НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Поль Валери

ТАК, Как есть

Поль Валери (Paul Valéry, 1871—1945) — поэт, эссеист, мыслитель, член Французской академии (1925). Всемирную известность ему принесли стихи и проза, многочисленные эссе и афоризмы, посвященные искусству, истории, литературе, музыке, философии и психологии. Среди произведений Валери — трактат «Введение в систему Леонардо да Винчи» (1894), рассказ «Вечер с господином Тэстом» (1896), поэмы «Юная Парка» (1917), «Кладбище у моря» (1920) и «Мой Фауст» (1941; не окончена), письмо «Кризис духа» (1919; отклик на события Первой мировой войны), сборники стихотворений «Альбом старых стихов» (1920) и «Очарования» (1922), «сократические» диалоги «Эвпалинос, или Архитектор» (1921) и «Душа и танец» (1921), эссе об Эдгаре По, Стендале, Малларме, Бодлере, Верлене, Леонардо да Винчи, Коро, Мане, Дега, введения к произведениям Декарта, Расина, Лафонтена и других классиков...

Способность очеловечить аб­страктные понятия, вдохнув в них живую душу, явив их как глубоко интимное, сокровенное содержание поэтической личности, де­лают прозу Поля Валери новаторской для своего времени — fin de siècle. Поэзия Валери (а его проза, безусловно, тоже поэзия), оставаясь классической по форме, проложила новые пути для писателей и мыслителей ХХ в.; отзвуки его метафор и мыслей в произведениях Сартра, Камю, Беккета, Кокто делают чтение его текстов особенно увле­кательным. Творчество Валери высоко ценил Р.М. Рильке, переведший семнадцать его стихотворений.

Важное место в наследии Валери занимают «Тетради» — собрание дневниковых записей, размышлений и афоризмов. Работу над «Тетрадями» поэт считал главным делом своей жизни. Он приступил к ней в 1894 г. и до самой смерти ежедневно посвящал ей три-четыре утренних часа. Сохранилась 261 тетрадь. В 1957—1961 гг. они были опубликованы фототипическим способом и составили 29 увесистых томов. При жизни Валери неоднократно публиковал отдельные фрагменты из «Тетрадей»: «Тетрадь. 1910» (1924), «Румбы» (1926), «Литература» (1929), «Моралистика» (1930), «Умолчания» (1930), «Сюита» (1930), «Другие румбы» (1934), «Аналекта» (1935). Позднее он объединил эти публикации в двухтомнике «Tel quel» («Так, как есть»; словосочетание обозначает нечто необработанное, черновое; 1941; 1943).

Фрагменты из первого тома мы предлагаем вниманию читателей. Перевод выполнен по изданию: Paul Valéry. Tel quel. Paris, 1996.

* * *

Больше всего поражает человека то, что кажется ему происшествием, а в про­исшествии поражает исшествие законов бытия.

Человек воспринимает случай как проявление закона, что его создает и хранит, им управляет, о нем заботится либо им пренебрегает.

Сердце полнокровно бьется лишь в кризисные моменты. В падении человек встречается с самим собой. Падение чревато потрясением. Если возможно мечтать или хотя бы просто предполагать возможность человека летать, бессмертие, или... то лишь потому, что законы выше нашего понимания. Они действуют в своем едином пространстве: случай в случке со случаем.¹

* * *

«Факт» больше того, что он обозначает.

* * *

Мы ничуть не боимся кролика, но внезапность его прыжка обращает нас в бегство.

Не так ли идея, осенившая вдруг, лишь время спустя пока­жет, чего она стоит...

Не забывайте — непредвиденность!

Наслаждайтесь лучше мыслями о несбыточном.²

Человек беззаботный, беспечный менее подвержен воздействию катастрофы, чем человек предусмотрительный.

Для непредвидящего — минимум непредвиденностей. Ка­кая же непредвиденность для того, кто ничего не предвидит?

* * *

Причины часто абсурдно усматривают априори, тогда как они лежат вне поля зрения и вне любого предвидения. Причины находят там, где они заведомо уже найдены. Ничего нет более тщетного.

Слишком поспешно заключать, будто случаи случаются из-за непредусмотрительности.³

* * *

Человек — животное, запертое в клетке тела.

Он живет вне себя.

* * *

Скука — ощущение собственного небытия, жить… ощущать несуществование, когда люди замечают, что их нет. Замечают, что не существуют!

