НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Оливье Ролен

Имя Сибири 

Оливье Ролен (род. в 1947 г.) — один из наиболее известных и читаемых писателей современной Франции. Родился в Париже (Булонь-Бийанкур), детство провел в Сенегале. Учился в лицее Луи-ле-Гран, затем в высшей школе Эколь Нормаль, которую закончил с дипломом по философии и филологии. Принимал участие в политической борьбе и входил в руководство маоистской организации «Левые пролетарии». Работал журналистом в «Либерасьон» и «Нувель Обсерватёр».

Автор романов: «Феномен будущего» (1983), «Изобретение мира» (1993), «Порт-Судан» (1994), «Бумажный тигр» (2002), «Комнаты» (2006), «Охотник на львов» (2008) и др. Многие его книги связаны с путешествиями, в том числе переведенная на русский язык книга «Пейзажи детства» (1999), которая написана в форме литературных репортажей и рассказывает о пяти мировых классиках — Набокове, Хемингуэе, Борхесе, Анри Мишо и Кавабате — и «пейзажах, которые окружали человека в детстве и от которых он на протяжении своей жизни никогда не отрывается полностью». Оливье Ролен — лауреат престижных литературных премий «Фемина» (1994), «Франс Культур» (2003) и большой литературной премии Французской академии «Поль Моран» (2010).

В 2010 г. Оливье Ролен вместе с несколькими французскими писателями проехал на поезде по Транссибирской магистрали от Москвы до Владивостока. Итогом этой поездки и стала его книга «Сибирь» (2011).

Предисловие к ней публикуется с любезного разрешения автора и издателя по: Olivier Rolin. Sibйrie. Iditions inculte. Paris, 2011.

Любить Сибирь не принято. Однако в этом пугающем слове я нахожу какое-то скрытое очарование. Прежде всего, это красивое слово. Почему? Не знаю, но оно красивое. Бос, например, — это некрасиво, как и Руан. И здесь дело не в краткости, потому что, допустим, воображаемый Рим так же приятен на слух, как Ванкувер, Вальпараисо, Калькутта (а еще Дюнкерк или Шербур), и это не только вопрос отдаленности. Или Енисей, Лена, Индигирка, Красноярск. Тем, кто этого не чувствует, неведома музыка слов. Вряд ли на далеких вокзалах и аэродромах они будут шептать — с наслаждением повторяя — названия объявляемых пунктов назначения, а ведь это одно из самых сокровенных и изысканных удовольствий путешественника. Названия обладают цветом, запахом, их текстура, подобно ткани, осязаема. Некоторые будто стремятся объять необъятное. Сибирь звучит хорошо, широко, как Сахара. В ней я слышу звенящее железо, вижу переливающиеся соболиные меха. Замечаю звезду, тающую, как соль в черной воде из стихотворения Мандельштама: «Тает в бочке, словно соль, звезда, / И вода студеная чернее. / Чище смерть, соленее беда, / И земля правдивей и страшнее».

Теперь оставим звуки. Я пробегаю глазами статью об этой «азиатской части СССР» в энциклопедии Ларусс ХХ века, издания 1931 года — это одна из книг, по которым я научился читать и, самое главное, предаваясь мечтаниям, странствовать. Я наталкиваюсь на слова «огромные реки», «безлюдные просторы», «нескончаемые берега», омываемые ледяными морями, и понимаю, что речь идет о месте, где земля не шутит (и я тут же с удивлением замечаю, что из-под моего пера вышла фраза финальной главы «Мерт­вых душ» Гоголя о «земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета»). Здесь все громадно, здесь не до утонченности. А еще — читаю я — здесь «климат суровый и крайне резкий», а в районе Верхоянска разница между максимальными и минимальными температурами превышает сто градусов: вот действительно страна, о которой можно сказать то, что Бодлер говорил о Гюго: «безмерность, бескрайность» образуют ее естественную среду. Можно, конечно, предпочесть легкость и камерность звучания, в этом есть свой шарм. Это очень по-французски. Но мне вовсе не претит, когда природа грубовата и не рядится в кружева. Чрезмерность — литературный огрех, а не географический изъян.

