ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ИГОРЬ Смирнов

БОЙ С ТЕНЬЮ

1

Гражданскую войну легко спутать с пересекающимися с ней явлениями — с революцией и партизанщиной.

Революционные преобразования сопричастны гражданским войнам, но могут проис­хо­дить и мирным путем, если, допустим, парламентского большинства добивается ра­ди­кальная партия вроде нацистской, или же выливаться в боевые действия, направ­лен­ные против внешнего врага в случае восстания колоний против метрополий. Со своей стороны, далеко не всякое вооруженное противостояние внутри какого-либо человечес­ко­го общежития революционно, о чем свидетельствуют бесчисленные племен­ные и меж­этнические конфликты. За такого рода феноменальными расхождениями скрыва­ет­ся сущностное. Революции решают социально-политическую задачу так, как ес­ли бы она имела антропологическую значимость¹ — не важно, провозглашается ли при этом ра­вен­ство всех людей (таков был идеал Северо-американской и Французской рево­лю­ций в XVIII в.) либо, напротив, привилегированный статус рас и наций, что вовсе обес­че­ло­ве­чи­вает тех, кто не принадлежит к самозванным избранникам истории. Гражданские войны не преследуют антропологической цели; даже если они вызываются рево­люци­ей², пере­дел­ка человечества составляет их дальнюю, а не ближайшую перспективу, cта­но­вится по-настоящему актуальной тогда, когда междоусобица идет к завершению (по­ка­зательныe примеры — поход Крас­ной армии на Варшаву в 1920 г., предпринятый пос­ле по­бед над деникинскими войсками в надежде на создание Польской рес­пуб­лики со­ветов, и экспорт успешной кубинской революции в страны Латинской Америки).

Точно так же соприкасаются, но не совпадают по объему и содержанию гражданские вой­ны с партизанскими. Последние, по точному слову Карла Шмитта, «теллуричны»³, то есть привязаны к родной земле, легитимирующей борьбу с противником не на жизнь, а на смерть — любыми средствами. В том, что касается гражданских войн, этому оп­ределению удовлет­во­ряют массовые возмущения крестьянства, будь они революци­он­ными, как во время Ре­формации в Германии (1524—1525), или контррево­лю­ци­он­ны­ми, как в Вандее (1793—1797). Одна­ко «теллуризм» несвойствен династическим раз­до­рам наподо­бие оспаривания анг­лийс­кого трона двумя ветвями Плантагенетов, которое из­вестно под наз­ва­нием войны Алой и Бе­лой роз (1455—1485). По своему глубинному смыслу парти­зан­ские движения отста­и­ва­ют преимущество генезиса перед историей, по­чвенной пер­возданности перед изменчивостью (вла­сти и территориальных границ). Ностальгия по истокам оче­вид­на у партизан, сопротивляющихся большим социополи­ти­ческим об­нов­лениям. Но и бу­дучи революционной, герилья идеологи­чес­ки мотиви­ру­ется жаждой вер­нуть об­щество к неким из­на­чаль­ным ценностям (ре­ли­ги­озного и эт­но­культурного по­рядка). Граж­данским же вой­нам безразлично, пово­ра­чи­ва­ют ли они ис­торию вспять или при­да­ют ей поступа­тель­ное развитие. Обращаясь то к од­ной, то к дру­гой из этих программ, они разыгрываются эс­сенциально не столько во вре­мени, сколько в про­ст­ранст­ве.

Как видно, отграничивание гражданской войны от прочих агональных акций, часто смы­кающихся с ней, требует отказа от формально-эмпириче­ского подхода к res gestae, рас­познания неявной интенциональности, прячущейся за как будто и без умcтвенного тру­да прочитываемыми целеполаганиями.⁴ Без такого (всегда подозрительно гипоте­ти­чно­го) погружения в тайный смысл фактически явленного, казалось бы, можно обой­тись при сравнении внутренних войн с тем, что им впрямую оппозитивно, — с войнами вне­шними. Если в первой ситуации мы встречаемся, как обычно считается в полемо­ло­гии (науке о войнах), с конфликтом, не выходящим за пределы одного и того же го­су­дар­ственного обра­зова­ния, то во второй — с межгосударственным противоборством. Хо­тя многие граж­дан­ские войны и впрямь представляют собой схватку за высшую власть в обществе (на ко­торую претендовали, скажем, Помпей и Цезарь, расколовшие в 49—45 гг. до Р. Х. Рим­скую империю), дело обстоит не так просто, как оно видится в на­у­чной традиции. Так, Пелопоннесская война (431—404 гг. до Р. Х.) была сразу и вну­три­на­циональной, и столк­но­ве­нием государственных объединений, возглавляемых Афи­на­ми и Спартой. Сход­но дву­лики­ми бы­ли и еще более отодвинутые от нас во времени со­бы­тия, в ре­зуль­тате ко­то­рых сложилась древнеегипетская цивили­зация. Око­ло 5000 лет то­му назад она воз­ник­ла из победы, одержанной южанами над Нижне­еги­петским цар­ст­вом. Кроме то­го, сле­дует учитывать, что междоусобицы сплошь и ря­дом сопровож­да­ют­ся вмеша­тельством третьей силы, интернацио­на­ли­за­ци­ей внутрен­не­го разлада.⁵ Под­твер­ждение сказан­ному дают и текущая современ­ность (Таджикистан, Афга­ни­стан, Со­ма­ли, Ли­вия, Сирия и т. д.), и недавняя история (граж­дан­с­кая война в Ис­пании в 1936—1939 гг.), и се­дая ста­рина (Спарту в сражениях с Афинами финансово под­держивали персы). Ряд ав­то­ров ищет выход из указанной неопре­де­лен­но­сти в том, что предпо­чи­та­ет гово­рить о раз­ных ти­пах гражданской войны, едва ли сво­димых к общему знамена­те­лю.⁶ Но ва­ри­ан­тов без ин­вариантной сердцевины не су­ще­ствует.

