ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

Валерий Сендеров

ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ДАНИЛЕВСКОМУ

Это было около полувека назад. Американский ученый Ф. Фаднер, специалист по творчеству Н. Я. Данилевского, решил составить резюме взглядов своего подопечного. Или же взглядов последовательно панславистских: разницы между этими целепостановками ученый не усмотрел. И вот что у Фаднера получилось:

1. Сущностная вражда, ненависть Европы к России и славянам;

2. Неизбежный и естественный характер антагонизма России и Европы;

3. Отрицание того, что европейская цивилизация есть синоним общечеловеческой цивилизации;

4. Обвинение русских западников в попытке деформировать, извратить «основы русско-славянского организма»;

5. Необходимость, неизбежность борьбы России против Европы и понимание этой борьбы как единственного средства решения «восточного вопроса» (то есть проблемы Константинополя и проливов, которая идентифицировалась Данилевским со «славянской проблемой» в целом);

6. Историческая закономерность создания Всеславянского союза во главе с Россией и отношение к данному союзу как к единственному средству выживания славянства и обеспечения его богоугодной победы над Западом.¹

1962-й стоял на дворе. Кто, кроме кабинетного ученого, мог размышлять над проблематикой панславизма — в наши-то дни? Во всяком случае — не в СССР. Борьба с Европой не интересовала советский народ. Он делегировал ее своим лучшим представителям — сам же лишь наслаждался чувством глубокого и полного удовлетворения от их речей. Идеологическая жизнь текла мирно. В навсегда, казалось бы, предначертанном для нее русле.

Сегодня... Сказать, что крайние идеи двухвековой давности штудируются и усваиваются политиками, бизнесменами, студентами и домохозяйками, — значит вообще еще ничего не сказать. Лишь близкая к стопроцентной степень усвояемости все еще несколько поражает.

Что в длинном, несколько занудном «списке Фаднера» не применимо и к нашим дням? Пожалуй, лишь один пункт. Проблема Константинополя кажется современному человеку все-таки несколько устаревшей. Надолго ли? «Присоединение Крыма» дает основания скептически ставить этот вопрос. Да еще термин «славянство» несколько потеснен уклончиво-дипломатичным оборотом «Русский мир». Который означает ровно то же самое. Но как-то нелепо подчас лишний раз говорить о «сущностной вражде Европы к России и славянам». Вдруг, неравен час, кто напомнит, что мировое славянство давно переместилось на другую сторону идеологических баррикад? Проникшись, надобно полагать, уверенными пророчествами о себе Константина Леонтьева...

Можно, таким образом, утверждать: идеи Данилевского сегодня востребованы. Востребованы обществом. Востребованы властью. Не всем обществом, разумеется. Но вполне достаточной его частью. Достаточной для того, чтобы любые действия «в духе Данилевского» имели серьезные шансы на успех. И этого в России уже нельзя не учитывать.

Однако... Констатируя эти очевидности, мы подошли вплотную к некоторым парадоксам и сложностям книги Данилевского. Точнее же — ее исторической судьбы.

«Россия и Европа» — почитаемая обществом книга. Но — не читаемая им. Говоря по совести, нелегко найти человека, осилившего канонический труд до конца. И причины этого — различного рода. Связаны они как со стилистикой «России...», так и с основным ее содержанием. Перед нами прежде всего — просто очень слабая книга. Автор — систематик, в этом состоит сильная сторона его сомнительных построений. Но книга его абсолютно бессистемна. Мысли растекаются, расползаются; и немало нужно читательского труда, чтобы собрать их, связать воедино. Для такого труда нужно, однако, априори быть уверенным в ценности «восстанавливаемого».

От тяжкого вздоха по поводу «России...» не удерживались и верные попутчики идей Данилевского. А вздохи такие — многого стоят. «Истинно великой (хотя и очень дурно местами написанной) книгой» титуловал труд Данилевского К. Леонтьев.² Это могло бы сойти и за комплимент. У какого-нибудь другого автора...

Но к оценке Данилевского единомышленниками мы еще вернемся. Пока же — несколько слов о другом.

Восприятию полезной книги можно бы в конце концов и поспособствовать. Благо опыт в таком способствовании у нас большой. Ну подумаешь: очень дурно написана... Но тех, кому ведать надлежит, охватывает странный паралич в присутствии этой книги. Что-то удерживает почти всех на расстоянии от нее. На уменьшающемся, — но упорно соблюдаемом расстоянии.

Причины такой деликатности довольно неожиданны. И не обратившись внимательно к текстам Данилевского, их достаточно трудно понять.

