ИСТОРИЧЕСКИЕ ЧТЕНИЯ

 

Игорь АРХИПОВ

«ДЕЛО ЛОПУХИНА»: «НЕОБЫЧАЙНО ЯРКИЙ
МАТЕРИАЛ ДЛЯ ОЦЕНКИ ВЛИЯНИЯ ПОЛИТИКИ
НА ДЕЛО
ПРАВОСУДИЯ…»

Беспрецедентный процесс по обвинению в тяжких государственных преступлениях бывшего директора Департамента полиции Алексея Александровича Лопухина (1864—1928) состоялся в Санкт-Петербургском окружном суде 105 лет назад. В течение трех дней Особое присутствие Правительствующего Сената рассматривало с участием сословных представителей дело отставного действительного статского советника Лопухина, который уже более трех месяцев содержался под арестом в «Крестах». Приговор Лопухину вынесли весьма суровый — 5 лет каторги и лишение всех прав состояния. Впрочем, этот крайне редкий случай привлечения к суду высокопоставленного сановника (пусть даже бывшего) отнюдь не стал свидетельством долгожданного торжества в России принципов «правового государства», одинаково строгой и беспристрастной для всех представителей власти ответственности перед законом за свои действия и т. д. Напротив, и арест Лопухина, и судебное разбирательство, и обвинительное заключение, абсурдное по содержанию инкриминируемых преступлений, и оглашенный приговор оказались очень символичными в другом смысле. Все манипуляции вокруг «дела Лопухина» ярко иллюстрировали непоследовательность и половинчатость шагов власти по обновлению государственного строя, предпринимавшихся после издания Манифеста 17 октября 1905 года. Было наглядно продемонстрировано, насколько серьезно расходится «реальная политика» правящей элиты, касавшаяся преобразований в «конституционном духе» и формирования правового государства, с ожиданиями широких общественных кругов.

«Дело Лопухина» целенаправленно инспирировалось лично премьер-министром П. А. Столыпиным с Высочайшего разрешения императора Николая II как образцово-показательная расправа над человеком, решившимся приоткрыть тайны политической полиции. «Государственным изменником» объ­явили бывшего руководителя Департамента полиции (в 1902—1905 годах), который способствовал разоблачению преступной, провокаторской деятельности Евно Фишелевича Азефа — члена ЦК партии социалистов-революционеров (ПСР) — эсеров и руководителя ее Боевой организации. Именно Лопухин стал «преступником», приговоренным к «реальному сроку», а не «главный террорист», предававший ради денег и собственных амбиций как товарищей по партии, так и политическую полицию, которая обеспечивала его безбедное существование. И покровители Азефа из «охранки», поощрявшие незаконную деятельность агента-провокатора, в ходе процесса оказались вне сферы правосудия, причем это было сделано с вызывающей откровенностью. Власть показывала, таким образом, что не допустит посягательств на систему политической полиции — «охраны», как основы обеспечения государственной безопасности, и особенно на ключевой метод ее работы — провокацию. «Охранка» остается «государством в государстве», она по-прежнему не подвержена переменам и находится вне сферы общественного контроля.

Одиозность затеянного властью судебного процесса над Лопухиным была очевидна общественному мнению. Вопиющий пример «кривосуда». Непри­крытая политическая расправа, предрешенная на самом высоком властном уровне. Преследование, не имеющее ничего общего с принципами независимости судебной системы и с ценностями правового государства в целом. Либеральная общественность избавлялась от остатков иллюзий и надежд на перемены, в соответствии с декларировавшейся Столыпиным формулой: «Сначала успокоение, затем реформы». Более того, вызванные «делом Лопухина» бурные общественные обсуждения, затрагивающие весьма болезненную тему — о месте спецслужб в «обновленной России», оказались поистине пророческими. Вскоре и сам глава правительства и одновременно министр внутренних дел стал очередной жертвой системы, твердо оберегаемой на высшем государственном уровне. «Меня убьют, и убьют члены охраны», — безнадежно заметит незадолго до роковых выстрелов в Киеве 1 сентября 1911 года Столыпин, неизменно защищавший от нападок общественности, в том числе депутатов Государственной думы, институт «охраны», его идеологию и повседневную практику.

 

Достойное признание

19 января 1909 года, около 6 часов утра, к фешенебельному дому № 7 по Таврической улице подошла внушительная процессия. Три десятка вооруженных городовых в панцирях, приставов, околоточных перекрыли все выходы из дома. Присутствовал на месте «спецоперации» лично полковник А. В. Герасимов — начальник Санкт-Петербургского охранного отделения. К дверям квартиры № 9 в сопровождении жандармских начальников поднялись судебный следователь по особо важным делам и прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты. «Телеграмма на имя барина!» — незатейливо ответил дворник на вопрос горничной, разбуженной ранним звонком. Вышедший на шум в передней хозяин квартиры — мужчина средних лет, высокого роста, с небольшой проседью, в пенсне — держался с достоинством и спокойствием, словно ожидал появления незваных посетителей. После обыска и допроса, затянувшегося до 16 часов, бывший директор Департамента полиции А. А. Лопухин был арестован и доставлен в «Кресты». Выделенная ему одиночная камера № 3 главного корпуса предназначалась, по словам журналистов, писавших об этом сенсационном происшествии, для «особо привилегированных узников». Слух о происшедшем моментально облетел весь Петербург, вызвав, по газетным свидетельствам, ажиотаж: «Обыск у А. А. Лопухина и его арест заставили наше общество встряхнуться. Можно сказать смелее, что давно уже Петербург не испытывал такой лихорадки, как вчера».1

Примечательно, что при обыске Лопухин добровольно выдал важнейшую улику — письмо к нему политэмигранта В. Л. Бурцева, революционера-народника, известного историка революционного движения, издателя и редактора журнала «Былое». Владимир Львович от всего сердца благодарил Лопухина и просил извинений за то, что, вопреки обещанию, был вынужден передать конфиденциальный разговор «третьему лицу». Точнее, сначала Б. В. Савинкову, а затем и другим лидерам партии эсеров, а также участникам суда чести над Бурцевым, обвиненным в клевете на Азефа — «гордость» ПСР, главного организатора ее «террористической работы».2 Благодаря этому разговору 5 сентября 1908 года — он продолжался в течение шести часов в купе Восточного экспресса между Кельном и Берлином — Бурцев, давно подозревавший Азефа в провокации, получил важнейшее доказательство.

Лопухин и Бурцев были уже знакомы и встречались в редакции журнала «Былое», выходившего в 1906—1907 годах в Петербурге. Бурцев предлагал экс-директору Департамента полиции написать для журнала воспоминания, затронув и особенно интересовавший его вопрос — об используемых методах провокации. Алексей Александрович каждый раз уклонялся, и их общение ограничивалось просто разговорами на различные историко-литературные темы. Правда, в начале 1908 года Лопухин, приехав совсем ненадолго в Териоки по просьбе Бурцева (тогда он скрывался в Финляндии), пообещал как-нибудь в дальнейшем, находясь за границей, побеседовать и на тему провокации. И, отдыхая летом 1908 года на курорте около Кельна, Лопухин был готов к встрече. Однако из-за почтовой ошибки его письмо дошло до Бурцева с большой задержкой — уже накануне возвращения Алексея Александровича в Петербург. Практически выследив экс-главу полицейского ведомства на вокзале, Бурцев спешно взял билет на тот же поезд и внезапно появился в купе Лопухина. «Я был вполне убежден, что Лопухин в это время не имел ничего общего с правительством, и, следовательно, я мог с ним говорить, как обыкновенно говорят со всеми независимыми людьми, на самые щекотливые политические темы, не опасаясь того, что частная беседа станет достоянием кого не следует, — вспоминал Бурцев. — Лопухин прекрасно понимал, зачем я его хотел видеть и о чем я хотел его расспросить. <…> Он легко мог уклониться от встречи со мной за границей, однако он этого не сделал, и я надеялся, что в частной беседе он даст нужные мне указания насчет Азефа. Но я, конечно, понимал, что Лопухину нелегко было делать разоблачения об Азефе…»3

Психологический расчет Бурцева состоял в том, чтобы вызвать Лопухина на откровенное признание, продемонстрировав свою хорошую осведомленность о действиях некого полицейского провокатора «Раскина». Увлеченный раскрытием секретов русской политической полиции редактор «Былого» в течение нескольких часов, почти не останавливаясь, приводил примеры, которые свидетельствовали о присутствии среди руководителей ПСР и ее Боевой организации агента-провокатора. Бурцев рассказывал о многочисленных случаях, когда неожиданно раскрывались готовившиеся теракты и «молодые энтузиасты» попадали в тюрьмы и на каторгу. Но неподдельное изумление вызвал у Лопухина подробный рассказ о непосредственном участии этого провокатора в успешной организации терактов против высокопоставленных деятелей царской России, включая убийства министра внутренних дел В. К. Плеве и дяди Николая II — Московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Более того, он организовывал покушение на Николая II, которое сорвалось только по недоразумению — явно вопреки воле организатора теракта. «Лопухин был крайне взволнован. Тоном человека, который слышит невероятные вещи и должен верить им, он стал задавать мне вопросы, — вспоминал Бурцев. — Я знал, что Лопухин, достаточно знакомый с моей личностью, не мог сомневаться ни в моих словах, ни в словах Савинкова и других товарищей, на которых я ссылался. Тем не менее он, видимо, с трудом усваивал то, о чем я говорил. <…> Ему, бывшему директору Департамента полиции, я сообщил, что бывший его подчиненный, его агент, был в то же время главой Боевой организации эсеров и фактически организатором убийства Плеве, Сергея и покушения на Николая II!». Под впечатлением чудовищных масштабов двойной игры провокатора, который был известен ему лишь в качестве агента охранного отделения, потрясенный Лопухин называет имя Азефа и признает, что он — агент «охранки»: «Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа я видел несколько раз!»4