Русские авторы мало говорят о Сибири, потому что мало о ней знают. А когда упоминают, то в связи со зловещими образами каторги или Гулага. «В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов...» — начало «Записок из Мертвого дома». Чехов едет за десять тысяч верст от Москвы увидеть каторгу «Острова Сахалин» и привозит оттуда необыкновенные сведения по социологии, этнографии, истории, географии. Царские тюрьмы кажутся почти сносными по сравнению со сталинскими лагерями. Вспоминая о четырнадцати годах своего заключения, Варлам Шаламов находит для «Колымских рассказов»¹ суровый язык, намеренно лишенный изящества, способный описать голод, обмороженные ноги, содранные о камень ногти, облезающую от пеллагры кожу, надорванные тачками спины: страдания без стилистических изысков. Сибирь была синонимом Горя. Ее трагическую историю мы долго игнорировали или отвергали (в процитированной мною статье из энциклопедии говорится об «освоении» Сибири, но не рассказывается, какими ужасными средствами оно достигалось). Это сейчас уже известно, но нельзя сказать, что в полной мере осознано. Историческое пространство преумножает эмоциональную силу, которую таит в себе пространство физическое. Сопки, таежные тропы, дорога, что поднимается от залива, скованного льдом, рудник под открытым небом, все это — географические архивы одного из самых масштабных и массовых преступлений ХХ века (поразительная книга польского фотографа Томаша Кижны «Гулаг»² представляет более пятисот снимков, на которых былые лагеря соседствуют с сегодняшними пейзажами).

Любопытный факт: из всех русских писателей через Сибирь проехал только Чехов, писатель наиболее европейский. Но и он мало что написал о своем путешествии: насколько мне известно, десяток писем и заметок, опубликованных на французском языке под слишком уж завлекательным названием «Манящий Амур»³, и рассказ «В ссылке». За два с половиной месяца утомительного пути от Москвы до Сахалина, с апреля по июль 1890 года, он преодолел снег, град, дождь, распутицу, наводнения, ветер, пыль, ужасную дорожную тряску. «Сибирский тракт — самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем свете». Колбаса, которую он купил в Тюмени, может символизировать все тяготы его пути: «...когда же начинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепился зубами в собачий хвост, опачканный в деготь». Однако после Красноярска все меняется. Невероятно прозрачные бирюзовые воды Байкала напоминают ему Крым, и он «признается в любви к Амуру»: «...охотно бы пожил на нем года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло».

Простор — вот ключевое слово. Prostor. Недавно я читал интервью Джеймса Хилла, английского фотографа, живущего в России. «Я родился на маленьком острове, — пишет он, — и безмерность этой страны меня завораживает». Я полностью разделяю его восхищение. Сибирь — как выход в открытое море, но только применительно к суше. Чехов замечает, что «обычная человеческая мерка в тайге не годится. <...> разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается...». Он рассказывает, что зимой там появляются люди на оленьих упряжках, приехавшие непонятно откуда, с Крайнего Севера, «...но что это за люди и откуда они, не знают даже старики». Самолеты и спутники сменили перелетных птиц, но местные жители немногим больше знают об окраинах своей земли. Помню, что в один из первых приездов в Иркутск мне случалось спрашивать, на каком расстоянии находится побережье Ледовитого океана — мои собеседники не имели об этом ни малейшего представления. Далеко, очень далеко, да и дорог туда нет, так зачем вообще спрашивать? Меня поразила эта страна, чьи пределы — берега и границы — несомненно, существуют, но они так далеки и недоступны, что, кажется, совершенно упразднены.