Чтобы проникнуть в сущность гражданской войны, следует задуматься над тем, ка­ко­му виду социальности она принципиально чужда. Вряд ли приходится сомневаться в том, что агональность исключается такой дуальной организацией общества, которая пред­полагает обмен брачными партнерами, совершающийся между его подразде­лени­я­ми. Этот архаический социальный порядок, изученный Клодом Леви-Строссом в «Эле­мен­тар­ных структурах родства» (1947), фамильяризует общественный договор, скреп­ля­ет его кровными узами, делает его нерушимо надежным, нейтрализуя возможную рознь в коллективе. Общество, составляющее большую семью, лишь репродуцирует се­бя от поколения к поколению, соответствуя тем самым прокреативно своей раз и навсе­гда данной креативности, выраженной в ритуальной драматизации жизни. Для двух или бо­лее (при усложнении дуальности) групп, из которых складывается примордиальное об­щество, приобретение ценности (необходимой для продолжения рода) неразрывно со­членено с ее отторжением. Воинственность здесь не может быть имплозивной — в рамках родового союза она не более чем симулятивна, к примеру в обряде умыкания невест.

В этом освещении табу инцеста, которое, по Леви-Строссу, обусловливает бипо­ляр­ный с­трой общества, оборачивается запретом на интрасоциальную агрессивность. Если нет кро­восмешения, если ближний перестает быть объектом полового влечения, то эро­тизи­руется дальний, который оказывается для «я» собственным Другим. Можно ска­зать, что corps social основывает себя на превентивной защите от саморазрушения, на пре­дотвращении «войны всех против всех», которая, вопреки Гоббсу и его после­до­ва­те­лям, Гегелю и Рене Жирару, никогда не была «естественным состоянием» людей. По­дав­ленная интрасоциально, агрессивность канализуется вовне коллектива, причем в ар­ха­ических и традиционных обществах она бывает направленной не только против чу­жого этноса, но и против соплеменников из соседних родовых союзов. Для опасающе­го­ся дезорганизации, заглядыва­ю­щего в будущее общества фратриального характера не слишком значим тот факт, что оно связано с другим обществом восхождением к од­ним и тем же предкам. Внутренняя война изгоняется из непосредственной социальной ре­аль­ности, а не из той, что явят на свет национальныe государствa. Homo ritualis доби­ва­ет­ся отнюдь не этнически-диахронной, но коммунальной пан- и синхронной солидар­но­сти.

Как подчеркивает Морис Годелье, становление этатизма протекает в стороне от се­мей­ных конституентов архаической социальности: главный ресурс, который исполь­зу­ет созревающая государственность, — «мужская инициация», устанавливающая половое и возрастное превосходство одних членов коллектива над прочими, вносящая нера­вен­ст­во в его бытование.⁷ Символизируя смерть и новое рождение, обряд посвящения при­дает производящему его мужскому коллективу дополнительную генеративную мощь — жизнь творится помимо женского участия в инсценированном про­кре­ативном акте.⁸ К ис­торико-этноло­ги­ческим соображениям Годелье необходимо до­ба­вить, что разность тел, имеющих и не имеющих право на господство, выходит за свои изначально биоло­ги­ческие границы (муж­ское versus женское & детское) — она не служит делу про­дол­же­ния рода, отчего вы­тал­кивает тех, кто захватывает высшие пози­ции, из со­ци­ального вос­производства, из эро­тизированной соматической сферы в об­ласть транс­цен­ден­тно­го, имматериального, ду­ховного и увенчивается воцарением бес­смерт­ного бо­гоподоб­но­го правителя (кото­ро­му в Древнем Египте показательным об­ра­зом был предписан ин­цест). В условиях госу­дарст­венно-городской цивилизации вер­хов­ная власть распре­де­ля­ется между воплощен­ной спиритуальностью (каковую пред­став­ляет жре­чество или цер­ковный причт) и оду­хо­творенной плотью (царя, вооружен­ных муж­чин, обмениваю­щих­ся мнениями на аго­ре).

