с постелей своих ледяных

освобожденные речки.

Милая, эти поленницы дров,

эти твои полустанки!..

вздетые на частоколы дворов

эти стеклянные банки!

Черные гроздья грачей ввечеру,

месяц над лесом укромный.

Баба с граблХми, белье на ветру,

гусь одинокий на бревнах.

Шпалы, дорожника желтый жилет;

грубо-дегтярный товарный;

этот счастливо-оранжевый свет

в угольных рамах казармы.

И, вдохновеньем весны обуян,

некий малец мокроносый,

словно зверька, выпускает в бурьян

красный огонь на откосы.

Пшел, вороные!.. кочевия звезд...

утром, лишь очи откроем, —

взмоет к лицу, как нашедшийся пес,

ветер в полях под Джанкоем...

Милая! знаешь, что продыху нет

в каторжной, бабьей, острожной... —

как в малолетстве — гостинцев пакет —

воздух железнодорожный!

биюргун — кермек

прямо по встречке — бессильных стихов байда…

все ж не стреляй, лихой дружок, в стариков!

вот «биюргун — кермек» лепечет вода

о страстотерпцах-растеньях солончаков…

ты словно в небытии, mon ami Никак.

дров наколи, вот Раскольникова топор.

радость, пойдем... как душисты «Бишкек», «кизяк»…

зверь-ультрафиолет и оранжев двор.

вечный Квятковский: просчитан любой катрен…

что там за город, может — Терпельск? Страдальск?..

здесь от брюшного тифа сгорел Н. М.,

автодорога идет на его Пржевальск.

что там дурит в крови — золотой рудник?

руды урана? Тянь-Шань? ледники? Китай?

розы? шрифты благородных тяжелых книг?..

лучше б ты был не молчун, а Шалтай-Болтай!

о как, завистлив, зырит вслед аксакал,

лауреат госпремий… не все ль равно…

в красном песке гранитном открыть вино;

карагану сухую жечь, астрагал…

если б врала — сказала бы: саксаул.

* * *

радужный круг у солнца, а жизнь — дотла;

воздух у насыпей от креозота пьян.

что тебе нравится — мадера иль марсала?

имя твое выговаривают колокола:

особенно четко они произносят: «…ан-н-н…»

…«АН», Сихотэ-Алинь, вертолетов рой,

и при отдаче толкающий карабин,

лыжи, бинокли, лошади — детской игрой

все пред тобой представляется, господин…

я и не знала, насколько нежна и груба;

вечно бегу к тебе сквозь закопченный левкас.

воздух другой, и не меркнет солнце над воском трасс;

за атмосферой земли рыдает о страсти труба.

* * *

                  Любезное дитя, прекрасное стекло.

М. В. Ломоносов. Письмо о пользе стекла. 1752 г.

если куда и скрыться — в дыру, в Жиганск.

там сухогруз зимует, в окне — картон.

пороховая наколка бича — «Хинганск»,

из обувной коробки торчит батон.

всей-то и роскоши — щеголи-карандаши,

имя им — «кохинор», аромат их — кедр...

да алконавт, молодой Станислав Любшин:

с репсовой лентою шляпы нечистый фетр.

да, холодать-зимовать, ночи там глухи:

сопки, тундрá, свобода... враз отсекла!

для дисциплины еще вспоминать стихи —

ну, например «Письмо о пользе стекла».

злым да беспамятным детям немолодым

все ты простишь... ничья в Москве не раба.

...там расточатся, как от пожаров дым,

ухари-теоретики, протестная их гульба.

* * *

Отгулял в захолустье мой сад,

и персоны родные

так смущенно и юно глядят

в эти дни наградные.

Всё тут — жизни бедняцкий обоз,

всё — о жизни рыданье…

Морок леса, цыганский гипноз

вновь внедрился в сознанье:

вот Солярис по душу мою!..

что ж, и ровню и пару

покажи сквозь прореху в раю,

как с бортá — Кандагару:

мой полковник-лопух-лейтенант

здесь в составе природы,

и замкнули мы нашим «Шинданд»

Минеральные Воды…

…Я прошу об отваге, где — край,

где томится и тает, —

про маньчжурские сопки пускай

в голове мне играет…

…Мать ушла, и очей не смежив,

как в подводном, — открыла…

Эти яблоки, белый налив,

изо всех и любила.