Сделав признание, которое обернется обвинением в разглашении «правительственной тайны», Лопухин затем даже не пытался его как-то дезавуировать. Алексей Александрович несколько раз, при личных встречах с лидерами ПСР, подтверждал информацию о сотрудничестве Азефа с «охранкой», дополняя ее новыми подробностями. Бурцев, неукротимый в стремлении доказать провокаторскую роль Азефа, выдал имя своего главного информатора эсеровским лидерам. «Рассказ Лопухина не заставил меня заподозрить Азефа, — признавал Б. В. Савинков. — Мое доверие к последнему было настолько велико, что я бы не поверил даже доносу, написанному его собственной рукой: я бы считал такой донос подделкой».5 Авторитет Азефа в партии был таким непререкаемым, что реакцией на очередное разоблачение Бурцева стало привлечение его самого к третейскому суду — чтобы положить конец «клеветническим измышлениям», дискредитирующим главу Боевой организации. За признанием Лопухина усматривали поначалу опять же происки «охранки» — мол, его подослали к Бурцеву, чтобы бросить тень на Азефа, спровоцировать раскол в руководстве партии, перечеркнуть героический ореол «террористической работы» и т. п. Суд, в составе которого были легендарные фигуры освободительного движения: Г. А. Лопатин, В. Н. Фигнер и П. А. Кропоткин, заседал в Париже, с перерывами, в октябре-ноябре 1908 года. Участвовали в разбирательстве и представители ПСР: члены ЦК партии В. М. Чернов, М. А. Натансон, Б. В. Савинков, очень надеявшиеся, что суд в итоге вынудит Бурцева прекратить попытки ошельмовать «гордость партии» Азефа.

С миссией — навести справки о Лопухине и «допросить» его — в Петербург по решению суда откомандировали члена ЦК партии эсеров А. А. Аргунова. Результат «расследования» превзошел все ожидания, в том числе и благодаря усилиям самих руководителей политической полиции!

Информация, полученная Аргуновым в Петербурге из различных источников, от многих общественных и политических деятелей, позволила развеять популярное среди лидеров эсеров предположение, что «бывший глава полиции Лопухин, выгнанный из бюрократической среды, добивался своего возвращения путем провокации».6 Сведения, сообщенные Аргуновым по возвращению в Париж, вызвали у партийных товарищей положительные впечатления о личности Лопухина. «Справки эти выяснили, что Лопухин заслуживает доверия, — ни о каком участии его в полицейской интриге не могло быть и речи, — признавал Савинков. — Он не был принят в сословие присяжных поверенных и в конституционно-демократическую партию по чисто формальным причинам, как бывший полицейский чиновник. С правительством он давно порвал всякую связь».7

Однако наиболее шокирующую информацию Аргунов получил, увидевшись с Лопухиным. Встреча состоялась 18 ноября, на квартире одного из петербургских адвокатов. Бывший руководитель Департамента полиции не только рассказал о том, что ему было известно о службе Азефа в «охранке», но и преподнес совсем уж неожиданную новость. Оказывается, неделей ранее Азеф явился на квартиру Лопухина на Таврической улице и умолял взять назад свои показания Бурцеву. Эффект от визита Азефа, ставшего для эсеров, по сути, признанием его провокаторской роли, усилил лично начальник Санкт-Петербургского охранного отделения генерал А. В. Герасимов. 21 ноября он нагрянул домой к Лопухину, требуя отказаться от свидетельств в отношении Азефа и угрожая уголовным преследованием за разглашение столь важной для «государственной безопасности» тайны. «Так, как он со мной говорил, так можно говорить только в арестантском помещении охранного отделения, — заявит позже на суде Лопухин. — Не будь это в моем доме, я бы мог ответить на это пощечиной».8 Лопухин после ухода Герасимова написал три письма одинакового содержания, адресованных премьеру П. А. Столыпину, товарищу (в современной терминологии — заместителю) министра внутренних дел А. А. Макарову и директору Департамента полиции М. И. Трусевичу. Описав оказанное Азефом и Герасимовым давление с целью не открывать эсерам информации о полицейской службе агента-провокатора, Лопухин потребовал оградить «от назойливости и нарушающих покой, а может быть и угрожающих безопасности, действий агентов политической разведки». «На случай смерти» Лопухин снял копии с писем, изобличающих сотрудничество Азефа с «охранкой» (какая-то из копий попала к революционерам, что станет также одним из пунктов обвинения). Увидевшись еще раз, 23 ноября, с Аргуновым, Лопухин рассказал о посещении его Герасимовым, о полицейской слежке, которую заметил за собой. Более того, Алексей Александрович передал эти три письма в открытых конвертах для отправки по почте. Аргунов, не сомневаясь уже в провокаторской роли Азефа, тем не менее договорился с Лопухиным об еще одной беседе — в Лондоне.

Чернов, Савинков и Аргунов встретились с Лопухиным в Лондоне 10 декабря, в холле «Уолдорф-отеля». Лопухин подробно поведал вождям ПСР о своих встречах с Азефом и о том, что он знал о нем, возглавляя Департамент полиции. Особое впечатление в рассказе Лопухина произвел перечень того, что «осветил» полиции Азеф, — выдача нелегальных типографий, «транспортов» с литературой, групп революционеров и отдельных деятелей Боевой организации и т. д. Азеф, по данным Лопухина, получал в последнее время до 14 000 рублей в год и считался наиболее крупным провокатором в ПСР. Чтобы наверняка исключить вероятность недоразумения (вдруг Лопухин принял кого-то иного за Азефа!), Алексей Александрович скрупулезно описал человека, приходившего к нему на квартиру 11 ноября и просившего не выдавать его связей с «охранкой»: «…толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка выдающаяся». Эти штрихи бесспорно воспроизводили хорошо известный лидерам эсеров образ главы Боевой организации Азефа. «В искренности Лопухина нельзя было сомневаться: в его поведении и словах не было заметно ни малейшей фальши, — отмечал Савинков. — Он говорил уверенно и спокойно, как честный человек, исполняющий свой долг».9 Вскоре отпали и последние сомнения — вскрылась сознательная ложь Азефа о том, что 11 ноября он находился якобы в Мюнхене, а не в Петербурге. Поддельными оказались гостиничные счета, призванные обеспечить «алиби» на период вояжа Азефа в Петербург, да и человек, который тогда останавливался в меблированных комнатах «Керчь» в Мюнхене, на Евро Фишелевича не походил даже отдаленно...

Таким образом, именно свидетельства Лопухина позволили окончательно изобличить Азефа. В ночь на 24 декабря 1908 года Азеф поспешно скрылся после встречи с Савинковым и Черновым. Решив все-таки дать Азефу последний шанс, они потребовали представить в течение 12 часов доказательства невиновности — с учетом показаний Лопухина и выявленной фальсификации «алиби» на день визита к нему. 25 декабря 1908 года в эмигрант­ской прессе появилось извещение ЦК партии эсеров, которое доводило «до сведения партийных товарищей», что Азеф, «состоявший членом партии С. Р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом Б<оевой> о<рганизации> и ЦК, уличен в сношениях с русской политической полицией и объявляется провокатором».10

 

Осознанные разоблачения

Лопухин, поясняя на суде мотивы своих поступков, подчеркивал, что «разоблачение Азефа было вызвано исключительно побуждениями общечеловеческими». Впрочем, очевидно, что для Лопухина сильнейшим психологиче­ским потрясением стало получение от Бурцева достоверных сведений о том, что в действительности непосредственно Азеф был ключевым организатором среди прочих терактов убийства министра внутренних дел В. К. Плеве 15 июля 1904 года и великого князя Сергея Александровича 4 февраля 1905 года. Беспрецедентные знаковые покушения, оказавшиеся возможными, как теперь выяснилось, благодаря двойной игре полицейского агента и одновременно предводителя Боевой организации ПСР, имели для Лопухина особые, в том числе личные последствия. В конечном счете эти теракты перечеркнули и его карьеру руководителя полицейского ведомства, и честолюбивые надежды стать в недалекой перспективе реальным претендентом на кресло министра внутренних дел.

Плеве, способствовав весьма крутому повороту в карьере Лопухина, был его надежной опорой. В мае 1902 года, приняв предложение только что назначенного главой МВД Плеве, тридцативосьмилетний прокурор Харьков­ской судебной палаты Лопухин согласился занять пост директора Департамента полиции. До того момента служба амбициозного и талантливого представителя старинной дворянской семьи проходила, с 1886 года, по ведомству Министерства юстиции. Выпускник Московского университета со степенью кандидата права, Лопухин занимал различные судебные должности при Тульском и Ярославском окружных судах, затем был товарищем прокурора Рязанского и Московского окружных судов. Юрист Лопухин уверенно шагал вверх по служебной лестнице и начиная с 1896 года занимал уже должности прокурора Тверского, Московского и Санкт-Петербургского окружных судов. Приглашение Плеве, означавшее переход на службу из Министерства юстиции в систему МВД, причем на одну из ключевых должностей, выглядело неоднозначно с точки зрения репутации правоведа Лопухина. Тем более что он был достаточно близок к умеренно-либеральным кругам — и по своим университетским связям, и по личным контактам (в частности, дружил с профессором Московского университета князем С. Н. Трубецким).
В свою очередь Плеве, назначая на должность главы полицейского ведомства Лопухина, рассчитывал продемонстрировать свое стремление к примирению с либералами (или просто создать иллюзию).