Здесь, конечно же, не место вдаваться в подробности сложного и обильного по ре­зуль­татам перехода от примордиального общества к огосударствленному. Но вот что нель­зя не отметить. С возникновением государства семейная жизнь его подданных пре­вра­щается из конституирующей общество в приватную, интимизируется, отделяется от пу­бличной. За стенами своих домов индивид и его собственный Другой соподчинены некоей силе, берущей начало не от мира сего, строго говоря, в фантазии. Не будучи ес­те­ственной, эта сила инсти­ту­ционализуется в аппарате принуждения. Закон, на котором дер­жится государство, от­ли­чается от табу тем, что он не разумеется сам по себе, а про­во­дится и контролируется спе­циальными (судебно-полицейскими и надзорными) учре­ж­дениями. Закон более чем просто конвенци­о­нален — он непостоянен (подвергаясь всяческим трансформациям — в зависимости от того, какая будущность рисуется от­вет­ст­венным за него лицам), и потому его соблюдение заведомо не гарантировано че­ло­ве­че­с­кой натурой. Что­бы придать себе надежность, государство удваивает свет­скую власть в религиозной и сплачивает подданных патриотически, апеллируя к их нацио­наль­ной идентичности, то есть к их общему происхождению. Однако обе эти опоры лишь дополнительны к за­ко­ну и не обязательны для государственного строительства, которое может узурпиро­вать религиозную функцию, делаясь теократией, либо обособ­лять­ся от церкви в своем лaи­цист­ском варианте; охватывать раз­ные национальные группы либо быть репрезентативным только для ка­кой-то части этноса (в го­ро­дах-госу­дарст­вах).

Общество закона рискованно, иными словами, исторично. Этатизм создает пред­по­сыл­ку для войн, которые оказываются и гражданскими, раз комбатанты были до раз­до­ра носителями одного и того же правопорядка⁹, и внутренними, коль скоро вершатся так­же коллективами, этнически однородными, но принадлежащими к разным госу­дар­ст­венным образованиям, придерживающимися неодинаковых законов. Не важно, как на­зывать войны этого сорта. Принципиально только то, что они зеркально симмет­ри­чны по отношению к архаическому фамильяризованному социуму. Междоусобицы де­мон­стрируют xрупкость этатизма, результируются в том, что он либо вовсе перестает су­ществовать, вырождаясь в хаотическую конкуренцию полевых командиров (war­lords), либо диссоциируется в множестве новосозданных государств (как в Югославии 1990-х гг.), либо усиливает себя, не полагаясь на свои прежние формы, в сверхэтатизме (ин­тегрирующем региональные правления, как в Древнем Египте — там их было до со­ро­ка; ставящем на место раз­валившейся монархической империи безудержно репрес­сив­ный тоталитарный режим, как в Советской России). Ито­гом внут­рен­них, граждан­с­ких войн может быть и прими­ре­ние враждовавших сто­рон, обес­пе­чи­ва­ющее себе дли­тель­ность лишь в тех обстоя­тель­ствах, когда оно подра­зу­ме­вает не просто обоюдные ус­тупки антагонистов, но сдвиг от отправления насилия к идеологи­ческо­му соревно­ва­нию, которое соответствует са­мой умозрительной приро­де государ­ствен­ной власти, ус­т­рем­ленной в потусто­рон­ность.

Как бы то ни было, война сограждан и соплеменников имеет тот смысл, что раз­вя­зы­ва­ется историческим человеком, расписывающимся в своeй неспособности восстано­вить един­ст­во семьи и общества. Не вполне устойчивая, головная государственность — ус­ловие та­кого конфликта, но сам по себе он в первую очередь интрасоциален. Он зна­ме­нует со­бой попытку победить историю и вместе с тем заведомое поражение, испыты­ва­емое теми, кто со­про­тивляется ей, кто подменяет большую семью большой враждой в доме — госу­дар­ст­вен­ном ли, национальном ли.¹⁰ Между тем внешние войны надысто­ри­чны, всегдашни — им предаются как homo ritualis, так и homo historicus. Тот факт, что граж­данские войны раз­рывают родственные связи, — обычная тема и художественной ли­те­ратуры (пусть ил­лю­страцией будет новелла Исаака Бабеля «Письмо»), и полити­чес­кого красноречия (так, выступая в 1863 г. в палате представителей Клемент Вал­лан­ди­гам (Vallandigham), приз­вал североамериканцев прекратить боевые действия против юж­ных штатов со ссыл­кой на то, что это противоборство проходит через семьи¹¹). Без­на­дежно дефамильяризовавшееся общество, расчленяемое войной, не гнушается тем, что­бы рекрутировать на опасное дело своих младших членов — тех, кому еще предсто­я­ло бы стать отцами семейств. Речь идет не только
о детях-солдатах, терроризирующих в наши дни население в дебрях Африки, но и о фигурантах более ранних гражданских войн: к примеру, о пятнадцатилетнем красном командире Аркадии Голикове (Гайдаре) и о Борисе Павлове, четырнадцатилетнем «сыне полка» в белогвардейских войсках ге­не­ра­ла Алексеева. Ясно, почему война, дезинтегрирующая общество, не наделена общечеловеческим со­держанием, локальна (по крайней мере, до тех пор, пока одна из партий, участ­ву­ю­щих в ней, не выиграет ее и не вознамерится распро­странить свой опыт на зарубежье). Войну, отбрасывающую общество в его фратриальное прошлое, каковое, однако, вы­ступает в современности в качестве вопиющего самоотрицания, ведет не тот человек, ко­торому хотелось бы перешагнуть за черту своей национальной и государственной иден­тичности, а тот, что ищет иносоциальности, не находя ее в устроении социума на основе кровного родства. Существу, выбравшему себе эту роль, постоянно угрожает ска­ты­вание в криминогенность, в девиантное поведение, в «приватизацию насилия», по уда­чному выражению Амаленду Мисры.¹² Граждан­ской розни сопут­ст­ву­ет преступ­ность, будь то разгул бандитизма в период Тридцатилетней войны в Гер­ма­нии, впеча­т­ля­юще изображенный Гриммельс­гаузеном, гостеррор аргентинской хун­ты в 1976—1983 гг., стоивший жизни тридцати тысячам тайно похищенных левых акти­ви­стов, или сот­ру­д­ничество колумбийских партизан (FARC) c производителями и пос­тав­щи­ками кокаи­на. Риторика гражданских войн изобилует взаимными обвинениями ан­тагонистов, уп­ре­ка­ющими друг друга в отклонении от закона (так, Цезарь пенял По­м­пею за то, что тот преследовал народных трибунов).