«Применение правил христианской нравственности к межгосударственным и международным отношениям было бы странным смешением понятий, доказывающим лишь непонимание тех оснований, на которых зиждутся эти высшие нравственные требования. Требование нравственного образа действия есть не что иное, как требование самопожертвования. Самопожертвование есть высший нравственный закон... Но единственное основание для самопожертвования есть бессмертие, вечность внутренней сущности человека... Но государство и народ суть явления преходящие, существующие только во времени, и, следовательно, только на требовании этого их временного существования могут основываться законы их деятельности, то есть политики... Всякому свое, для всякого разряда существ и явлений есть свой закон. Око за око, зуб за зуб, строгое право, бентамовский принцип утилитарности, то есть здравого понятия пользы, — вот закон... отношений государства к государству. Тут нет места закону любви и самопожертвования».³

Итак, государство — не человек. А человек — не государство. Мысль не то чтобы очень новая. Но, кажется, впервые (во всяком случае со времен Ивана Пересветова) она используется для категорического отрицания христианской государственности как таковой. Консерваторы в России всегда признавали приоритетность морального авторитета. И потому их философия чисто этатист­ской, тоталитарной никогда не была. Данилевский с новаторской агрессивно­стью эту приоритетность отрицает.

«Закон утилитарности», «бентамовский принцип»... Что бы ни имел в виду автор — абстракции достаточно убедительно никогда не звучат. Но места для подобных претензий Данилевский не оставляет. Ярко, понятно, на важнейшей геополитической проблеме века показывает он, чтЛ именно его внехристиан­ский подход означает в действительности.

«Если настоящая война, все ее жертвы, все горе, нами перенесенное, все ошибки, нами сделанные, все криводушие наших противников и союзников, все оскорбления, нами претерпенные, — будут иметь своим результатом, что факт этот — факт антагонизма Европы и России — достигнет наконец до нашего сознания, станет нашим политическим догматом, то, несмотря на всю горечь испитой нами чаши, мы не напрасно воевали, не напрасно тратили достояние и кровь России. Такой результат был бы драгоценнее всяких материальных приобретений, всякого видимого успеха, даже такого, как овладение проливами и водружение креста на куполе святой Софии».⁴

Вот это — по-нашему. Все точки — над «i»! Устыдитесь, европейские Марксы со своими «интересами западной цивилизации»!⁵ Умолкните, русские Тютчевы с вашими идеалами «софийского креста»!⁶ Мы за идеал воюем, — да за другой! Да здравствует наша священная ненависть к Европе!

Понятно теперь, почему окончательно официозной философия Данилев­ского все-таки в России не станет?

Есть такие идеологические... домї. Их все с большим удовольствием посещают; но что же поделаешь, коли в дамском обществе не совсем принято все-таки о них говорить? Да и нужны ли еще в России подобные разговоры? Меняют ли они в стране еще что-нибудь?

«Россия для достижения своих целей должна пользоваться всеми ошибками Европы, всяким внутренним раздором ее, всякою надобностью, которую то или иное государство может встретить в помощи России».⁷

«Нам необходимо... отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами, о какой бы то ни было связи с тою или другою политической комбинациею европейских держав — и прежде всего, приобрести совершенную свободу действий, полную возможность соединиться с каждым европейским государством под единственным условием, чтобы такой союз был нам выгоден».⁸

«И стоит ли из-за пустяков этак петушиться?» — недоуменно пожимает плечами сегодняшний читатель...

Но канонизировать философию Данилевского — агрессивную смесь этатизма, атеистической православности, панславистского европоненавистничества — было бы сегодня уже ни к чему. Для успеха ее это было бы даже и неполезно. С мрачной подозрительностью тоталитарная психология относится к выдаче своей классики на открытый читательский суд. Когда с божества сдергивают покрывало — не падает ли с покрывалом и вся божественность его? Тоталитаристы усвоили эту премудрость египетских колдунов и халдейских магов.
И почтения к истине они добиваются не разъяснениями ее. А косвенными, так сказать, методами.

Автор «России...» — конечно же, «величайший», конечно же, «гениальный». Теория его — не ниже открытия Коперника.⁹ Книга Данилевского — «взгляд, брошенный на историю не с „кочки зрения“ европейской цивилизации, а... с высоты Божественного устроения всего сущего на все в человече­ском мире и вокруг него».¹⁰ Трудно, разумеется, оценивать подобные восторги всерьез. Но если этой грустной, но небесполезной работой заняться — видишь явное нарастание таких придыханий взахлеб.