Скука — в конечном счете более или менее адекватный ответ.⁴

Греза

Проснувшись, я вдруг осознал, что мой разум покинул окружающий мир и очутился там, где привычные представления не значат ничего или почти ничего. В возбуждении я ощутил себя в уголке мироздания, где абсолютно всё в моем вкусе. Где собрано самое для меня привлекательное. И я по своему желанию этот уголок строил, перекраивал, улучшал.

Великий шум низверг меня с высоты. И я раздвоился. Увидал себя распластанным над собственным телом. Созерцал разом двух несхожих персон. Между ними происходили сим­метричные колебания с неопределенными интервалами. Ин­тересно было наблюдать за этими несхожими мирами. Я то ли спал, то ли бодрствовал. То ли наблюдал, то ли созидал. Я смотрел на свои руки, на стол, на начатые труды — я вернулся к реальности...

Мало-помалу разделенная надвое жизнь вошла в свою ко­лею. Качание моих часов замедлилось. Я осознал, что такое быть и творить, почти их совмещая. Нечто при этом изменилось. Я ощутил отрадную перемену: положение «одно или другое» заменилось на «одно и другое». Я создал взгляд, способный видеть разом оба данных нам мира.

Если бы мы могли в одно и то же время находиться в царстве грез и в реальности — совершенное наблюдение стало бы возможным...

Сердце ночи

Дивная ночь заканчивается смешением густой черноты и резкого света: чудо потери и обладания разом, ночь в восхити­тельном освещении; это не то что все или ничего.

На лоне ночи, в средоточии ночи.

Мечтаниям вольно в ночи:

Отрадно одиноким, отъединившимся, отдыхающим.

ПолкЕ ночи, внезапно ополчившиеся своим могуществом!

Это тени осеняют ночь,

Тишина нашептывает ей.

Тогда невесомое тело в покое

Полноценно ощущает свои члены,

И является во всей полноте язык,

Во всей полноте — воспоминания.

Все движения и перипетии мысли явны и ясны;

Кумиры четко ранжированы.

Ступени, классы, категории

Осознаются до самой сути...

Слух

Внимать бесконечному изысканному шуму — тишине. Слышать то, что молчит.

* * *

Он укрывает все, этот песок тишины.⁵

Я вижу свою жизнь, свои стремления и любови словно древний город, засыпанный пеплом или пустыней, погребенный и полустершийся.

Но я внимаю этому звуку столь чистому, столь одинокому, столь далекому словно источнику всего самого подлинного и единственного в своем роде.

* * *

Больше ничего. Это ничего бесконечно для слуха.

Звенит еще. Звук роковой, простой, вечный, равный лишь самому себе, длящийся вечно во времени, что затерялось во вселенной слуха, сопричастный пространству, окрашенный бесконечным ожиданием, наполняющий крестообразные сферы желанием внимать.

Птицы

Первые птицы. Рождается наконец это нежное щебетание. Жизнь и многочисленные жители в высоте небес!

Щебет птиц — дробные щелчки ножниц; маленькие ножницы стригут воздух. Но какую они тишину вышивают!

Реверсия⁶

Что за своеобразное счастье — нежиться в усталости! Сладост­ная усталость, распространение до границ мира, где созидаются тела.

Я смущен нежной томностью покоя. Все возможно для человека, перевернувшегося на спину и пребывающего между бодрствованием и сном. Бери хоть вправо, хоть влево. Соб­ственное существование случайно и еще только-только воз­никло; любые мечты к вашим услугам. С другой стороны, со­знаешь собственные силы и возможности.

Утро

Реприза

Заколесили первые колеса. Возвращение к трудам, кашель и говор на едва еще видных улицах. Ожидается свежее солнце над сором повседневности.

О жизнь, о расцвечивание теней!

Прелестное утро, ты рисуешь на лице ночи.

Изысканное утро, как ты трудишься над ночью.

Жирандоли никнут, как мертвый звук.

Пусть полету парящей птицы уподобится взгляд ввысь,

К источнику слез.⁷

Пробуждение

О пробуждение, нежный свет и прелесть лазурной печали!

Слово «чистота» открывает мои уста.

Таково имя, что я тебе дал.

Здесь, в средоточии дней, что никогда не повторятся, среди дивных дум, каких не будет больше никогда. В зарождении, вечном зарождении — высшая ступень существования и дея­ний.

Все в зародыше — и все ощущает свою полноту — все, что просыпается и проявляется в золоте и чему ничья злонаме­ренность еще не в силах помешать.