Точно так же становится понятным, что именно делает интрасоциальную вражду в по­следней ее глубине топологической, а не темпоральной. Она выпадает из любого кон­струируемого людьми времени — и из преисториче­ски ритуального, и из собственно ис­торического. Событие в пространстве не совпадает с событием во времени в том, что раз­вертывается экстенсионально, не обладая возможностью перестроить свой интен­си­онал. Всяческого вида внутренние войны то сужают объем (если, допустим, открытая кон­фронтация, захватившая значительные слои населения, перевоплощается в антиго­судар­ственный террор профессионалов-подпольщиков), то раздвигают свои границы (сре­ди прочего при вмешательствах в конфликт извне). Но при этом значение противо­бор­ства остается к его концу тем же, каким оно было в отправном пункте. Внешние во­ору­женные стол­кновения нередко перелагаются в свою противоположность: война про­тив страны, осуществлявшей геноци­д под именем «окончательного решения еврейс­ко­го во­проса», са­ма вылилась в массовoe уничтожение мирных жителей Германии с воз­ду­ха. В свой черед, внутренние войны монотонны (одна из их персонификаций — ве­ре­ни­ца самозванцев, сеявших «cмуту» в Московии начала XVII в.); меняют не со­держа­ние, но тактику (например, активную на консервативную: Великий северный поход был пред­принят Мао Цзэдуном в 1934—1935 гг. с тем, чтобы спасти повстанческую ар­мию); бывают крайне затяжными (герилья в Колумбии длится уже пятьде­сят лет); вспы­хивают заново после заключения мира и наступления затишья на фронтах (как то слу­чaлось в Мексике в 1910—1920 гг.)¹³; переносятся с места на место (из Руанды в со­сед­нее Конго); про­дол­жа­ются в иных по сравнению со стартовыми формах (в «раску­ла­чивании», возоб­но­вившем меж­до­усобицу в России в качестве административного на­си­лия). Чем упорнее современная со­циокультура концептуализует себя как «постисто­рическую» и ре­ализу­ется, глобализуясь хозяйственно, скорее в пространстве, нежели во времени, тем уча­щеннее сотрясают ее внутренние и гражданские войны, каковые явились, по фор­му­ли­ров­ке Май­ка Л. Р. Смита, «доминирующей моделью вооруженных действий за по­след­ние бо­лее чем 50 лет».¹⁴ 

2

Конкретные мотивы социального разлада чрезвычайно разнолики. Он обусловлива­ет­ся то мировоззренчески (религиозная Тридцатилетняя война), то экономически (схва­т­ка за контроль над природными ресурсами в Сьерра-Леоне и в Демократической Рес­пу­блике Конго), то эт­нически (вражда народностей хуту и тутси в Руанде), то тер­ри­то­ри­ально (первая и вто­рая чеченские войны), то клас­со­во (античные восстания рабов), то эмансипаторно (свержение компрадорских кор­румпи­рованных режимов, например на Ку­бе) и т. д. Тем не менее субъект, ступающий на путь подобных войн, неизменен. Он об­рубает связь с соб­ственным Другим. Такой наружный отказ от обмена и партнерства не состоялся бы, ес­ли бы его не питало расстройство самосо­знания, перестающего ра­бо­тать: разъединять и соединять рефлексирующее «я» с рефлексируемым. Против соб­ст­венного Другого вос­стает тот, кто не ощущает его в себе, — субъект, утративший транс­цендентальность.

Не допуская своей объектности, индивид вменяет ее иному индивиду, каковой об­ре­ка­ется на смерть, физическое страдание, несвободу, ущемление в правах, экском­муни­ци­рование.¹⁵ Не­трансцендентальный субъект (я отдаю себе отчет в парадоксальности это­го словосочетания) впрямую противоречит тому носителю нрав­ствен­но­сти, которо­го философия Канта обязывала относиться к ближним и даль­ним, как к са­мо­му себе.¹⁶ От­меняя императив морали, гражданские войны отличают­ся, по друж­ному мнению по­ле­мологов, особой жестокостью, проистекающей, как пред­ста­в­ляется, из обоюдно­го не­при­знания противниками сходства их статусов. Враг лишается до­стоинства, кото­рым на­делял его Карл Шмитт, антропологизируя понятие полити­чес­ко­го. С кем бы ни сра­жал­ся участ­ник гражданской войны, он сокрушительно проигрывает бой с тенью — с со­бой же, опу­сто­ша­ет свою спо­собность к саморазвитию, самоотрицанию. Под­нять­ся до того, чтобы за­нять метапо­зи­цию и критически взглянуть на себя, такой человек не в си­лах. Не испы­ты­вающий потребности в авто­не­гации, он рас­тво­ря­ется в группе со­рат­ни­ков, накрепко сби­той воедино слепым взаи­мо­подражанием своих членов.