Лопухин вспоминал впоследствии (стремясь, видимо, и несколько приукрасить мотивы перехода на службу в МВД), что его альянс с Плеве был продиктован надеждами на проведение реформ в сфере внутренней политики и особенно в полицейском ведомстве. Поначалу, как свидетельствовал Лопухин, Плеве даже говорил о признании необходимости реформ, вплоть до введения некоего суррогата конституции, с привлечением деятелей общественных организаций в Государственный совет. Соглашался Плеве и с вы­сказанным Лопухиным взглядом на причины вспыхивающих крестьян­ских волнений: «…погромы помещичьих усадеб нельзя было рассматривать как явления случайные, <…> они представляются естественным результатом общих условий русской жизни: невежества крестьянского населения, страшного его обнищания, индифферентизма властей к духовным и материальным его интересам и, наконец, назойливой опеки администрации над народом, поставленной взамен охраны его интересов законом». Однако до реформ под началом Плеве дело так и не дошло, более того, даже разработанный Лопухиным проект реформы полиции, «как и все тогдашние проекты Плеве, дальше его кабинета не пошел».11 В подобных реалиях простор для новаторства Лопухина как главы Департамента полиции был довольно ограниченным (в частности, он обновил руководящий состав ведомства). Лопухин считал оправданным и дальнейшее развитие методов «зубатовщины» — создание под контролем полиции легальных рабочих организаций, с полицейской агентурой в их среде, вовлечение в эту деятельность представителей общественности. Публично Лопухин солидаризировался со всеми реакционными проявлениями политики Плеве, хотя впоследствии подчеркивал по возможно­сти свое принципиальное неприятие распоряжений министра внутренних дел.

В период «весны Святополк-Мирского», осенью 1904 года, Лопухиным по поручению нового главы МВД князя П. Д. Святополк-Мирского — в связи с подготовкой Всеподданнейшего доклада с программой реформ — была составлена записка о развитии революционного движения. В записке, переданной министру внутренних дел 6 декабря 1904 года, Лопухин указывал, что «борьба с крамолой одними полицейскими методами была бессильной». Революционная обстановка в стране — это следствие произвола и бездействия власти в отношении жизненных интересов народа. Соответственно, революции необходимо противопоставить как можно скорее законодательные реформы.12 Высокопоставленный чиновник МВД С. Е. Крыжановский, возглавлявший подготовку Всеподданнейшего доклада, отмечал: «Лопухин был настроен очень воинственно против „произвола“ и, вспоминая о прошлом, поносил Плеве, при котором сделал свою полицейскую карьеру. „Всякий раз, как мне приходилось говорить с Плеве, — сказал он мне, — хотелось схватить со стола письменный прибор и размозжить ему голову“. Чувство, выраженное в этой фразе, было мне понятно, так как я считаю Плеве одной из самых отталкивающих личностей, с которым приходилось соприкасаться, но слова Лопухина меня удивили, так как они резко противоречили тем близким отношениям, которые существовали между ним и Плеве».13 В свою очередь Лопухин вспоминал, что  единственным последствием передачи записки Николаю II оказалось «то, что при дворе и в кругах петербург­ской бюрократии я был произведен в революционеры, во всяком случае, в человека в смысле карьеры отпетого».14 После издания государем указа «О предначертаниях к усовершенствованию государственно порядка» от 12 декабря 1904 года, которым подготовка плана реформ поручалась председателю Комитета министров С. Ю. Витте, Лопухин представил еще одну аналитическую записку. Рассматривая практическое значение Положения об охране, действовавшего с 1881 года, Алексей Александрович подвергал его резкой критике и утверждал, что оно не дало никаких результатов. Записка была датирована 28 декабря 1904 года. А через пару недель, после «кровавого воскресенья» 9 января 1905 года, Витте — будущий «творец» Манифеста 17 октября — негодовал на заседании Комитета министров: мол, о какой борьбе с революцией можно говорить, если такую критику законов позволяет деятель, стоящий во главе Департамента полиции!..

Убийство в Москве великого князя Сергея Александровича обернулось для Лопухина опалой. В марте 1905 года под предлогом непринятия должных мер по охране дяди Николая II Алексей Александрович был снят с должности директора Департамента полиции. Последовавшее затем назначение губернатором Эстляндии рассматривалось как демонстративное и унизительное понижение по служебной иерархии. Через полгода, в ноябре 1905-го, Лопухин был уволен и с этой должности новым министром внутренних дел П. Н. Дурново — одним из наиболее влиятельных и консервативных деятелей в ближайшем окружении Николая II. Лопухина обвинили в «сдаче власти революционерам», поскольку в октябре 1905 года ради предотвращения еврей­ских погромов в Ревеле он обратился через городскую думу к рабочим с призывом создать вооруженную милицию для охраны порядка. Очевидно, что в этой ситуации у Лопухина были основания, чтобы совсем не рассчитывать на полицию и войска. Более того, несмотря на формальное превышение своих полномочий он пошел навстречу рабочим и распорядился освободить из тюрьмы их товарищей, которые ранее уже пытались организовать вооруженную милицию. Примечательно и то, что одним из распоряжений губернатора Лопухина отменялась цензура. В итоге по приказу Дурново Лопухин был уволен от должности губернатора с причислением к МВД. Поскольку в приказе указывалось об увольнении «по прошению», Лопухину предложили написать прошение об отставке задним числом. Алексей Александрович категорически отказался, гордо заявив, что это означало бы «сознание вины, трусость или угодничество», и потребовал расследования своей деятельно­сти. Специальная комиссия не выявила нарушений, за которые Лопухина можно было бы привлечь к ответственности, и это подтверждало политиче­ские мотивы увольнения. Демонстративно отказавшись также хлопотать о пенсии по болезни (заявив, что вполне здоров), Лопухин покинул государственную службу по ведомству МВД.

Вскоре после отставки Лопухин начал публично выступать с разоблачениями порочности существующей системы политической полиции, безнаказанности чинов Отдельного корпуса жандармов, для которых нормой стало нарушение законов.

Колоссальный общественный резонанс вызвало разоблачение Лопухиным в 1906 году деятельности тайной типографии в здании Санкт-Петербург­ского губернского жандармского управления. В этой типографии жандарм­ские офицеры печатали прокламации черносотенного содержания с призывами к погромам; печатались прокламации провокационного характера и от имени прогрессивных организаций — как существующих, так и «придуманных» полицейскими сотрудниками. О масштабе «типографской работы» свидетельствует то, что, когда типография перестала справляться с растущими объемами работы (причем это было уже после Манифеста 17 октября 1905 года!), Департамент полиции дополнительно закупил современное оборудование и установил у себя в секретном отделе. Поведение Лопухина в ситуации с раскрытием подпольной полицейской типографии характерно с точки зрения его политического и психологического облика. Следствием принципиальной позиции Лопухина стал его конфликт сначала с С. Ю. Витте, а затем и с П. А. Столыпиным.

Подробную информацию о нелегальной полицейской типографии Лопухин сообщил председателю Совета министров Витте еще в январе 1906 года. Обсуждая возможные меры по решению «еврейского вопроса» (по убеждению Витте, это могло бы стать средством борьбы с революцией), Лопухин отмечал: в первую очередь правительство должно оградить евреев от погромов, а причина их кроется в действиях черносотенных организаций и в «крайнем правительственном антисемитизме». Лопухин вспоминал, что рассказ о типографии в Департаменте полиции, используемой для погромной агитации, ошеломил Витте: «Он, по-видимому, и не подозревал, с какой простотой, с каким цинизмом, помимо него, через его голову, царь натравливает одних своих подданных на других, как чуть ли не рядом с его кабинетом, где он, глава правительства, ведет беседы о мерах примирения с целым народом, какие-то ничтожнейшие агенты власти истребляют этот народ огнем и мечом в сознании, что исполняют волю главы государства». Лопухин уже через день, по просьбе Витте, предоставил более полные материалы о «погромном органе Департамента полиции»: «Его руководители были столь уверены в легальности его существования и потому так мало соблюдали конспирацию, что для меня не составило никакого труда получить необходимые сведения». Типографией, созданной по распоряжению вице-директора Департамента полиции П. И. Рачковского, заведовал жандармский ротмистр М. С. Комиссаров, и в ней работало два печатника. Лопухин предлагал Витте «накрыть типографию», созвать экстренное заседание Совета министров, передать информацию прессе, что не только способствовало бы пресечению погромов, но и обеспечило бы доверие общества к правительству. Однако Витте предпочел просто «замять» дело, закрыв типографию. «Такой малодушной мерой разрешилось дело, которым Витте мог бы воспользоваться, чтобы получить оружие, достаточно сильное для успешной борьбы с одним из самых тяжких грехов русской государственной власти», — констатировал с разочарованием Лопухин.15

Примечательна, особенно в контексте последующего разоблачения Азефа, принципиальная позиция Лопухина, касающаяся сохранения в тайне информации о беззаконных действиях представителей власти. Лопухин считал их опасными для общества и заслуживающими предания гласности. Он решительно не принял упрек со стороны Витте, прозвучавший несколько позднее, в том, что сведения о типографии благодаря Лопухину стали достоянием общественности: «Более чем странным представляется мнение Витте, будто на устах всякого уходящего в отставку чиновника лежит печать молчания в отношении всех уродливых явлений, которые он на службе наблюдал, да еще таких, которые уголовными кодексами всех стран караются как тяжкие преступления».16

Скорее всего, именно с подачи Лопухина князь С. Д. Урусов (Алексей Александрович был женат на его сестре) выступил в I Государственной думе с разоблачением провокаторских приемов в политике властей. В сенсационной речи Урусова 8 июня 1906 года, в связи с запросом о незаконной деятельности жандармской типографии, впервые прозвучали с думской трибуны беспрецедентные по откровенности слова о «темных силах». Подразумевались «придворная камарилья» и деятели из ближайшего окружения Николая II, наподобие Петербургского генерал-губернатора и заместителя главы МВД Д. Ф. Трепова. Эти «защитники устоев», по словам Урусова, оказывают самое порочное влияние на всю внутреннюю политику страны, вмешиваются в деятельность официального правительства, настраивают Верховную Власть против парламента, а главную ставку по-прежнему делают на методы полицейского произвола. Безусловному доверию к речи Урусова способствовало и то, что он, будучи до недавних пор товарищем министра внутренних дел, должен был хорошо знать о происходящем в «коридорах власти».