Серьезные авторы пытаются давать более содержательные, подчас ситуационные, оценки. Опираются они, как легко понять, обычно на современников Данилевского. Но при этом нередко ведут к курьезу. Результат оказывается противоположен желаемому.

В 1869 году Достоевский, находясь во Флоренции, с нетерпением ждет новых номеров журнала «Заря»: в нем публикуется «Россия и Европа». «Данилевского статья... редкая вещь. Этот Данилевский был прежде социалист и фурьерист, замечательнейший человек и тогда еще, когда попался... по нашему делу, был удален, и вот теперь воротился вполне русским и национальным человеком».¹¹ Так пишет Достоевский одной из своих родственниц, С. И. Ивановой. «Сомневаюсь несколько, и со страхом, об окончательном выводе, я все еще не уверен, что Данилевский укажет в полной силе окончательную сущность русского призвания, которая состоит в разоблачении перед миром Русского Христа, миру невидимого, и которого начало заключается в нашем родном Православии. По-моему, в этом вся сущность нашего будущего бытия».¹² Это уже из письма фактическому редактору «Зари» Н. Н. Страхову.

Но ничего в этом роде Достоевский, конечно же, не дождался. Здесь дороги мыслителей принципиально разошлись. Достоевский жаждал оправдания России, разъяснения высшего смысла ее бытия. Данилевский же воинственно утверждал: не надобно нам никаких «высших смыслов»! Словом, «мы русские — какой восторг!». Что ж, присказка, может, и хороша — в устах чудаковатого полководца, обращенная к солдатам. Но вряд ли она всегда достаточна для мыслителя...

«Избави Боже большинству русских дойти до того, до чего, шаг за шагом, дошли уже многие французы, т. е. до привычки служить всякой Франции и всякую Францию любить!»¹³ (Курсив мой.) Это уже другой «полусоратник» Данилевского, Константин Леонтьев...

Но перейдем теперь к главному. К обстоятельствам, обеспечившим «России и Европе» многолетие и успех. Без сопутствующих обстоятельств эта книга осталась бы тем, что она и есть: полуграфоманским причудливым упражнением историка-любителя. Вышло, однако же, по-другому.

Началом выхода книги стал 1869 год. Александровские реформы были в разгаре. Больше семилетия минуло с момента освобождения крестьян. Через три года после их освобождения России был дарован «гласный, скорый, правый, милостивый, равный для всех» суд. Крепло земское самоуправление (осторожно вводившееся еще Николаем).

Реформы были в разгаре. Так же как и неприязнь к ним. Все обстоятельства, казалось, компрометировали саму идею европейских преобразований. От старых судов хоть знали, чего ждать. Новые то выносили тяжкие приговоры маловиновным, то оправдывали убийц. Земства дополнили традиционный бюрократический хаос общественным, новым. Но самым тяжким оказался, разумеется, крестьянский вопрос.

Худшим наследием крепостничества были патерналистские настроения народа. Конечно, этого следовало ожидать. И еще предыдущий царь начал планомерно готовить народ к свободе. План николаевского «процесса против рабства» был прост. Государственные крестьяне получали имущество, получали заметную степень свободы — в обмен на одно обязательство: самим вести свои дела. Власть вмешивалась лишь в действительно критических случаях. И результат оказался убийственным. Управляться с чем-либо такой крестьянин, как правило, решительно не хотел. Он мучительно завидовал соседним мужикам, барским. «Их превосходительства надежно агитируют в пользу крепостного права», — язвили помещики в адрес николаевских министров.

За год до выхода книги Данилевского к агитации присоединилась и природа: в двух десятках губерний случился очередной неурожай. На сей раз оказался он катастрофой небывалой. Прежде в случае голода помещики кормили своих крепостных. Как ни относился барин к крестьянам, дать им вымереть не позволял просто здравый смысл. Да и закон требовал содействия, — а за выполнением «крестьянских» законов правительство следило весьма строго. Но теперь вся система рухнула. «Ах, они теперь свободны? Они такие, как я? Ну и...» Частная и правительственная благотворительность оказывались в таких условиях каплей в море.

Как менялось со временем отношение общества к реформам? Возьмем несколько неожиданный срез: посмотрим, как менялась позиция ведущих консерваторов страны. Тех, кто к середине 1860-х был уже решительным противником европейских преобразований.

Константин Леонтьев. В первые годы реформ — убежденный либерал, это видно по его статьям и переписке.

Константин Победоносцев. В молодости сотрудничал с изданиями Герцена и Огарева. Готовя юридические реформы, Константин Петрович считал, что лондонская огласка ускоряет дело, не дает петербургским бюрократам его утопить. Впрочем, так рассуждали многие.