То заключение экспертов, согласно которому междоусобицы в современном мире раз­дирают по преимуществу страны с низкими доходами¹⁷, вряд ли позволительно рас­про­странять вглубь истории. Можно ли, прибегая к этому критерию, понять Гражданс­кую войну в Соединенных Штатах Aмерики, отнюдь не страдавших к ее времени эко­но­мической отстaлостью, или битвы Помпея и Цезаря в богатой Римской им­пе­рии? Не сто­ит возвращаться к Прудону («Война и мир», 1861), объяснявшему все вой­ны «пау­пе­ри­зацией» народонаселения. В зажиточных ли, бедных ли регионах разра­жа­ется кро­во­пролитный кризис, он всегда показывает, что общество, впавшее в него, не в со­сто­я­нии быть самодеятельным, контролирующим себя путем двусторонних ус­ту­пок, кото­рые устраняли бы те факторы, что подрывают социальную стабильность. По­ляризован­ные лагеря, отстаивающие во что бы то ни стало собственные ин­те­ресы, отвергающие кон­цессию, не готовы принять в себя объектность, согласиться на жертвенноe само­ог­ра­ничивание. Крах претерпевает в гражданских войнaх коллективный трансцен­ден­таль­ный субъект, социальное тело, прекращающее внутренний обмен, которым гаран­ти­руется, что оно бу­дет самодостаточным, предрасположенным к совершенствованию. Во внутреннюю войну втягивается общество так или иначе несамодостаточное — не обе­с­печивающее из-за бедности удовлетворения своих первоочередных нужд, подпав­шее под двоевластие или многовластие, ошеломленное внезапным обрывом династи­че­с­кого правления, слабо институционализованное или недовольное дисфункцией бюро­кра­ти­чес­ких учреждений, лишившееся в ре­зультате жестокого го­сударственного дик­та­та инициативно­сти, не полностью пере­шед­шее в новую эволю­ци­онную фазу, так что на­род­ные массы не поспевают за аван­гар­дом, и т. п.

Чтобы до конца разобраться в том, как corps social раскалывается в неснимаемом проти­во­речии, нужно, хотя бы бегло, коснуться конституции, свойственной вообще че­ло­вечес­ко­му телу. Мне уже неоднократно приходилось писать о том, что оно не бес­ти­аль­но, по­с­кольку удвоено¹⁸: верхние конечности дополняют нижние, левая — вспо­мо­га­тель­ная — рука асим­метри­чна к правой — трудовой, и аналогичнo по-разному функцио­ни­руют семисферы го­ловного моз­га. Это дублирование плоти, сопровождаемое ее диф­фе­ренцированием, не устраняет того факта, что она остается ор­ганизмом, все части ко­то­рого взаимозависимы, а не относительно самосто­я­тель­ны, наподобие правой поло­ви­ны мозга у правшей, подменяющей левую, «доминантную», если та по­чему-либо вы­ш­ла из строя. Мы переживаем, следовательно, коллизию взаимоисключающих, но оди­на­ко­во в се­бе завершенных, соматических систем, одна из которых целостна, потому что скомпа­нована из комплементарных подсистем, а другая — потому что все ее состав­ля­ю­щие на­ходятся в соподчинении, согласованности, структурном единстве. Человеческая би­о­ло­гия отпадает от животной в одном и том же существе. Нам имманентен опыт от­чужде­ния от животной соматики, от нашего же организма, то есть заведомое знание о его ко­нечности — нашей смертности. У танатологически компетентного человека есть два выхода из этого удручающе отчаянного положения: креативно-спасительный, заклю­ча­ющийся в выстраивании социокультурного инобытия, которое оспаривает принад­леж­ность людей только к отприродному бытию, и агонально-разрушительный, проеци­ру­ю­щий брен­ность плоти на чужое «я».