Я рождаюсь вместе со всем, еще далекий от себя самого, во всем, где искрится свет — на каемках предметов, на их склад­ках, на нитях этой пряжи жизни, на поверхности прозрачных вод.

Тебя еще нет, и нежно изысканный эффект света и шума, чудо огня, шелка, их причуды вместе с приглушенными звука­ми золотят и нашептывают тебе, Утро.

Что мешает мне помедлить вернуться в свое «я», понежиться на лоне мироздания?

Почему в это утро я выбираю себя? Кто обязывает меня вернуться к моим радостям и горестям? Что если я оставлю свое имя, свои убеждения, привычки и сброшу цепи ночных грез, чтобы исчезнуть, облечься в новый образ, заботливо сложив на берегу свои одежды и бумаги?

Разве недостаточно урока тщетных мечтаний и разочарова­ний? И летним утром не звучит ли властный зов не возвращаться больше в себя? Он блещет переливами игры, мечет ко­зыри, и грезы туманят, отметая сомнения...

Есть время рождения грез, рождения всего, чему в мире нет места. Есть мгновение наготы, прежде чем одеться заново.⁸

* * *

То, что меня интересует — если такое случается, — это не произведение и не автор — но то, что вызвало произведение.

Всякое произведение — нечто совсем иное, нежели «автор».

* * *

Книгу следует читать над головой автора.

* * *

Есть нечто более драгоценное, чем оригинальность. Это универсальность. Трудиться над ней — постоянная забота.

* * *

Чего достигают своим искусством, так это прежде всего по­тери «персональности». Вылазки вовне оплачиваются ограни­чением собственного «я». Посредственный ум не найдет дороги обратно; но есть те, кто вернется к себе вооруженным способностью усваивать все как собственное и станет собою в большей мере, чем когда бы то ни было.

Дерево

Дерево поет, будто птица.

Вдруг порыв ветра. Ветра внезапного.

Ветер налетает, успокаивается, вновь налетает волнами.

Ветер навевает дереву думы, поддерживает его, пугает, ата­кует со всех сторон, обнимает. Осматривает с изнанки много­тысячные листья. Сочетается с ним браком, изменяет его то с возрастающим, то со стихающим шумом, изменяет ему с зате­рянным в лесу ручьем.

Дарит чистые мечты о ручье.

Дерево мечтает стать ручьем;

Дерево мечтает быть источником жизни в пространстве.

И время от времени становиться поэзией, чистым стихотво­рением...

На берегу моря

Внимать постоянно, слушать

Песню ожидания и потрясения времени,

Неизменное качание — раз-два, раз и два,

Тождество, множество,

Сумрачный голос, властный и сильный,

Мощный голос моря,

Повторяющего: я достигаю и теряю,

Я теряю и достигаю...

О! Метнуть время прочь из времени!

Более чем одинок на берегу моря,

Я предаюсь, подобно волнам,

Монотонной трансмутации

Из воды в воду,

Из себя в себя.

* * *

Соприкасаться с глубиной — еще не значит быть глубоким. Все умеют плавать; но одни остаются на поверхности, боясь погибнуть в бездне, другие бросаются туда как в собственную родную глубину.

В бытии, как и в море, опытный пловец достигает цели вдали от обычной жизни, к коей способен вернуться по своему желанию в любое мгновение.

* * *

У неба стоит просить лишь эйфории и способности ее выразить.

¹ Несчастный случай, происшествие (l.accident) — важная категория философии Валери. Интересно сопоставить ее с понятием случая как видимого (однако не подлинного, а лишь не понятного бытовому уму) алогизма в последующих модер­нистских течениях — например, у дадаистов или Д. Хармса. Происшествия, случаи не детер­минированы; человек одухотворен свыше — в отличие от животных, его истинная жизнь протекает в сфере духа, не поддающейся операциям рационального мышления.

² Можно перевести и так: наслаждайтесь мыслями о невозможном или о чудесном.

³ Иначе говоря: мы полагаем причины исходя из привычных, ограниченных представлений. Это в высшей степени свойственно человеку. Чуть ниже на страницах той же книги Валери отмечает, что «вещь» и «причина» («chose» и «cause») были некогда одним словом (причина отождествлялась с вещью).

Возможно ли понимание причин, если че­ловечеству не известна Первопричина? «Людей ждала судьба зверей, лишенных речи. / Но боги правильно решили, заложив / В пытливый разум человечий / Непонимание причин, зачем он жив. / <...> / Стань ясным все для вас, вы б заселили землю / Без­душной скукою. Но пагубный застой, / Как тесто, возмущен закваскою святой», — пишет Ва­лери в стихотворении «Философ и Юная парка» (перевод Р. Дубровки­на).