Михаил Катков. Убежденно поддерживал правительство под лозунгом «Основой преобразований должен стать существующий порядок».

Сам Данилевский в молодости — петрашевец и фурьерист. Это не либерализм, разумеется. Но и не консерватизм же.

Все это, однако, не означает, что общество, как по команде, повернулось «направо». Дело обстояло несколько сложней.

Общество было полностью дезориентировано. Признак гуманности, цивилизованности, прогрессивности — европейский путь. Так еще недавно учили всех. Исключением не были и несколько чудаков-славянофилов: они тоже необходимости той или иной европеизации не отрицали. Значит, все это — неправда? Значит, наш вечный удел — тесный терем да самодур-бюрократ?

Книга Данилевского все расставила по своим местам.

«Потому и не удается у нас европейничанье, — припечатал он реформаторов хлестким словцом, — что мы принадлежим к иному, чем европейцы, культурно-историческому типу» (курсив мой). Читателя книги Данилевского, привыкшего сходство с европейским стандартом критерием цивилизованности как раз и считать, это объяснение устраивало вряд ли. Но тут читатель вооружался высокой теорией. Той самой, в которой, как клянутся апологеты Данилевского, всяких там Шпенг­леров-Тойнби наш мыслитель далеко превзошел. Человечество делится на культурно-исторические типы. Всего их десять. Все эти типы несравнимы. Каждый из них живет сам по себе и ничему не может научить соседа. Впрочем, есть между типами и маленькая разница. Половина из них — лишь подготовительные, то есть ни на какую законченную культурную деятельность не способны. Евреи и эллины уже кое-что могут: культура первых религиозна, вторых — художественна. Но ни одного из остальных смыслов у них нет. А посему евреи и эллины, а также и римляне — одноосновные культурно-исторические типы. Германо-романскому типу везет, он двухосновный. Славянский же тип «будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом».¹⁴ А почему мы в четыре раза превосходим нормальную реальность? Потому что являемся наследниками двух предыдущих культур: еврейской и византийской. Вопреки, правда, «закону Данилевского». По которому подобное наследование абсолютно невозможно.

Надеемся, читатель простит нам веселое отношение к научной ипостаси эпохального труда. Постараемся исправиться: мы возвращаемся к действительно серьезной теме. К исторической судьбе идей Данилевского.

«Бомба народовольца Гриневицкого прервала в этот день ход российских реформ». Так часто оценивают цареубийство 1 марта 1881 года. Но это не совсем так. Начатое не так просто прервать. Да к тому же к началу 1880-х стали давать реформы уже и ясные плоды. Новые «крестьянские» законы облегчали положение «крепких» мужиков, давали им возможность вырваться из-под общинного гнета. Военную реформу, блестяще проведенную министром предыдущего царствования, Александр III не стал, как хотел поначалу, даже и корректировать. Политика нового царствования стала, таким образом, причудливой смесью реформизма с контрреформизмом. Сергей Витте даже считал, что Александр III, проживи он подольше, превратился бы в последовательного реформатора.

Конечно, это не так. Для великого финансиста главным была экономиче­ская и политическая суть реформ. Но он не понимал решающей роли в России идеологической составляющей происходящего.

Реформы продолжались. Но продолжались они — уже в другой стране. Западническая Российская империя оказалась стертой с идеологической карты. Место ее — быстро и уверенно — заняло «Русское царство».

В «царстве» же реформы сущностно не существуют. Законы его бытия противоположны имперским. Жизнь вне истории, неподвижность, тихость... Но этот идеал умственной тихости с православным, христианским «тихим житием» ничего общего не имеет.

«Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной системы государств и служа противовесом Европе во всей ее общности и целостности».¹⁵

«ПНгало, отпугивающее от Всеславянства, есть опасение всемирной монархии — страх перед мировладычеством... Но такое мировладычество... было бы не специально русским, а всеславянским... Древних римлян не пугала мысль о всемирном владычестве...»¹⁶

Новое царствование сделало книгу Данилевского официальной философией русской истории.

Но даже не очевидная внешнеполитическая авантюрность этой философии стала по-настоящему убийственной для России. Взрывчаткой быстрого действия сделался национальный вопрос.

«Для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, болгара (желал бы прибавить и поляка), — после Бога и Его святой Церкви — идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага».¹⁷

Николай I пропаганду приоритета этничности рассматривал как антигосударственную. Юрию Самарину за более умеренные речи довелось ненадолго и в крепость угодить. Правительство Александра II сделало традиционную роковую ошибку российских реформаторов: оно на идеологию особого внимания не обращало. А идеология — мужала. И если бы еще осталась она лишь в области абстрактных деклараций...