Как исполнитель агрессивно-деструктивной роли человек опять же не­однозначен. Он может стремиться и к тому, чтобы уничтожить в Другом организм, сломить сопро­тив­ление врага, выступающего в виде биомассы, и к тому, чтобы подавить в сопернике ту телесность, каковая антропологически специфична. В первом случае перед нами вне­ш­няя война, противоборство смерт­ных тел, более или менее щадящее, однако, яв­лен­ность в них сугубо человеческой соматики, которая рождается из quid pro quo, из за­ме­щения органов (четырех двигательных конечностей только двумя — в далеком начале это­го про­цесса) и тем самым открывает путь для осуществления самых разных субсти­ту­ций, к чему бы те ни прилагались, — для обшир­ной духовной деятельности. Внешняя вой­на не ведется против спиритуали­за­ции телa. Да­же если она идеологична, она на­це­ле­на на нис­провержение конкрет­ных мы­слитель­ных конструктов, а не идейности как та­ковой.¹⁹ Этого рода конфронтация подразумевает эквивалентность противников (со­по­ста­ви­мых по Духу) и по­то­му под­дается конвенционализации, договорному вставле­нию в правовые рамки (которые, впрочем, часто перешагиваются комбатантами, осо­бен­но партизанами, что все же не во­спринимается в качестве нормы боевых действий). Во втором случае мы имеем дело с внутренним конфликтом, в котором обе стороны за­ня­ты борьбой с асимметричной дву­те­лес­ностью — вместилищем самосознания. Гу­бя­щая трансцендентальное «я», внутренняя война агуманна; она не протянута через всю че­ловеческую историю, набирает силу лишь тогда, когда происходит разделение об­ще­ст­ва и государства, когда социум принимается изживать фундировавшее его со­вме­ще­ние субъект­ного и объектного — свою суверенность, отдаваемую в распоряжение «Ле­ви­афана». Что-то похожее на только что ска­зан­ноe о внешних и внутренних бранях имел в виду и Николай Бердяев (не пускав­ший­ся, правда, в объяснение установленной им разницы между еще этическими и бе­сти­аль­ны­ми войнами и теоретически неосто­рож­но сводивший последние к революционным во­з­му­ще­ниям):

«В исторических войнах народов никогда не бывает такого отрицания чело­ве­ка, как в революционных войнах классов и партий. Война имеет свою обя­за­тель­ную этику отношения к противнику. <…> В революционных классовых вой­нах всё считают дозволенным, отрицается всякая общечеловеческая эти­ка. С врагом можно обращаться, как с животным».²⁰ 

Интерсоциальные битвы («народов», как выражался Бердяев) при всем своем отли­чии от интрасоциальных, тем не менее, переливаются в междо­усобицы, разыгрываю­щи­еся в том стане, который терпит поражение. Гражданская война в России, бывшей вы­ну­жден­ной заключить крайне невыгодный для себя Брестский мир, — одно из рази­тель­ных до­казательств этого тезиса. В ту же парадигму входит разгром версальскими вой­сками Парижской коммуны после неудачной для Франции войны с Германией.²¹ Гра­ж­данс­кую свару затевает тот, чье трансцендентальное содержание оказывается де­фи­цит­ным, не вы­держивающим батального испытания. С демонической прозорли­во­с­тью Ле­нин делал став­ку в статьях 1914—1915 гг. на поражение Российского государства в Пер­вой миро­вой войне в надежде, что та превратится из «империалистической» в «гражданскую». И напротив: расчет на выигрыш в этой войне придавал Евгению Тру­бе­цко­му уверенность (увы, идеалисту, не подтвердившуюся) в том, что его страну более не постигнет «кро­вавая смута», по­добная той, что случи­лась вслед за крахом царской по­литики на Даль­нем Востоке в 1904—1905 гг.²²

Вряд ли справедливо мнение о том, что две глобализовавшиеся войны ХХ столетия стерли контраст между внешними и внутренними конфликтами так, что первые пере­шли во вторые (к такому представле­нию склонялся Карл Шмитт, загипнотизированный Ле­ниным²³). Различие между этими видами вооруженных столкнове­ний слишком фун­да­ментально, чтобы оно могло быть когда-либо нейтрализованным.²⁴ Ско­рее следует ска­зать, что вследствие повтора мировой войны и ее преобразования в хо­лодную интра­со­циальное кровопролитие также небывало расширило свой масштаб, утратило геро­и­ко-романтическую сенса­ци­онность (каковой еще обладал поединок республиканцев с фран­кис­та­ми в Испании), расползлось по земному шару, захватив множество мест, в том чи­сле и Европу (Москву в 1993 г., бывшую Югославию, Украину). Гражданская вой­на не мо­жет не быть ло­каль­ной. Чтобы стать равновеликой мировой войне, она де­ла­ет­ся пер­ма­нен­т­ным за­ня­тием лю­дей то здесь, то там; она ограничена территориально, но устойчива ныне во времени (которое, как отмечалось, ей безразлично). Ее не было в фа­мильяри­зо­ванном обществе — теперь она приобрела непрерывный характер, обра­ти­лась в рутину. Субъект, расстав­ший­ся с авторефлексией, вынужден к подражанию, по­то­му что у него нет имманен­т­но­го ему объекта, каковой он делит с сопереживаемым им Дру­гим. Уси­лив­шие во мно­го крат свою значимость, современные внутренние войны — ими­тат ми­ро­вых внеш­них.