Я листаю атлас (из России я привожу как можно больше атласов; эта страсть к картам подогревается еще и тем, что в мой первый приезд, в 1986 году, было практически невозможно их найти: страна не имела отображения, оставалась незримой). Там я вижу обозначения великолепных мест — гряду низких островов вдоль побережья Чукотского моря, к востоку от мыса Шмидта; пунктирную линию в открытом море, указывающую морской путь из Архангельска до Владивостока протяженностью в 10 490 километров. Мы находимся за полярным кругом, чуть к востоку от 180 меридиана, значит, у антиподов; здесь должна была бы проходить линия перемены даты, если бы не чья-то удачная идея скосить ее к середине Берингова пролива, чтобы захватить квадратный выступ Чукотки, напоминающий морду какого-то зверя (в «Записках о путешествии по Арктике» американский писатель и натуралист Джон Мьюр⁴ рассказывает о морской экспедиции в эту область в 1881 году). Мысль о том, что где-то в пространстве, изображенном на карте, остаются до сих пор не известные и не исследованные уголки, не так уж и безумна. На этой огромной территории — белой поверхности, где водные пути словно рисуют сеть синих прожилок, — есть только одна дорога, длиной в две сотни километров, которая соединяет одно глухое селение под названием Иултин с другим глухим селением под названием Эгвекинот на Анадырском заливе (еще один великолепный топоним). Маленький значок уточняет, что в Эгвекиноте есть одна бензоколонка: вот уж действительно информация, которая может пригодиться. Анадырь — город с двенадцатью тысячами жителей (если верить Википедии), окружной центр, к которому не ведет ни одна дорога. Туда добираются только на самолете или на корабле. Я не хочу умереть, не увидев Анадырь, отгородившийся от мира, как ракушка на побережье Берингова моря.

Разумеется, путешественникам, которым посещение Венеции представляется верхом блаженства, будет трудно понять меня. Однако тяга к дальним странствиям скрывает не наивное (хотя и бесспорное) желание поразить домоседов, а что-то иное. Отойти от своих истоков, услать себя как можно дальше от привычных мест — одно из стремлений, достойных уважения. Следуя по стопам Чехова к Николаевску-на-Амуре, открываешь куда больше, чем слоняясь по Эру-на-л’Адуре. В основе этой не-успокоенности — сомнение: всегда ли нам ближе то, что рядом? И разве не может нас тронуть то, что происходит на другом краю земли? Чем мы «чужестраннее», тем у нас больше шансов стать самими собой. Возможно, там нас ждет нечто; то, что мы потеряли и должны обрести, нечто противоположное, иное, далекое. Возможно, это — внезапное постижение несоразмерности, необъятности, пустой и все же как бы заполненной словами и историями, то, что Жан-Кристоф Байи испытал на ночной дороге близ Ладоги.⁵ Возможно, это — голубая дымка, мерцание черной воды, перламутровое небо полярной ночи, яркое сияние — все то, что Василию Голованову, автору «Оправдания бессмысленных путешествий»⁶, кажется невыразимым словами, но дает уверенность, что он переживает мгновение, которое помогает жить дальше, своеобразную «конденсацию будущего». Это — языческое озарение, которое Сегален приписывает Гогену, оказавшемуся на Маркизовых островах⁷, светлое умиротворение, охватившее Николя Бувье у Хайберского перехода, открытие, далекое от поверхностной экзотики и скорее похожее на то, что автор назвал «некоей душевной недостаточностью, с которой нужно научиться сосуществовать, бороться и которая, быть может, как ни парадоксально, — наша самая надежная движущая сила».

¹ Verdier, 2003.

² Acropole, 2003.

³ Йditions Cent Pages, 2000.

⁴ Josй Corti, 2008.

⁵ Panoramiques, Bourgois, 2000.

⁶ Verdier, 2007.

⁷ Dans Hommage а Gauguin, et Le Maоtre-du-Jouir.

Перевод с французского Philibert’а