О «стране Случая и Неизвестности» упоминал Поль Верлен в «Записках вдовца» (1883—1884), описывая игру детей в похоронный обряд.

Безусловно, в формировании взглядов Валери на случайность и непредсказуемость бытия сыграл свою роль отрицавший причинность в традиционном ее понимании интуитивизм Анри Бергсона, старшего друга поэта. В основополагающем труде «Творческая эволюция» (1907) Бергсон писал: «На деле мы чувствуем, что ни одна из категорий нашей мысли — единство, множественность, механическая причинность, разумная целесообразность и т. д. — не может быть в точности приложена к явлениям жизни. <...> И чаще всего, когда опыт укажет нам, к какому способу прибегала жизнь, чтобы получить известный результат, мы видим, что именно это нам никогда бы и в голову не пришло» (перевод М. Булгакова).

 В январе 1941 г. над гробом философа Валери так подытожил суть мыслительного подвига Бергсона: «Тогда как философы, начиная с XVIII в., находились большей частью под влиянием физико-механистических концепций, наш знаменитый собрат позволил, к счастью, увлечь себя наукам о жизни. Его вдохновляла биология. Он внимательно изучил жизнь и понял ее, и постиг как носительницу духа».

⁴ По мысли Валери, «скука» — реакция на несуществование. В своем афоризме он соединил два ведущих понятия зарождающегося экзистенциализма. Экзистенциальная скука — ведущий мотив романа Альбера Камю «Посторонний» (1942). Французское «l’ennui» («скука») — то же самое слово, что и «огорчение», «непри­ятность» (как наше устаревшее «докука»), в отличие от русской «скуки», близкой к «равнодушию». Та же тоскливая нота звучит в теме экзистенциальной тошноты как отвращении к существова­нию, больше похожему на несуществование, в рома­не Жана-Поля Сартра «Тошнота» (1938). Таким образом, короткая фраза Вале­ри обозначила проблему во всей ее парадоксальной полноте.

 В том же смысле трактовал несуществование Сэмюэл Беккет: «Мечта / без конца и без края / о Ничто... / вот штука какая»; «Всякий день / жить начать тщился / не уверен притом / что в день некий родился» (перевод мой).

⁵ Излюбленная модернистами инверсия: не «тишина песка», но «песок тишины» как песок времени, песок вечности. Этот образ заимствовал Беккет: «Музыка безразличия сердца / время воздух огонь / песок тишины обрушили страсти / заглушили их голоса / и ни к чему больше не стремясь / — умолкаю» (перевод мой).

Это стихотворение в прозе Поля Валери необычайно музыкально; оно инструментовано смягченным звуком «с»: «се сабль дю силянс» («этот песок тишины»). И дальше: «се сиффлеман си пюр, си сёль, си люэн» («этот звук столь чистый, столь одинокий, столь далекий...»). Употреблено существительное «sifflement» («свист») — здесь это нежное, тонкое дуновение, подобное свисту соловья, птичьей трели. «Только человек и птица способны петь», — пишет Валери чуть ниже. Звуку, звучанию он придавал особое, порой ведущее значение, в угоду созвучиям создавая неологизмы, употребляя слова в необычных сочетаниях, что придает им неожиданное, подчас парадоксальное значение.

Смягченное французское «s» ассоциируется с птичьим щебетом. В следующем стихотворении «Слух» звук «s» — тоже главное «действующее лицо». Возможно, поэта вдохновило теньканье синицы, которое русским ухом воспринимается также как «синь-синь-синь».

⁶ Можно перевести авторское название как «Возвращение». Однако в оригинале употреблена нестандартная форма слова, в котором явственнее слышится «revers» — изнанка, обратная сторона. Позднее Жан Кокто разовьет философию лица и изнанки жизни как сиюминутного и потустороннего-вечного.

⁷ Жирандоли — род светильников; поэт видит ненужную при восходе солнца погасающую люстру и поднимает глаза выше, к небу, — источнику вдохновения и поэтических слез.

⁸  Мироощущение Камю и особенно Беккета   сформировалось, очевидно, не без влияния Валери, одного из родоначальников французского модернизма. Растворение собственного «я» в бесконечности, отказ от «персональности», свойственный Валери, — одна из главных примет творчества Беккета.

Перевод, вступительная заметка и примечания Ольги Щербининой