Главная проблема, которую стараются решить полемологические исследования по­с­лед­них лет, состоит в том, как определить специфику новейших войн. Ориентирован­ная в такой ма­нерe обширная научная литература была вызвана к жизни пионерской книгой Мар­ти­на ван Кре­вел­да «Трансформация войны», где утверждалось, что насилие и агрес­сив­ность более не соблюдают разграничения, проходившего ранее между госу­дар­ст­вом, армией и мир­ным населением.²⁵ Тезис голландского ученого переворачивает ту кон­це­п­цию, в со­от­вет­ствии с которой мировые войны перевели внешние противо­бор­ства во внут­рен­ние. Любая боевая активность предполагает сейчас, по ван Кре­вел­ду, ра­спад «трои­чной структуры» традиционного национального государства, то есть зи­ждется на овну­трива­нии разрушительности. Наступила ли и впрямь эра энтропийных войн («low-in­ten­city con­flicts»)? Предвидение того, что «государство потеряет свою мо­но­полию на вооруженное насилие»²⁶, не отвечает фактическому положению дел. Втор­же­ние международных во­ору­женных сил во главе с американцами в Ирак (2003) явило со­бой классическую вне­ш­нюю войну. Капитулировавший Ирак превратился в поле меж­доусобной брани также по хо­ро­шо извест­но­му истории сценарию. Сущностная диф­ференциация войн не то­ль­ко не исчезла — она даже возросла. Ведь отличительный приз­нак наших дней — сопро­тив­ле­ние, которое внешние войны оказывают внутренним, под­рывающим социостаз в са­мых раз­ных уголках планеты: функцию мирового поли­цей­ского, вмешивающегося в чу­жие не­урядицы, взяли на себя прежде всего США, но ее выполняет и ряд других стран, на­при­мер Франция, посылающая своих солдат в Цен­траль­ную Африку.

Хотя угол зрения, выбранный ван Кревелдом, нельзя считать верным, современные вой­ны, несомненно, не похожи на прежние. Сражения с противником тяготеют к тому, что­бы стать бестелесными. Конечно же, это новое качество ратный труд во многом пoлучает по ходу технического прогресса, преобразующего бойцов с оружием в ру­ках в опе­раторов, которые поднимают в воздух беспилотные летательные машины или отдают команды, ведя cyber war. Однако кроме технических средств, позволяющих из­бе­жать непо­средственного контакта с врагом, у бестелесных войн есть и иные возмож­но­сти. В первую очередь здесь нужно упомянуть замещение боестолкновений экономи­чес­кими санкциями, весьма эффективными (о чем свидетельствует их использование против Ирана) в условиях глобализованной хозяйст­вен­ной кооперации — оторванная от нее страна обречена на промышленно-финансовый упа­док. Пропагандист­ски-дезинформационные мероприятия отнюдь не являются изо­брете­нием текущей истории, но сегодня они подменяют со­бой массированное вторжение армейских подразделений, а не просто аккомпaнируют войнe, как было раньше. Импульс бестелесным баталиям дал финал холодной войны, за­вершившейся, несмотря на свои — принесенные до того — многочисленные жертвы, победой, которую Запад одер­жал без единого выстрела.

Развоплощению подвергаются только акции, совершаемые в рамках внешних войн (вклю­чая сюда борьбу иудео-христианской цивилизации с исламистским террором). Граж­данская рознь бывает в высшей степени хитроумной в тактическом плане (Кром­вель сделал карьеру, изменив маневренный строй кавалерийской атаки; тачанки Махно и туннели, прорытые по приказу генерала Во Нгуен Зиапа, обеспечивали батальные ус­пе­хи украинским анархистам и северовьетнамским националистам марксистского тол­ка). И все же внутренняя война не предрасположена к выработке радикальной страте­ги­чес­кой аль­тернативы по отношению к самой физиологии боевых действий, к извечному учас­тию в них гибнущих и убивающих тел. На такую перекройку войны способен лишь тот, для кого конститутивно самопреодоление, — трансцендентальный субъект. Уловки при за­щите жизни и захватe добычи свойственны любым организмам — не обязательно человеческим.

¹ См. подробно: Смирнов И. П. Социософия революции. СПб., 2004.

² Обратное соотношение, впрочем, также известно истории: война короля с парламентом в Англии се­ре­ди­ны XVII в. предшествовала революции Кромвеля.

³ Шмитт К. Теория партизана. Промежуточные замечания к понятию политического (Schmitt Carl. Theorie des Partisanen. Berlin, 1963) / Пер. Ю. Ю. Коринца. М., 2007.

⁴ Современные работы о гражданских войнах, претендующие на теоретичность, сосредоточены в ос­новном на материале, который поставляет Новейшая история. Между тем только если эти неурядицы бе­ру­т­ся во всей их протяженности, от первых известных нам к самым последним, они поддаются модели­рованию, раскрывающему их ноуменальное содержание. Сочинения, посвященные гражданским войнам, про­делали долгую эволюцию, которая началась в античных рассказах о перипетиях боевых операций (Фу­кидид, Цезарь, Лукан) и привела к новейшим исследованиям, пытающимся ответить на вопрос, како­вы наилучшие способы умиротворить враждующие группы населения и как избежать внутренних кон­флик­тов (см., например: Duffy Toft Monica. Securing the Peace. The Durable Settlement of Civil Wars. Prince­ton, 2010; см. также научную литературу, цитируемую далее). Граж­данская война — трудный предмет для генерализованного осмысления, отказ от которого принял на первых порах литературно-повествовательную форму и заканчивается теперь в нарастающем бегстве из ис­толкований агональности в изучение того, что ее исключает.

⁵ Что не прошло мимо внимания исследователей — см., напримeр, коллективную монографию: Trans­national Dynamics of Civil War / Ed. by J. T. Checkel. Cambridge; New York e. a., 2013; ср. уже статью Карла Дёйча: Deutsch Karl W. External Involvement in Internal War // Internal War. Problems and Approaches / Ed. by Harry Eckstein. London; New York, 1964. P. 100—110.