«Я утверждаю, что никакое министерство, даже взятое из состава Думы, не сможет водворить в стране порядка, пока какие-то не известные нам люди, стоящие в стороне, за недосягаемой оградой, будут грубыми руками хвататься за отдельные части государственного механизма, изощряя свое политическое невежество опытом над живыми организмами, заниматься какой-то политической вивисекцией… — говорил Урусов. — Мы все чувствуем, что те же темные силы вооружаются против нас, ограждают нас от Верховной Власти, подрывают к нам ее доверие. Нашей работе не дают протекать в том единении с этой властью, которое по закону, утверждавшему наш новый строй, является необходимым условием успеха и залогом мирного развития нашей государственной жизни. Здесь скрывается большая опасность, и она не исчезнет, пока на дела управления и на судьбы страны будут оказывать влияние люди, по воспитанию — вахмистры и городовые, а по убеждениям — погромщики».17

Ответное выступление главы МВД Столыпина произвело на прессу впечатление, что, похоже, он «внутренне проникнут сознанием правоты народного представительства и не относится к нему с обычным для наших сановников легкомысленным презрением». Столыпин, писали в газетах, «чужд трусливой и в то же время зверской политики варфоломеевых дней и ночей» и, пообещав строго соблюдать законы, показал себя «честным и корректным человеком». Фактически Столыпин признавал ограниченность влияния МВД и, главное, «факт двоевластия». В России «кроме одного правительства, действующего на основании закона, есть еще другое, более высокое и невидимое», и «этим объясняется слабость официального правительства», — такие выводы делали журналисты после выступления министра внутренних дел.18

Однако Лопухина думские объяснения Столыпина (кстати, они были одноклассниками в гимназии в Орле и дружили в юности) не удовлетворили. 27 июля 1906 года он направил открытое письмо Столыпину, к тому моменту возглавлявшему, наряду с МВД, и Совет министров. «Когда, находясь летом 1906 г. за границей, я прочел в русских газетах отчет о заседании Государственной Думы, в котором Столыпин давал свои объяснения по за­просу о Комиссарове и его типографии, я, видя существеннейшее искажение Столыпиным истины, написал ему официальное письмо, в котором изложил все те данные, которые в свое время были переданы мною Витте, — вспоминал Лопухин. — Имея уже тогда основания не доверять Столыпину, я, дабы устранить возможность уклонения с его стороны от правды, копию моего письма послал в редакцию газеты „Речь“, но она поместить его на страницах своих не решилась».19

Психологически более понятной становится реакция Лопухина, если учесть, что он еще весной 1906 года, после назначения Столыпина главой МВД, подробно посвятил его в детали деятельности обнаруженной типографии (а также «в историю Азефа»!). В 1917 году в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства Лопухин сообщил: «Столыпин к моим сообщениям отнесся, мне показалось, с искренним негодованием — к провокаторской роли Азефа, а также к погромной политике департамента полиции, — высказав полную решимость покончить как с тем, так и с другим… Объяснения, которые произошли между Столыпиным и мною по моему возвращению из-за границы по поводу моего письма, уже не оставили места сомнениям в том, что Столыпин сознательно искажал истину в своих заявлениях перед Думою. Наши отношения после этого объяснения почти порвались. Вскоре мы разошлись окончательно. В разговоре по поводу происшедшего в сентябре 1906 г. еврейского погрома в Седлеце Столыпин с величайшим раздражением сказал мне, что считает меня явным революционером и в качестве министра внутренних дел предупреждает, чтобы я сообразовал свое поведение с этим его мнением обо мне. Я же ответил ему, что после той лжи, которую он расточал перед Государственной думой по поводу погромной типографии департамента полиции, я не верю ему ни в чем, считаю его способным даже пользоваться услугами Азефа и предупреждаю его, что если бы я узнал, что Азеф продолжает состоять агентом русской полиции, я приму меры к его разоблачению, дабы покончить с этим делом…» Что и случилось через два года! «Узнав в сентябре 1908 г. от Бурцева о том, что провокаторская роль Азефа не кончена, я и сообщил Бурцеву все мне об Азефе известное, а затем подтвердил это и членам партии социалистов-революционеров», — пояснял Лопухин логику своих шагов в ситуации с разоблачением Азефа.20

А тогда, осенью 1906 года, во время суда над членами Петербургского Совета рабочих депутатов, последовательность Лопухина проявилась в том, что он выступил, по сути, на стороне их защиты. В письме Лопухина, оглашенном в ходе судебного процесса, утверждалось, что Петербург в конце 1905 года избежал погромов, случившихся в других городах, только благодаря действиям Совета. Аргументируя свою позицию, Лопухин указывал в очередной раз на факты погромной провокаторской деятельности властей, приводившей к трагическим последствиям.

В изданной в 1907 году книге «Из итогов служебного опыта. Настоящее и будущее русской полиции» Лопухин делал ряд весьма сильных заявлений. Так, он призывал к уничтожению политической полиции и передаче полиции, занимающейся охраной общественного порядка, в ведение местного самоуправления. Высказывался он и за отмену действовавшего с 1881 года Положения об охране, позволявшего вводить на любых территориях империи режимы усиленной и чрезвычайной охраны. Местные власти наделяются, тем самым, исключительными, практически неограниченными админи­стративными полномочиями, которые перечеркивают «дарованные» Манифестом 17 октября гражданские свободы. В настоящее время, как подчеркивал Лопухин, охрана государственной власти от народа является главной функцией полиции в России. При этом личный состав корпуса жандармов отличается чувством вседозволенности, его чины обладают безграничной вла­стью, в целом же действия полиции, несмотря на постоянные нарушения закона, остаются безнаказанными.

 

«Государственно-бытовое явление»

На следующий день после ареста Лопухина, 20 января 1909 года, на заседании Государственной думы оппозиция инициировала очередной запрос на тему провокации. В предыдущий раз провокация как метод была осуждена парламентским большинством III Государственной думы совсем недавно, 20 ноября 1908 года. Поводом к этому стало внесение запроса одним из лидеров кадетов В. А. Маклаковым о провокационной деятельности чиновников Виленского охранного отделения. Агенты «охранки» были уличены в подкупе солдат пограничной стражи для обеспечения провоза революционной литературы и, таким образом, вовлечения в противозаконную деятельность еще более широкого круга людей — с целью их последующего «успешного» разоблачения. Факты произвола сотрудников Виленского охранного отделения были столь одиозны, что товарищу министра внутренних дел А. А. Макарову пришлось произносить слова о том, что, с точки зрения министерства, «провокация недопустима и нетерпима». Декларировалось и то, что «всякие провокационные приемы являются преступлением, должны претить нравственному чувству всякого порядочного человека и отвлекают чиновников охраны от серьезной задачи по борьбе с революцией».

Интересно, что в общественном обсуждении новейшего провокаторского скандала, связанного с арестом Лопухина, изначально доминировало признание его знакового характера — это, как было метко сформулировано кадетской газетой «Речь», «гораздо более дело Азефа и азефовщины, чем дело Лопухина».21 Единодушно и последовательно — с момента ареста Лопухина и до окончания судебного процесса — подчеркивалась необходимость реформирования всей системы политической полиции в России. «Был ли Азеф революционером на службе у охранки или охранником на службе у революции, или же, — что всего вернее, — был негодяем, одновременно продававшим и полицию, и революцию, — это, в конце концов, не так важно, как выяснившаяся благодаря азефщине необходимость немедленно приступить к реформе полиции», — выражали распространенное в широких общественных кругах мнение «Биржевые Ведомости».22

«Естественно, должна быть глубоко заклеймена та система, при которой азефщина, как целое государственно-бытовое явление, может расцветать так полно, как это мы видим теперь… — отмечалось в связи с внесением в Думу депутатского запроса. — Нужно коренным образом изменить всю обстановку и условия деятельности государственной полиции, ибо при ее бесконтрольности и, так сказать, н а д з а к о н н о с т и (выделено в статье. — И. А.), на место одного отчисленного Азефа придут десять новых».23 Потребность в скорейшем кардинальном реформировании полиции диктуется и таким системным пороком «охранки», как наличие у нее «слишком широких полномочий»: «Совмещение в руках одного учреждения обязанностей полицейско-осведомительных, следовательских, прокурорских и тюремных не может быть терпимо».24

Примечательно и то, что сохранение властью системы полицейской провокации рассматривалось оппозицией и как необходимое реакционным «темным силам» средство для дальнейшего затягивания с проведением реформ, обещанных с наступлением «успокоения». «Могильная тишина России, задушенной чрезвычайными и исключительными положениями, громко вопиет о том, что нужны реформы, — заявлял с думской трибуны социал-демо­крат И. П. Покровский, выступая в поддержку запроса левых депутатов. — Но нужно инсценировать революцию, и правительство высылает своих шакалов и ворон». Символичное проявление провокационной политики вла­стей — Лопухин арестован, в то же время на свободе без каких-либо затруднений остаются Азеф и Раковский, знавшие, к примеру, о готовившемся убийстве Плеве и не предотвратившие покушение.25

Рассмотрение депутатского запроса об Азефе и провокации, запланированное на 11 февраля, вызвало ажиотаж в Думе. Объяснения от имени правительства должен был давать лично Столыпин. «Никогда еще за час до заседания трибуны не были переполнены публикой, — отмечал парламентский репортер. — Заняты все кресла в великокняжеской ложе. <…> Даже в дипломатической ложе, в которой так чинно сидят дипломаты, — давка». В Таврическом дворце собралось «до 1200 человек избранного петербургского общества».26

«Ясно, что мы имеем дело с системой провокации, — утверждал в своей эффектной речи И. П. Покровский. — Провокация необходима там, где царит произвол, произвол отдельных администраторов. Объявив всех граждан врагами правительства, к ним необходимо поставить или к каждому по шпику, или нужно прибегнуть к провокации». И, не предполагая, насколько пророческими окажутся его слова, депутат, обращая взгляд на правительственную ложу, заявлял: «Если Столыпин чувствует себя за спиной Азефа безопасно, то он в безопасности только постольку, поскольку он доверяет предателю».27 Роковой исторический смысл приобретет через два с половиной года и аргумент правого депутата графа А. А. Бобринского, употребленный в пылу полемики с левыми оппозиционерами: мол, обвиняя правительство в использовании провокации, не хотите ли вы сказать, что Столыпин сам на себя устраивает покушения?!