«Притворяться всечеловеками, ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию евреев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им постепенно все государственные и общественные позиции — вот что наши либералы называют имперской политикой. Нет, это не политика вовсе, это — самоубийство... Империя — как живое тело — не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам» (курсив автора — М. О. Меньшикова).¹⁸

Это уже не Данилевский — это развитие его идей. Развитие, как видим, весьма творческое.

У русских правых был этический принцип: действия монархов критиковать нельзя. Совсем уж не согласен — промолчи. И перед нами весьма грубое нарушение этого принципа. Больно уж поперек горла встала идеологам «Русского царства» имперская политика екатерининско-николаевских времен...

«Националистической революцией» называют некоторые мыслители идеологическую катастрофу последних двух царствований. Есть ли в этом преувеличение — хоть какое-нибудь?

Россия откликнулась на панславистские призывы. Сходным образом отреагировали как неславянские, так и славянские враждебные племена (очередное выразительное напоминание об этом мы наблюдаем ныне). Воскресили ли эти «племена» в памяти свою частью забытую историю? Или, как считают некоторые, просто придумали ее? Что ж, и так и так бывает. Но все сошлись в ненависти к «объединителям славян». Во времена Данилевского дело еще ограничивалось активной неприязнью.

Так что успехи панславизма были налицо.

А сами русские? Те, к кому вдохновенные призывы как раз и были обращены?

«Стержневой — русский — народ в нашей стране забыт и забит. Где его представительство? Национальные интересы? Между тем все держится именно на нем...» Сколько тысяч раз мы слышали это... Интересно, страдали ли «коренные» римляне от своей невыделенности — по сравнению с римским же гражданином Савлом... Но не будем спорить. Лучше просто посмотрим на историю. Вот — эксперимент уже был поставлен. «Вставай! Царствуй, племя!» И что?

А — ничего...

Русское самосознание так и не возникло. И с этим, по сути, соглашаются и националисты. Не громко и не торжественно, правда...

Да как, интересно, оно и могло возникнуть? Еще перед Первой мировой на вопрос о национальности можно было получить весьма разнообразные ответы. «Мы пскапские». «Тамбовские». «Тутошние». О каком же национальном сознании можно было и говорить?

Русский народ просто смачно плюнул на своих шовинистов. И это, несомненно, делает ему честь.

Но когда подошел конец — защищать страну оказалось некому.

Ну а сами ученики Данилевского? Какова оказалась их судьба?

Все было просто. Одних расстреляли большевики (того же Меньшикова). Другие чуть позже пошли к ним на службу. Не за страх. За совесть. Новая власть сильная? — Сильная! Прочная? — Прочная! Боятся нас все? — Боятся!

Так чего же, собственно, нам надо еще...

¹ Fadner F. Seventy years of panslavism in Russia: Karamzin to Danilevsky, 1800—1870. Georgetown, 1962 (цит. по: Пивоваров Ю. Николай Яковлевич Данилевский. Проблема целостности этико-политических воззрений // Русская политическая мысль второй половины XIX в. М., 1989. С. 19).

² Леонтьев К. Письма о восточных делах // Он же. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 376.

³ Данилевский Н. Россия и Европа. М., 2008. С. 43—44.

⁴ Данилевский Н. Горе победителям! // Он же. Политическая философия. Дополнения к книге «Россия и Европа». М., 2013. С. 174.

⁵ Маркс К. Разоблачения истории тайной дипломатии XVIII века / Вопросы истории. 1989. № 4.

⁶ Тютчев Ф. Россия и Запад. М., 2011.

⁷ Данилевский Н. Политическая философия. С. 191.

⁸ Данилевский Н. Россия и Европа. С. 546.

⁹ Балуев Б. Споры о русской истории // Н. Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа». Тверь, 2001. С. 116.

¹⁰ Балуев Б. Споры о русской истории. С. 190.

¹¹ Достоевский Ф. Письма. В 2 т. Т. 2. М.—Л., 1930. С. 176.

¹² Там же. С. 181.

¹³ Бердяев Н. Константин Леонтьев. Paris, 1926. С. 200.

¹⁴ Данилевский Н. Россия и Европа. С. 620.

¹⁵ Там же. С. 491.

¹⁶ Там же. С. 502—503.

¹⁷ Там же. С. 158.

¹⁸ Цит. по: Империя и нация в русской мысли начала XX века. Сост., вступ. ст. и примеч. С. М. Сергеева. М., 2004. С. 67.