⁶ Ср. хотя бы: Waldmann P. Bьrgerkrieg — Annдherung an einen schwer faЯbaren Begriff // Bьrgerkriege: Folgen und Regulierungsmцglichkeiten / Hrsg. von H.-W. Krumwiede, P. Waldmann. Baden-Baden, 1998. S. 15—36.

⁷ Godelier M. Stamm, Ethnie, Staat. Ьber Gesellschaft und Gemeinschaft im Lichte der Anthropologie // Lettre international, 2010, № 91. S. 118—127.

⁸ Godelier M. La production des Grandes Hommes. Paris, 1982.

⁹ В разногласиях, предметом которых служит «публичное право», усматривал начало гражданских войн Фрэн­сис Хатчесон, посвятивший им специальный раздел в своей «Системе моральной философии» (Hut­cheson F. A System of Moral Philosophy (1755). Volume II // Facsimile Edition. Prepared by Bernhard Fa­bian. Hildesheim, 1969. P. 348—349).

¹⁰ По-видимому, далеко не случаен тот факт, что лидеры гражданских войн нередко происходят из семей, потерпевших непоправимый урон. Мстителями за невосстановимый ущерб, причиненный семье государ­ственным насилием, были, к примеру, Ленин, потерявший старшего брата, которого казнили за принад­леж­ность к антиправительственному заговору, и вьетнамский генерал Во Нгуен Зиап, чей отец, высту­пав­ший против колониального режима, умер под пытками в тюрьме. Отплачивая за надругательство над млад­шей сестрой, Панчо Вилья подался к бандитам, чтобы позднее возглавить одну из армий в Мекси­кан­с­кой гражданской войне.

¹¹ Цит. по: The Civil War and Reconstruction. A Documentary Reader / Ed. by S. Harrold. Malden, MA; Oxford, UK, 2008. P. 157—160.

¹² Misra A. Politics of Civil Wars. Conflict, Intervention and Resolution. London; New York, 2008. P. 62.

¹³ О повторяющихся и «замороженных» внутренних конфликтах см. подробно: Call Charles T. Why Peace Fails. The Causes and Prevention of Civil War Recurrence. Washington, 2012.

¹⁴ Smith M. L. R. Strategy in an Age of „Low-Intensity“ Warfare // Rethinking the Nature of War / Ed. by I. Duyvesten, J. Angstrom. London; New York, 2005. P. 44 (28—64). Эта констатация кочует из исследования в ис­следование — ср. хотя бы: Collier Paul e. a. Breaking the Conflict Trap. Civil War and Development Policy. Washington, 2003. P. 93 ff.

¹⁵ Насилие при этом часто становится автотеличным, заслоняет собой прочие цели гражданской войны, вов­се теряющей из виду исходное значение. Ср.: Waldmann P. Eigendynamik und Folgen von Bьger­kriegen // Bьrgerkriege: Folgen und Regulierungsmцglichkeiten. S. 108—109 (108—132).

¹⁶ Ср., напротив, трактовку Первой мировой войны как отвечающей — в своей регулярности — заветам Канта: Eksteins M. The Great War: Ritual, Symbol, and Meaning // Main Trends in Cultural History / Ed. by W. Melching, W. Velema. Amsterdam; Atlanta, GA, 1994.
P. 204—221.

¹⁷ Collier P. e. a. Breaking the Conflict Trap. P. 91.

¹⁸ См., например: Смирнов И. П. Генезис. Философские очерки по социокультурной начинательности. СПб., 2006. С. 73 сл.

¹⁹ С этой точки зрения неудивителен антигитлеровский альянс парламентских демократий со сталинским то­талитарным режимом: мировоззренческие расхождения не помеха для братства по оружию.

²⁰ Бердяев Н. Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии (1923). Paris, 1971. C. 195.

²¹ Знаменательно, что «Вервольф», созданный нацистами как будто для партизан­ских операций против на­ступаю­щих союзных армий, на самом деле боролся с дезертирами и дефетистами в рядах соотечест­вен­ников.

²² Трубецкой Е. Н. Отечественная война и ее духовный смысл. М., 1915. С. 6—7.

²³ См. подробно: Дмитриев Т. Теория партизана вчера и сегодня // Шмитт К. Теория парти­за­на. С. 264—265 (203—300).

²⁴ Попыткой снять здесь противоположность была Корейская война (1950—1953), развязанная как граж­дан­с­кая, но бывшая по замыслу мировой в миниатюре и вовлекшая в себя маоистский Китай и Совет­с­кий Союз, с одной стороны, а с другой — Север­ную Америку с ее союзниками. Показательно, что эта про­ба сил завершилась патовой ситуацией, для­щей­ся по сию пору. Вьетнамская война (1965—1973) расходи­лась с (как будто аналогичной ей) Корeйской в том, что продолжила антиколониальную борьбу народа (1946—1954), совместив ее c вну­тринациональным конфликтом. Как отпор чужеземному господству (вна­чале французскому, за­тем американскому) эта война располагалась в ряду многих других антиколо­ни­аль­ных войн сво­его времени, которые менее всего претендовали на то, чтобы стать прологом к третьей ми­ровой.

²⁵ Creveld M. van. The Transformation of War. New York e. a., 1991. P. 194 ff.

²⁶ Ibid. P. 195.