Доказывая, что руководители охранки знали о преступной деятельности Азефа — не только осведомителя, но прежде всего организатора терактов, однако не пресекали его активности, социал-демократ А. А. Булат зачитывал с парламентской трибуны письма самого Азефа, присланные из-за границы эсерами. Особое впечатление произвело послание Азефа ближайшему соратнику по Боевой организации Б. В. Савинкову, написанное 10 октября 1908 года, в период третейского суда над Бурцевым. Письмо, в котором Азеф подробно и многословно перебирал возможные аргументы в свою защиту от «клеветы», однозначно подтверждало его роль организатора терактов. «Письмо это было юридическою уликою участия Азефа в террористических предприятиях», — признавал Савинков.28 Депутат Булат утверждал, что деятельность Азефа как агента полиции не могла не носить провокационного характера (что вполне устраивало его руководителей), поскольку он долгое время являлся членом Боевой организации ПСР: «Это ведь не театральный клуб!
И даже не собрание общественных деятелей. Туда по одному членскому взносу не поступишь, там требуется дело…» Если Азеф доносил, но готовившиеся теракты не пресекались полицией, то это — «преступное бездействие». «А то, что ждали, пока развивается деятельность этих организаций? — во­прошал депутат. — Это другое преступление…»29

Столыпин, впрочем, непоколебимо настаивал: правительство не располагает сведениями, что Азеф перешел грань между осведомительской работой и участием в деятельности преступного сообщества ПСР, вовлекал в совершение преступлений других лиц и, таким образом, может считаться провокатором. Тем не менее Столыпин, ощущая скептичный настрой значительной части депутатов к его заявлениям и общественные настроения в целом в связи с делом Азефа — Лопухина, делал оговорку: «…если были такие данные (о фактах преступных действий Азефа. — И. А.), то пусть на них прольет свет процесс Лопухина. <…> у меня в настоящее время нет никаких данных для обвинения должностных лиц в каких-либо преступных или незакономерных деяниях. В настоящее время у меня нет в руках и данных для обвинения Азефа в так называемой провокации».

Напротив, как особо подчеркивал Столыпин, поступок Лопухина, который выдал Азефа в качестве ценнейшего агента и даже «специально ездил для уличения Азефа» в Лондон, — должен рассматриваться как несомненное преступление и получить оценку «нелицеприятного суда»! Премьер недвусмысленно обозначал принципиальный, фактически политический подход власти к необходимости наказания бывших чиновников за разглашение служебных тайн, какими бы мотивами это не диктовалось. «Если бы правительство не довело этого дела до суда, если бы оно терпимо отнеслось к сношениям бывших высших административных лиц с революционерами, с проповедниками террора, к разоблачениям этих бывших сановников, хранителей государственных тайн, перед революционным трибуналом, то это знаменовало бы не только боязнь перед разоблачениями, не только трусливую робость перед светом гласности, а полный развал государственности (рукоплескания центра)».

Знаковым было указание Столыпина и на несвоевременность ослабления карательных мер в борьбе с революцией; в то же время вопрос о необходимости реформирования системы полиции, активно обсуждавшийся общественностью, полностью обходился стороной. Признавая, что «уродливые явления всегда возможны», в том числе связанные с использованием «провокации как метода», глава правительства заявлял, что «уродливые явления нельзя возводить в принцип, и я считаю долгом заявить, что в среде органов полиции высоко стоит и чувство чести, верности присяге и долгу». «Вся наша полицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой революции — конечно, не цель, а средство, средство дать возможность законодательствовать… — уверял Столыпин. — И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой. Ведь изнеможденное, изболевшееся народное тело требует укрепления; необходимо перестраивать жизнь, и необходимо начать это с низов. И тогда, конечно, сами собой отпадут и исключительные положения, и исключительные кары. Не думайте, господа, что достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой. <…> Мы, правительство, строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное здание, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновленной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России (шумные рукоплескания справа и в центре)».30

Принятая Думой — голосами октябристов, националистов и правых — «формула перехода» выражала поддержку позиции Столыпина: провокация и злоупотребления полиции в деле Азефа не доказаны.

Однако разочарование от состоявшегося в Думе обсуждения и особенно выступления Столыпина, взявшего под свое покровительство Азефа, явно отразилось даже в «умеренной» печати. «Тягостное впечатление, навеваемое делом Азефа, не становится от этого иным», — резюмировали, например, «Биржевые Ведомости».31 Отмечая болезненный удар по авторитету власти в связи с «азефовщиной», публицисты высказывали робкие надежды на объективность дальнейшего судебного рассмотрения дела Лопухина — Азефа. «Обвинение участия правительственных агентов в террористических актах, подтвержденное арестом бывшего директора Департамента полиции Лопухина, нанесло тяжелый удар престижу власти. <…> Освещение дела и широкая его гласность будут лучшим доказательством искренности правительства».32

 

Судебный мираж

Определенную надежду с точки зрения изобличения провокаторской деятельности Азефа общественное мнение связывало с объективностью предстоящего суда по «делу Лопухина» (он был назначен на 28 апреля 1909 года). Так, оптимистичные признаки усматривали в уверениях официозной газеты «Россия» — мол, правительство стремится к гласности судебного разбирательства. «Мы приветствуем решение правительства подойти к делу Азефа, ища лишь правды и лучом судебного рефлектора освещая всех, кто копошился и копошится на дне этой мрачной бездны».33

«Начинающийся сегодня процесс при условии, что Сенат даст необходимый простор для выяснения всего дела, может сыграть громадную очищающую роль, — выражала надежду кадетская газета „Речь“. — Если признано необходимым не только наказать Лопухина за то, что он лишил департамент полиции услуг Азефа, но и очиститься от той грязи, один ком которой представляет азефовщина, то это может быть достигнуто только широким, свободным исследованием всех данных, связанных с обвинением Лопухина, всех обстоятельств, при которых протекала „благотворная“ деятельность Азефа. Вот чего общество ждет от процесса Лопухина».34

«Дело Лопухина» рассматривалось в Особом присутствии Правительствующего Сената с участием сословных представителей в течение трех дней, с 28 по 30 апреля 1909 года. Председательствовал сенатор В. Н. Варварин, обвинение поддерживал прокурор В. Е. Корсак. Процесс проходил в зале 1-го уголовного отделения Санкт-Петербургского окружного суда. Учитывая огромный интерес к судебному разбирательству, не говоря уже об его явно политической значимости, власти заранее предприняли меры безопасности. Зал заседаний был «оцеплен сильным нарядом полиции и жандармов», впуск публики осуществлялся только по специальным пригласительным билетам (их было выдано 120 штук). При этом в атмосфере, сопутствующей процессу, сразу наблюдалась, как писал известный журналист и литератор И. И. Ясинский, некая «неловкость», «тень какой-то неискренности»: «Все что-то не договаривают и о чем-то молчат, что, может быть, и есть самое значимое в деле».35

Лопухин держался на процессе, как отмечали журналисты, с неизменным чувством собственного достоинства, сохраняя внешне спокойствие. «А. А. Лопухин в изящном черном сюртуке. Выглядит очень бодро. На вид это мужчина средних лет с небольшой проседью, высокого роста, в пенсне. Держится очень просто, с достоинством». Обращали внимание и на фигуру знаменитого адвоката А. Я. Пассовера, приглашенного семьей Лопухина (выбор защитника был продиктован в том числе и его политической неангажированностью). «Наружность адвоката действительно не соответствует его известности. Маленький невзрачный старичок в наглухо застегнутом фраке, в серых перчатках, он занимает свое место и только перед самым выходом суда снимает перчатки».36

Надежды на беспристрастность ведения процесса не оправдались — это стало понятно с первых же минут. Ключевые свидетели — в частности, генерал А. В. Герасимов, руководители русской полицейской агентуры в Европе П. И. Рачковский и Л. А. Ратаев — на судебное разбирательство не явились. В официальных материалах Департамента полиции Азеф характеризовался как едва ли не самый полезный агент в среде революционеров и ПСР («самой опасной» для государственного и общественного строя Российской Империи), связанный с государственной полицией с 1892 года. Приводился внушительный список «услуг» — терактов, предотвращенных Азефом, включая готовившиеся в 1907—1908 годах покушения на Николая II и великого князя Николая Николаевича. Свидетельство заслуг Азефа — 30 000 рублей в год жалованье от охранного отделения (эта цифра приводилась в представленных суду письменных «показаниях» Рачковского).

