К 125-летию НИКОЛАЯ АНЦИФЕРОВА
Ядвига
Вейнерт
КАК
Я ПОМНЮ
НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА АНЦИФЕРОВА
Воспоминания
Ядвиги Адольфовны Вейнерт (в девичестве — Влядих;
(1886—1973), написанные в 1958 г., публикуютя
впервые.
Повествование Я. А. Вейнерт об Анциферове
хронологически охватывает период 1919—1921 гг., когда знаменитый краевед писал
«Душу Петербурга». Ядвига Адольфовна
Вейнерт-Влядих и Николай Владимирович Вейнерт, ее муж, были в числе зачинателей экскурсионного
дела в России и Петербурге еще до революции. Семья Вейнертов
сильно пострадала во время сталинских репрессий. Рукопись хранится в ОР РНБ: Ф.
27. Ед. хр. 390.
Познакомилась я с Николаем Павловичем
Анциферовым в 1919 г. в Музейном отделе, и воспринят он был мною
прежде всего как любимый ученик Ивана Михайловича Гревса,
то есть продолжатель его гуманных традиций, высокой культуры и душевной красоты
Учителя.
Такими же свойствами обладали и другие ученики
И. М., в частности друг Н. П. Анциферова Г. Э. Петри.
Я не помню, кому из нас выпала честь пригласить
Ивана Михайловича Гревса сотрудником только что
организованного Экскурсионного п/отдела
при Музейном отделе Охраны памятников старины и искусства.
Во всяком случае все
последующие годы он возглавлял нашу исследовательскую, методическую и
производственную экскурсионную работу, деля с нами радости и труды первых лет
строительства, бытовую неустроенность и часто — голод, высокими качествами своей
души служа нам примером стойкости в посильном служении людям.
В 1922 году, когда экскурсионная работа в
Музейном отделе была ликвидирована, все мы перешли в основанный в этом году
Экскурсионный институт, гуманитарный отдел которого возглавлял И.М. Гревс.
Дух
его влияния сказался не только на трудах и достижениях старшего поколения
сотрудников Института, но и достижениях наших учеников — так сказать духовных
внуках Ивана Михайловича, и на всех, кто так или иначе
соприкасался с Институтом.
Крупную
роль в разных формах экскурсионной деятельности играл ближайший ученик Ивана
Михайловича — Николай Павлович Анциферов.
В
первые годы нашего с ним знакомства это был еще молодой человек лет 30, только
что потерявший сразу двух своих детей. Их внезапная смерть от молниеносной
скарлатины потрясла Николая Павловича и побудила его еще горячее отдаться
работе.
В
зимнее время первого года знакомства мы встречались с ним на собраниях в
Музейном отделе, в помещении Зимнего дворца, в нетопленых комнатах, высокие
потолки которых, казалось, усиливали холод.
Приходилось
сидеть в шубах, платках, валенках, словом, кутаться во все, что у кого было,
включая перчатки и варежки.
Писали
мы карандашами, потому что чернила замерзали, а слова, казалось, превращались в
пар, медленно оседавший инеем.
В
полуфантастических костюмах того времени трудно было рассмотреть лица друг
друга. Лучше мне запомнился Николай Павлович в летней обстановке пригородов,
особенно Павловска и Пушкина (тогда Детское Село), куда некоторые из нас
перебрались на лето, чтобы организовывать и проводить экскурсии по дворцам и
паркам.
Тогда Николай Павлович, несмотря на возраст и небольшую
русую бородку — признак взрослости, солидности и учености (Одному своему
другу-школьнику Н. П. Анциферов уже в преклонном возрасте советовал: «Знаешь,
Алеша, как только подрастешь, отрасти себе бороду: в ней вся ценность».) —
производил впечатление очень юного. Было во всей его фигуре что-то
мальчишеское, какой-то задор, «неуем».
Простое
русское лицо деревенского парнишки, с небольшим, мягким, без определенной
формы, носом, с пухлыми губами и ясными серо-голубыми глазами, любопытно и
приветливо глядящими на окружающее и людей, — чем-то напоминало есенинские
стихи.
От
летнего загара (белая детская шляпа-«панамка» слабо защищала от солнца), от
выцветших бровей и ресниц глаза казались светлее и «солнечнее», особенно когда
в них загорался огонек ребячьей готовности пошалить или когда вспыхивало
неудержимое желание поделиться с собеседником или аудиторией новой мыслью,
впечатлением, планом работы.
Николай
Павлович любил вспоминать о путешествии с И. М. Гревсом
по Италии. В такие минуты глаза его становились мечтательными, прикрывались
веками, в уголках их появлялись морщинки, речь замедлялась, как будто слова
следовали за видениями итальянских пейзажей, городов, произведений искусства.
Такое
же выражение появлялось у него на лице при чтении стихов, особенно Пушкина и
Блока.
Голос
у него был замечательный: высокий тенор, он лесным ручейком журчал в эпических
фрагментах, а в минуты волнения на высоких нотах звенел и слегка вибрировал,
казалось, вот-вот сорвется.
У
него была особая привычка: перед тем, как заговорить, он втягивал в себя
воздух, и речи его предшествовал особый всхлипывающий звук: так дети приступают
к заведомо горячему питью.
Говорил
он медленно, веско, отчетливо произнося (отчеканивая) ответственные, ведущие
слова, даже иногда подготовляя к ним слушателей паузой, разнообразя речь
богатыми интонациями.
