ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Каминский

*  *  *

А бабочка, когда к ней приглядеться,

какой-то ужас. Боже сохрани!

Нет у такой, боюсь, души и сердца.

Зачем такой уродине они?

Жить без надежды, не любя, не веря,

имея только зверский аппетит,

нося под маской агнца образ зверя?!

Тобою восхищаться мне претит!

Едва ль меня своей обманешь прытью,

в июльском зное крылья полоща,

агент холодной бездны под прикрытьем

расписанного золотом плаща.

Едва ли, на тебя наткнувшись сдуру,

на твой шальной и сбивчивый полет,

я стану воспевать твою натуру,

дыша, как впавший в прелесть рифмоплет.

Не строй мне глазки! Ясно нам обоим,

что в царстве красоты — особняком

твой чудный плащ с чудовищным подбоем,

распахнутый над бедным васильком.

О, это падших ангелов кокетство!

И дел бездушных мрачный неолит,

где красота не цель еще, а средство

хотя бы зверский голод утолить.

О, правда подноготная, изнанка

поэзии восторженной лгуна...

И никакая ты не мусульманка,

а куколка, сошедшая с ума.

*  *  *

Если уж слово кому вменило

гнет послушания, спору нет, —

это поэт. Вот и пьет чернила...

(ибо без этого кто поэт?!)

Кто из таких поутру без дрожи

может ожить, заблажить, верней?!

Слово не спит, даже ночью гложет

душу до самых ее корней.

Ангел какой или бог античный

выжил бы, с неба сойдя, в миру,

если б не утром стакан «Столичной»

в пору похмелья в чужом пиру?

Если б не женщин чужих печали

о проходимце и подлеце,

жизнь обещавшем свою в начале

и отобравшим твою в конце...

Пели б глаголов в ушах моторы,

в строчках созвучий жила б игра

(каюсь, чернилами от которой

все же немного разит с утра)?

Да, мутный взор и трусы из ситца...

Но каково этот груз носить

слов, от которых не откреститься

и до конца в себя не вместить?!

*  *  *

Да, были дела мои плохи,

но, лишь удавалась строка,

и я на законы эпохи

без страха взирал свысока.

А что? Разве флаги над нею

иль заговор длинных ножей

здесь были глаголов главнее

и рифмы глубокой важней?

Ведь дух ее, в чем-то паучий,

и ражих богов ее рать

годились здесь только на случай —

врага, заклеймив, попирать.

Я знал, что в истории новой

она своей правдой от нас

оставит в земле лишь метровый

песчаника ржавого пласт,

что все ее знания — махом —

и весь ее пройденный путь

окажутся в вечности прахом,

который не грех и стряхнуть.

И верил, лишь Слово в итоге

ни в прах обратится, ни в дым,

поскольку ни духи, ни боги

в ней были не властны над ним.

*  *  *

1

Медленно сходит на нет

жизнь, обещавшая праздник.

Разве что с ветки ранет,

кругл и румян, как корнет,

спелостью дразнит,

где-то в пространстве ином

(а назовем его раем!)

реет, забыв о земном,

грешным счастливым вином

вширь распираем.

В бок ему зубы вопью,

вдруг за живое задетый,

и окажусь с ним в раю?

(Это за жизнь-то твою,

бражник отпетый?!)

Винный и праздничный вкус,

впрочем, нисколько не сладок.

Уксус на губке, убрус,

кровью залитый... Искус

выпасть в осадок.

В душу вползает зима —

быть или взять и напиться

так, чтоб уж дальше сама

как-то писалась она —

жизни страница?

2

Тихо уходит из рук

то, к чему руки привыкли.

Флейта, с чего б это вдруг

всхлипы, творившие звук,

разом охрипли?

Как это — музыки вне?!

Скажешь, я музыку эту

слышу уже не вполне

иль, может, больше во мне

музыки нету?

Что это — тень на лице

или вцепилась когтисто

смерть, словно муха цеце,

с ядом мгновенным в конце

жизни флейтиста?