Лопухин был сразу обвинен в пособничестве «преступному сообществу социалистов-революционеров», имеющему целью насильственное ниспровержение существующего строя (по ст. 51 Уголовного уложения, предусматривающей ответственность за соучастие — пособничество, подстрекательство — в преступном деянии). В абсурдном виде представлялись в обвинительной речи прокурора и мотивы действий Лопухина: «Он видел, что партия разлагается, гибнет, что участие Азефа в ЦК партии губит партию, и захотел оказать ей услугу». Более того, уже в ходе процесса, чувствуя, наверное, уязвимость позиции обвинения, прокурор ее дополнительно ужесточил. Лопухин был обвинен не только в «пособничестве», но и непосредственно в «участии» в преступном сообществе ПСР! Задействовалась ст. 102 Уголовного уложения, предусматривающая крайне жесткие наказания за причастность к сообществу, цель которого — совершение таких тяжких преступлений, как насильственный переворот, цареубийство…

Адвокат Пассовер, пытаясь доказать несостоятельность обвинений, указывал, что якобы оказанная Лопухиным «услуга партии социалистов-революционеров» имела прямо противоположный эффект: «Партия после его разоблачения распалась. И не возродится никогда». Защита стремилась обосновать, что поступок Лопухина можно квалифицировать не более чем разглашение служебной тайны (что предусматривает заключение в тюрьме на срок до 8 месяцев без лишения прав). В трактовке адвоката мотив действий Лопухина выглядел следующим образом. Ранее, когда Лопухину стало известно о двойной игре Азефа, он хотел уволить его, но не успел сделать это до своей отставки с должности директора Департамента полиции. Встретив же случайно Бурцева, он узнал о причастности Азефа к организации убийств великого князя Сергея Александровича и Плеве: «Это страшно подействовало на Лопухина, и у него срывается признание».37

Лопухин, объясняя причины своего поступка, делал акцент в первую очередь на мотивах морально-этического характера. Алексей Александрович говорил, что разоблачил Азефа не ради помощи ПСР и не для противодействия правительству в борьбе с революцией, а «во исполнение долга каждого человека не покрывать молчанием гнуснейшие из преступлений, к числу которых относятся совершенные Азефом».38

Общественность восприняла как вопиющее «насилие над правом» то, что Лопухин в ходе судебного процесса был лишен гарантированного законом права свободно давать объяснения. Председательствующим жестко пресекались попытки подсудимого и его адвоката рассмотреть дело в более широком контексте. Между тем таким путем они рассчитывали доказать, что Азеф в реальности был одной из главных фигур ПСР, и Лопухин разоблачил его преступную деятельность именно в этом качестве. Ходатайства адвоката о приобщении документов, в частности официальной статистики террора и материалов, свидетельствующих об организации членом ЦК ПСР Азефом 28 «законченных терактов», были отвергнуты.

Стоит отметить, что особо рьяно председательствующий следил за тем, чтобы не позволить Лопухину рассказать на суде о предшествующих разговору с Бурцевым обращениях к Столыпину как лицу, обладавшему властью для «обезвреживания Азефа». Лопухин вспоминал, что собирался еще на предварительном следствии сообщить о своем обращении к такому лицу, облеченному властью: «Но, прежде чем я успел назвать Столыпина, присутствовавший при допросе товарищ прокурора Корсак перебил меня вопросом, могу­ ли я доказать мое заявление, присутствовал ли кто-нибудь при моем разговоре с этим должностным лицом. И на мой отрицательный ответ товарищ прокурора предупредил меня, что если я назову должностное лицо, которому я говорил об Азефе и не подтвержу моего заявления свидетелями, то могу только отягчить мое положение в деле. Свидетелей моего разговора со Столыпиным не было, и я на предварительном следствии его не назвал. Я хотел назвать его перед судом, но там председатель лишил меня слова. Я уверен, что едва ли не главной целью моего ареста и предания суду было лишить меня возможности назвать Столыпина как покровителя Азефа. Для достижения этого стоило перенести тот скандал, который Столыпин устроил себе и правительству моим арестом и судебным против меня процессом…»39

«Русская юстиция по политическим делам приучила нас ко многому, — писала „Речь“ накануне вынесения приговора. — Между прочим, она приучила нас к закрытым дверям. Дело Лопухина может положить начало новой тенденции: чем шире будут распахиваться двери судебного заседания, тем крепче будут зажиматься уста подсудимому». Только наивные люди, под впечатлением обещаний Столыпина в Думе, «могли поверить, что правительство в самом деле желает пролития полного света на всю темную и страшную историю Азефа и азефовщины, от которой неотделимо дело Лопухина». Небывалым ущемлением права на свободу слова для подсудимого и адвоката «процесс Лопухина» отличался от предыдущих громких политических процессов — в частности, над членами Петербургского Совета рабочих депутатов и депутатами I Государственной думы, подписавшими «Выборгское воззвание».40

Тем не менее адвокату Лопухина удалось произнести в суде ряд принципиально важных тезисов, иллюстрирующих порочность существующей системы полицейского государства, основанной на методах провокации. «Наша тайная полиция перешла всякие пределы и упростила свою задачу… — заявлял Пассовер, разбирая предъявленное обвинение в „услуге ПСР“. — Зачем долгие труды по сыску, зачем стратегия, тактика, когда гораздо проще переманить к себе деятеля из враждебного лагеря. Раз это сделано, роль полиции кончается. Во главе розыска стоит главарь партии, подкупленный преступник. Это значит, что он стал агентом тайной полиции, но притом агентом, который сам создает преступления, организует их и осуществляет… Не может государство по законам моральным, ни просто по личному праву вступать в соглашение с такими агентами (из центров революционных организаций. — И. А.), если не желает искусственно плодить дела о преступлениях».41 Впрочем, подобные размышления, призванные проиллюстрировать всю аморальность и преступность ставки государства на таких агентов, как Азеф, разоблаченный для блага общества, суд абсолютно не интересовали…

Никаких убедительных доказательств «участия» Лопухина в преступном сообществе ПСР представлено не было, но суд явно спешил вынести обвинительный вердикт именно по этой статье Уголовного уложения. Свидетели, явившиеся на процесс (среди них был, в частности, экс-глава МВД П. Д. Свято­­полк-Мирский, директор Департамента МВД А. Д. Арбузов, бывший товарищ министра внутренних дел С. Д. Урусов), отмечали, что Лопухина можно считать лишь «либералом», «прогрессистом», причем «очень умеренного толка», отрицательно относящимся к революции... Очевидная одиозность замысла — «приписать» Лопухина к преступному сообществу партии эсеров — отмечалась практически во всех репортажах с процесса. «С юридической стороны причисление Лопухина к с.-р. вызывает такие же недоумения, как и с точки зрения житейской, бытовой».42

Вынесенный в итоге приговор — 5 лет каторжных работ!

Лопухин ходатайствовал об отсрочке — до вступления приговора в законную силу — и освобождении под залог. «Бежать я не убегу — я буду чувствовать себя хуже за границей, нежели на каторге, — говорил Алексей Александрович. — К тому же у меня денег нет, за меня залог внесут другие, и бежать при этих условиях было бы воровством, на которое я не способен».43 Суд это обращение отклонил.

Политическая предопределенность приговора ни у кого не вызывала сомнений. «Приговор особого присутствия, признающий Лопухина участником общества с.-р., даст будущему историку необычайно яркий материал для оценки влияния политики на дело правосудия в наши дни», — подводила итог процессу газета «Современное слово». Сочувствие Лопухину, ставшему жертвой политической расправы под видом судебного процесса, выражала кадетская «Речь»: «Можно с уверенностью сказать, что к бывшему директору Департамента полиции, к правой руке Плеве, русское общество не может чувствовать симпатий. <…> Но русское общество в своей многострадальной измученной душе сохраняет болезненную чуткость ко всему, что дышит насилием над правом, и поэтому равнодушие к участи бывшего директора Департамента полиции невольно сменятся сочувствием к человеку, которому пришлось пережить беспримерную трагедию».44

«Заказной» характер «дела Лопухина» был понятен и многим высокопо­ставленным представителям элиты. Например, граф И. И. Толстой, министр народного просвещения в кабинете С. Ю. Витте, с возмущением отзывался о процессе — «образце кривосуда и подлости нынешнего сенаторского состава»: «Лопухин виноват, но не в том, за что его осудили по приказу свыше; тут действовал не беспристрастный суд, внушающий даже противникам уважение, а террористический суд, делегированный представителями белого террора, лишний раз доказавший духовное родство белого и красного террора. Такой суд и такие приговоры менее всего приносят пользы партии, их ин­сценирующей…» Толстой был убежден в крайне негативном влиянии процесса на репутацию власти: «Столыпин, вравший перед Государственной думой, что суд раскроет беспристрастную роль Азефа, которого он рекомендовал не как провокатора, а как полезного агента, сильно и совершенно бесцельно поколебал свою репутацию „прямодушного и откровенного“ человека, которой он пользовался в известных кругах». Не достиг полностью своей цели и председательствовавший на суде сенатор Варварин — «несомненный хам и бездушный зверь, по приказу замазавший рот подсудимому»: «Не мог этот господин сделать одного: скрыть от русского общества, в каких руках находится спокойствие и безопасность русских людей, и даже слепые должны были увидать, что худшей организации, чем наша политическая полиция, пользующаяся для своих целей провокаторами и разной невероятной сволочью, трудно отыскать».45

Спустя три недели «дело Лопухина» рассматривалось общим собранием кассационных департаментов Сената. Приговор несколько смягчили: каторгу заменили пятилетней ссылкой на поселение в Сибирь. Однако допущенные в ходе процесса существенные процессуальные нарушения, в том числе беспрецедентное ограничение свободы слова для подсудимого, были проигнорированы. Не ставилось под сомнение и в целом абсурдное обвинение Лопухина в «причастности» к ПСР. «Весь процесс произвел на общество крайне тяжелое впечатление», — констатировала печать. И сам факт того, что «сподвижник покойного Плеве» оказался вдруг осужденным за участие «в боевой революционной организации», ценой различных юридических нарушений и уловок становился многозначительной иллюстрацией реалий столыпинской «успокоенной России»…46

Лопухин, сохранявший во время процесса мужество и самообладание, видимо, до последнего момента надеялся, что кассационная инстанция все-таки пересмотрит приговор по существу обвинения. «Дрожь отчаяния временами слышалась в отдельных отрывках фраз» Лопухина, выглядевшего уже «мертвенно-бледным». Объявление финального приговора стало для него сильнейшим потрясением: «У Лопухина в первый раз за все слушание дела на глазах появились слезы. Он молча и крепко обнял подошедшую к нему жену и стал целовать у нее руки…»47

 

История с продолжением: «Изготовлено в охранке»?

Призрак «азефовщины», так и не удостоенной честной оценки со стороны власти в связи с «делом Лопухина» (сам же Азеф, получив от «охранки» новые документы, благополучно жил в Германии), преследовал царскую Россию вплоть до ее крушения в феврале 1917 года. Ничто не свидетельствовало об изменениях в практике политического сыска. Сохранялось у носителей высшей власти в России и непоколебимое преклонение перед системой полицейского государства, давно уже нуждавшейся в реформировании и в том числе в большей открытости. Напротив, в среде политической элиты (не только на левом фланге — у социалистов и кадетов, но и в кругах умеренных октябристов и правее) становилось все более критичным отношение к государственной системе «шпионократии»…

Сильное впечатление на общественное мнение произвело, к примеру, убийство в декабре 1909 года начальника Санкт-Петербургского охранного отделения полковника С. Г. Карпова. Преступление напоминало трагиче­скую фантасмагорию. Полковник Карпов был убит во время свидания со своим агентом-провокатором, ежемесячно получавшим по 500 рублей за обещание раскрыть какой-то заговор. Этот же агент и привел в действие замаскированную в мебели «адскую машину», начиненную, кстати, казенным (!) динамитом. Обстоятельства гибели Карпова были столь неприглядны для образа политической полиции, что власти предпочли отказаться от публичного суда над убийцей.

Но, конечно, самым резонансным политическим преступлением, сразу вызвавшим ассоциации с «азефовщиной», оказалось убийство Столыпина в Киеве. Д. Г. Богров был допущен 1 сентября 1911 года в театр, где находились и государь и премьер Столыпин, непосредственно чинами «охранки» — они же выдали ему и пригласительный билет, и браунинг. Примечательно, общественность с самого начала отнеслась с недоверием к версии, предлагавшейся полицейскими чинами. Суть ее состояла в том, что революционер-анархист Богров, сотрудничавший с «охранкой», пообещав выдать двух мифических террористов, готовивших покушение на Столыпина, обвел вокруг пальца маститых деятелей сыска. Причем не кого-нибудь, а командира Отдельного корпуса жандармов и товарища министра внутренних дел генерал-лейтенанта П. Г. Курлова, начальника дворцовой охраны полковника А. И. Спиридовича, и. о. вице-директора Департамента полиции М. Н. Веригина и начальника Киевского охранного отделения подполковника Н. Н. Кулябко.

Вскоре после покушения брат премьера А. А. Столыпин заявил в печати, что Петр Аркадьевич стал жертвой действий руководителей «охранки»: «Это был сговор трех лиц (Курлова, Веригина и Кулябко. — И. А.), циничное издевательство над министром».48 Допустив в театр Богрова и даже выдав ему оружие, они нарушили как минимум категорический запрет премьера и главы МВД Столыпина не назначать для охраны мероприятий с участием важных персон «сотрудников» из числа революционных элементов. Сенатор Д. Б. Нейдгарт, брат жены Столыпина, заявлял, что премьер убит «охранной пулей», так как мешал Спиридовичу, Курлову и прочим. Дочь Столыпина — Мария фон Бок — вспоминала, что незадолго до убийства отца поступали сообщения о неблагонадежности Курлова. И, как признавал тогда Столыпин, «Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит».49 В общем, учитывая все «странности» в поведении деятелей «охранки», нельзя исключать вероятности того, что они хотели руками Богрова устранить Столыпина, представлявшего, возможно, для них угрозу. Эту версию аргументированно развивал в советской историографии один из ведущих историков начала ХХ столетия А. Я. Аврех.50 Характерно в этой связи появление в печати информации, что премьер незадолго до гибели собирался потребовать отчета о расходовании 900 тысяч рублей на охранные мероприятия в Киеве, планировал приступить к «коренной реформе постановки политического сыска и секретной агентуры» и т. д.51

Подозрения, что влиятельные силы пытаются скрыть «тайны охранки», лишь усугубились, когда выяснилось: вместо ожидавшегося общественностью гласного судебного разбирательства Киевский военно-окружной суд уже 9 сентября 1911 года вынес Богрову смертный приговор. Суд, на основе наспех проведенного следствия, проходил за закрытыми дверями. Зато наблюдать за казнью еврея Мордки (Дмитрия) Богрова, состоявшейся в ночь на 11 сентября на Лысой горе, были приглашены активисты «Союза русского народа» (чтобы удостовериться, что повешен действительно убийца Столыпина). Вспоминали, с какой подозрительной настойчивостью Курлов добивался полного отстранения от участия в охране во время киевских торжеств и директора Департамента полиции, и Киевского генерал-губернатора. Обращали внимание, что сразу после покушения активнее всего избивали Богрова сотрудники «охраны», а генерал Спиридович даже пытался зарубить его шашкой (спасло то, что она оказалась  у бравого начальника дворцовой охраны совершенно тупой!). А затем Кулябко почти насильно хотел вывезти арестованного в охранное отделение, «где, разумеется, многие концы были бы спрятаны в воду».

«„Охрана“ поглощает огромные деньги, миллионные суммы. Около этого дела кормится множество народу. Могут ли они желать, чтобы иссяк источник, так щедро питающий их? <...> — рассуждала либеральная печать. — Надо иметь в виду, что очень часто это все люди опытные, решительные, умеющие заметать следы и, конечно, со своеобразным кодексом морали. На что они не пойдут? С другой стороны, сама система толкает их на тот путь, чтобы не пресекать замыслов в самых их корнях, а дать им развиться. Гораздо эффектнее арестовать преступников, уже вышедших с бомбами, раскрыть грандиозный заговор и т. д.».52 Теперь уже открыто высказывалась идея, что в России «охрана» является «государством в государстве», самодостаточным, но при этом «злокачественным» образованием. «Это не сыскное, при полиции состоящее дело, это государство в государстве со своими законами, своей этикой, своим жаргоном и своей политикой. Такая „охрана“ — это уже не часть здорового государственного организма и не неприглядная, но необходимая его функция. Это злокачественный на нем нарост, свидетельствующий о тяжком его заболевании и опасный для самой жизни».53

Первый же день работы Думы, открывшейся после летних каникул, превратился в суд над «шпионократией» — «излюбленным приемом русского управления», «владычеством подлости». Несмотря на то что с момента покушения на Столыпина прошло полтора месяца, общественно-политическая актуальность всех вопросов, касающихся деятельности системы «охраны», не только не снизилась, но и непреклонно возрастала — по мере появления все новых и новых вопиющих фактов…

«Успокоение», которого добивался премьер Столыпин, в действительности достигнуто — доказывал в своей блестящей речи кадет Ф. И. Родичев. «Мы теперь видим, что совершающиеся политические убийства удаются только тогда, когда они изготовлены в охране, когда там специализируются на убийствах должностных лиц, — заявлял с думской трибуны депутат. — <…> Да, правительство в плену у шпионов. <…> Да, шпионократией нужно назвать то управление и те приемы, которые господствуют в течение долгих лет. <…> Власть отдается в руки людей, которые говорят: получай деньги за то, что ты подлец, и чем больше ты будешь подлец, тем больше будут твои получки <…> и тем выше будет власть твоя».54

Лидер проправительственной фракции «октябристов» А. И. Гучков, отказавшийся в феврале 1909 года поддерживать запрос о провокаторской деятельности Азефа, теперь не сдерживал негодования: «Вокруг этой язвы (революционного террора. — И. А.), съедавшей живой организм русского народа, копошились черви. <…> Нашлись люди, которые сделали себе из нашего недуга источник здоровья <…> из нашей медленной смерти оправдание своей жизни. <…> Для этой банды существовали только соображения карьеры и интересы личного благосостояния, расчета, корысти». «Власть в плену у своих слуг, и каких слуг!» — провозглашал Гучков, призывая правительство найти мужество для полного раскрытия преступления.55

 

Высочайшая безнаказанность

Символичная историческая параллель — отголосок «дела Лопухина» — возникла теперь в ходе бурных дебатов в Государственной думе. В актуальном контексте, на фоне убийства Столыпина, предельно отчетливо виделся и абсурд обвинений, предъявленных Лопухину. Недвусмысленно воспринималось и покровительство преступной деятельности Азефа, которое откровенно демонстрировалось властью — и лично покойным премьер-министром, и исполнителями судебного вердикта, политически предрешенного еще до начала процесса. Ф. И. Родичев напоминал, как Азеф в ответ на подозрения в провокации, доказывая лидерам ПСР свою «невиновность», прибегал к главному аргументу — ведь именно он является организатором многочисленных убийств! А если принять во внимание, что Азеф, как говорил на суде Лопухин, занимался и подготовкой цареубийства, то понятно, какими трагическими последствиями для государя могла обернуться безнаказанность агента-провокатора, санкционированная высокопоставленными представителями власти и руководителями «охранки».

«И подумайте: обвиняемый революционным комитетом в предательстве Азеф, какое он имел лучшее средство оправдаться? — размышлял с думской трибуны Родичев. — Ему оставалось повторить то, что он два раза с таким успехом проделал. Ведь это было для него вопросом жизни — организация цареубийства. И разоблачением Лопухина не предана русская власть, а пресечена попытка к низвержению и убийству Верховного ее носителя». Но в реалиях российского «полицейского государства», где «охрана делается местом прибежища убийц», при проведении судебного процесса преследуются совсем другие цели. «Какова же организация суда, где человек, совершивший это дело (разоблачение Азефа как организатора терактов, в том числе покушения на Николая II. — И. А.), приговорен к каторге и признан революционером, а где организатор убийства и великого князя, и министра внутренних дел находил себе защиту, покровительство и содержание», — справедливо указывал кадетский оратор. В итоге, как оказалось, Столыпин, на горе и России и себе, спас Азефа, а в его лице — всю порочную и неспособную к обновлению систему провокации и «шпионократии».

Безнаказанность высокопоставленных «охранников», впрочем, и после убийства Столыпина вновь восторжествовала — несмотря на всю беспрецедентность обстоятельств, сопутствовавших этому преступлению. В частности, знаковый вызов общественному мнению усматривали в спешном назначении Кулябко — одного из наиболее очевидных виновников трагедии 1 сентября — на ответственную должность в Пермское жандармское управление. Особый колорит такому решению придавало то, что в этом управлении служил другой одиозный «охранитель» — ставший уже полковником М. С. Комиссаров, прославившийся в 1906 году как руководитель подпольной типо­графии Департамента полиции. «Таким образом, новый деятель провокационной системы поступил в ведение старого деятеля той же системы, — с возмущением отмечалось в газетах. — И для г. Кулябко такой перевод по службе надо почитать все же повышением. Помилуйте, ему грозили чуть ли не каторжные работы». Вызывали возмущение и слухи о «невероятном» назначении другого фигуранта — Курлова — в 1-й департамент Правительствующего Сената, члены которого должны рассматривать незаконную деятельность представителей исполнительной власти: «Конечно, 1-й департамент обогатился хорошим экспертом по части беззаконий».56 Пятью годами позже, в разгар «министерской чехарды», Курлов станет товарищем последнего министра внутренних дел царской России А. Д. Протопопова, одного из самых скандальных и одиозных сановников периода «агонии». В условиях нараставшей волны общественного недовольства властью и кампании по разоблачению «засилья темных сил», которая велась оппозиционным большинством Государственной думы, очередное призвание Курлова в МВД, в сентябре 1916 года, было засекречено. Формально он оставался лишь и. о. товарища министра, поскольку Сенатом указ об его назначении так и не был своевременно опубликован — обнародовать его решились только в декабре 1916 года, одновременно с указом об освобождении Курлова от должности.

Показательно, что на основе результатов сенаторского следствия, проводившегося, кстати, экс-директором Департамента полиции М. И. Трусевичем, 1-й департамент Государственного совета высказался за привлечение всех четырех полицейских деятелей к суду по обвинению в «преступном бездействии власти». Аналогичную позицию занял и Совет министров; за предание суду всех деятелей охраны решительно выступали в том числе министры юстиции и внутренних дел. Ожидалось, что вскоре начнется полноценное следствие (в рамках компетенции 1-го департамента Правительствующего Сената), которое позволит «осветить» все без исключения «темные» стороны киевского преступления. А затем подозреваемые будут преданы Верховному уголовному суду. Николай II, однако, медлил с утверждением Высочайшего разрешения на привлечение к суду «охранных» руководителей, которое испрашивалось 1-м департаментом Государственного совета. И наконец, в октябре 1912 года, распорядился закрыть дело.

В. Н. Коковцов — преемник Столыпина на посту премьер-министра — пытался убедить государя, что полезнее предоставить дело законному ходу. Проявить милость к кому-либо государь может и после суда. «Вашим решением Вы закрываете самую возможность пролить полный свет на это темное дело, что могло дать только окончательное следствие, назначенное Сенатом, и Бог знает, не раскрыло ли бы оно нечто большее, нежели преступную небрежность, по крайней мере, со стороны генерала Курлова», — сокрушался Коковцов, поставленный перед фактом принятого решения. Пытаясь предостеречь Николая II «от вредных последствий», глава правительства уверял: «Ваших великодушных побуждений никто не поймет, и всякий станет искать разрешения своих недоумений во влиянии окружающих Вас людей и увидит в этом, во всяком случае, несправедливость».57

Подобный способ «ознаменовать исцеление сына каким-нибудь добрым делом», как объяснял сам Николай II решение «замять» дело, произвел безнадежно-тяжелое впечатление на Коковцова. К тому же в его памяти прочно сохранялось пожелание государя, прозвучавшее вскоре после покушения на Столыпина: «Надеюсь, вы не будете заслонять меня, как Столыпин». И загадочный, не лишенный некоего зловещего подтекста, совет императрицы — не придавать большого значения деятельности и личности покойного Столыпина: «Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало, <…> если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль, и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. <…> Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это — для блага России».58

Впрочем, справедливость в некоторой степени восторжествовала — пусть и очень условно. Кулябко — единственный из «великолепной четверки», ответственной за гибель Столыпина, — был все-таки уволен и осужден. Вменялись в вину ему служебные подлоги и растрата выделявшихся на «охрану» денег. Ненадолго Кулябко оказался в тюрьме (он содержался там же, где и Богров перед казнью). Приговоренный к 16 месяцам тюрьмы, он вскоре вышел на свободу — по Высочайшему повелению Николая II доблестному полицейскому деятелю срок заключения был сокращен до четырех месяцев.

А на судьбе Лопухина практически никак не отразилось помилование, которого он дождался. Произошло это уже почти перед окончанием срока сибирской ссылки — в декабре 1912 года, по царскому указу в связи с предстоящим празднованием 300-летия Дома Романовых. Возвратившись из ссылки, которую Алексей Александрович отбывал сначала в Минусинске, а затем в Красноярске, он занялся адвокатской практикой, жил в Москве, был вице-директором Сибирского торгового банка. Покинув Советскую Россию в 1920 году, Лопухин обосновался во Франции, служил членом правления Петроградского международного коммерческого банка. Умер от сердечного приступа в Париже 1 марта 1928 года. Писатель М. А. Алданов, лично знавший в эмиграции Лопухина, так характеризовал его в историче­ском очерке «Азеф»: «Бывший директор Департамента полиции, близкий сотрудник Плеве, был русский интеллигент, с большим, чем обычно, жизненным опытом, с меньшим, чем обычно, запасом веры, с умом проницательным, разочарованным и холодным, с навсегда надломленной душою».

 


1 Петербургский листок. 1909. 20 января; Биржевые ведомости. 1909. 20 января.

2 Бурцев В. Л. В погоне за провокаторами. М.—Л., 1928. С. 146.

3 Там же. С. 115—116.

4 Там же. С. 122—123.

5 Савинков Б. В. Воспоминания террориста. Л., 1990. С. 321.

6 Лурье Ф. М. Хранители прошлого: Журнал «Былое»: история, редакторы, издатели. Л., 1990. С. 91.

7 Савинков Б. В. Указ. соч. С. 330.

8 Петербургский листок. 1909. 29 апреля.

9 Савинков Б. В. Указ. соч. С. 332.

10 Цит. по: Лурье Ф. М. Указ. соч. С. 94.

11 Николаевский Б. И. История одного предателя. Террористы и политическая полиция. М., 1991. С. 27—28.

12 Лопухин А. А. Записка о развитии революционного движения в России / Былое. 1909. № 9—10. С. 74—78.

13 Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин <1938>. С. 23.

14 Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний (по поводу «Воспоминаний» гр. С. Ю. Витте). М.—Пг., 1923. С. 50.

15 Там же. С. 87—89.

16 Там же. С. 95.

17 Биржевые ведомости. 1906. 9 июня.

18 Биржевые ведомости. 1906. 9 июня; Петербургский листок. 1906. 9 июня.

19 Лопухин А. А. Отрывки из воспоминаний… С. 95—96.

20 Цит. по: Николаевский Б. И. Указ. соч. С. 275—276.

21 Речь. 1909. 28 апреля.

22 Биржевые ведомости. 1909. 11 февраля.

23 Биржевые ведомости. 1909. 21 января.

24 Биржевые ведомости. 1909. 12 февраля.

25 Петербургский листок. 1909. 21 января.

26 Биржевые ведомости. 1909. 13 февраля.

27 Петербургский листок. 1909. 12 февраля.

28 Савинков Б. В. Указ. соч. С. 354—360.

29 Петербургский листок. 1909. 12 февраля.

30 Государственная дума. Третий созыв. Стенографические отчеты. 1909 год. Сессия вторая. Часть II. СПб., 1909. Стб. 1418—1438.

31 Биржевые ведомости. 1909. 12 февраля.

32 Петербургский листок. 1909. 13 февраля.

33 Биржевые ведомости. 1909. 22 января.

34 Речь. 1909. 28 апреля.

35 Биржевые ведомости. 1909. 28 апреля.

36 Петербургский листок. 1909. 29 апреля.

37 Петербургский листок. 1909. 30 апреля.

38 Петербургский листок. 1909. 29 апреля.

39 Николаевский Б. И. Указ. соч. С. 276—277.

40 Речь. 1909. 30 апреля.

41 Петербургский листок. 1909. 30 апреля.

42 Современное Слово. 1909. 1 мая.

43 Там же.

44 Речь. 1909. 30 апреля.

45 Толстой И. И. Дневник. 1906—1916. СПб., 1997. С. 241.

46 Биржевые ведомости. 1909. 23 мая.

47 Биржевые ведомости. 1909. 24 мая.

48 Петербургский листок. 1911. 8 сентября.

49 Бок М. П. П. А. Столыпин. Воспоминания о моем отце. 1884—1911. М., 2007. С. 220—221.

50 См.: Аврех А. Я. Царизм и третьеиюньская система. М., 1966; Он же. Столыпин и Третья Дума. М., 1968; Он же. П. А. Столыпин и судьба реформ в России. М., 1991.

51 Речь. 1911. 15 сентября.

52 Речь. 1911. 11 сентября.

53 Речь. 1911. 9 сентября.

54 Речь. 1911. 16 октября.

55 Петербургский листок. 1911. 16 октября.

56 Биржевые ведомости. 1911. 24 декабря.

57 Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1903—1919 гг. В двух книгах. Книга вторая. М., 1992. С. 97—98.

58 Там же. С. 8.

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России