Он
очень любил природу и был страстным грибником.
В любую погоду он бродил по Пушкинскому или
Павловскому паркам, знал самые красивые и грибные места в них и возвращался с
прогулки с букетами цветов и полными корзинами грибов.
Иногда он забирал с собой детей, своих, когда
подросли Светик и Таня, — заодно прихватывал и чужих, и окруженный шумной
ребячьей ватагой, разгуливал по парку.
С детьми Н. П. был по-детски прост и всегда
приветлив, охотно отвечал на их вопросы об окружающих, говорил о деревьях и
цветах, в которых хорошо разбирался, подпевал птицам, иногда словами подражая
их манере петь. Особенно похоже у него получалась
соловьиная трель, что-то вроде «мужич ч чок, мужич ч чок!
ссиидор, ссиидор! Сало пек,
пек, кр р
рутил, веетел»… ребята были в восторге. Но стоило
кому-нибудь под березкой или осиной заметить гриб, и мирная картина менялась:
забывая о своей взрослости, «профессор» яростно на него набрасывался, стараясь
опередить соперников.
Грибное дело для него было своего рода спортом,
в котором он всегда побеждал, борясь за первенство, громя ребят за неправильный
подсчет, споря о том, кто раньше увидел гриб.
Прирожденный экскурсионист,
Николай Павлович обладал многими свойствами, необходимыми для этого вида
работы.
Главное из них — дар видения окружающего, причем
— редкая способность — он умел охватывать пейзаж крупным планом и вместе с тем
не терять из поля зрения деталей, то есть, по поговорке, одновременно видеть
лес и деревья. Видимую природу, помещение он всегда оживлял людьми, ее
населявшими. «Когда я вхожу в пустую комнату, — говорил он, — я представляю
себе, какие здесь живут люди, как они одеты, что делают, говорят…»
Свои представления он претворял в слово-образ, и
возникала картина быта — конкретный фон экскурсионной темы.
Как историк он умел связывать видимое с дальними
историческими горизонтами, что делало его экскурсии захватывающе интересными и
убедительными.
Так связывал он историческое тяготение России к
Черному морю, мечты о Крыме, Азове, Константинополе с Царскосельскими
памятниками Чесменской победы, с Кагульской
колонной, с храмом и древней Софией.
По-пушкински зримо он строил свою
экскурсию по Петербургу, «Медному всаднику», по Достоевскому и пр.
Ученик И. М. Гревса,
он обладал многосторонними знаниями и той подлинной культурой, которая давала
ему возможность самых широких ассоциаций в виде метафор, сравнений, уместно
использованных цитат.
Блестящая память помогла ему хранить и в должный
момент извлекать стихотворные и прозаические отрывки, которыми он пользовался
для подтверждения своих доводов или для украшения речи.
Николай Павлович в те годы много и горячо работал,
пользуясь разнообразными приемами творчества. Он мог часами рыться в архивных и
литературных материалах, обрабатывая их тщательно и кропотливо, выправляя,
имитируя речь, придираясь к каждому своему слову.
Но мог и внезапно ошеломить слушателя импровизированным
докладом, в котором все сразу вставало на свое место, где каждая фраза
становилась образом, горела первозданной красотой, самородным блеском.
В моменты импровизированных докладов Н. П. не
думал о форме. Тогда было впечатление, что свою только что рожденную мысль он
одевает в рожденную на глазах у слушателей оболочку, не заботясь о ней, всецело
отдаваясь творчеству; тогда форма следовала за мыслью. Это особенно покоряло.
Но бывало и так, что он чувствовал себя
оратором, хозяином художественного слова. Понимая свою силу и радуясь ей, он
сознательно вел стройные ряды слов, фраз и рассуждений — к основной мысли, как
полководец ведет дисциплинированное войско к победе. А завороженные слушатели,
затаив дыхание, следили за логическим и красочным построением речи, боясь
пропустить слово, чтобы не нарушить слитности содержания и формы.
Иногда его изысканно отделанная речь принимала
характер легкого кокетства избалованного неизменным успехом оратора, не
лишенного тщеславия учителя, позволяющего себя обожать.
Но, независимо от характера и назначения речи,
говорил он всегда хорошо, увлекая ураганом неожиданных образов, красок,
музыкальных созвучий.
Он мастерски читал свои стихи. Его манера чтения
не имела ничего общего ни с классическим скандированием старой школы, ни с
певучей декламацией романтиков, ни с разговорной подачей стихотворного ритма.
Своим гибким звенящим голосом он цитировал стихи
так, что они включались в его экскурсию, доклад, не отрываясь от темы, не
отводя слушателей от основной мысли, не отвлекая от живого слова руководителя,
— все сливая в музыкальную речь поэта.
В этом отношении характерен случай с его
экскурсией к «Девушке с кувшином» — скульптурному памятнику в Пушкинском парке.
Николай Павлович вел тогда «повышенную»
взыскательную группу артистов Художественного театра. Среди слушателей был В.
И. Качалов.
Рассказав историю Молочницы — «Девушки с урной»,
руководитель обратил внимание на окружающую обстановку — на памятник — каменный
постамент, на котором в задумчивости, в грустной позе сидит нимфа-молочница; из
ее разбитого медного кувшина льется струйка воды, которая разбивается на капли
и, падая на камень, музыкально звучит.
Роль чтеца пушкинского текста заключалась в том,
чтобы показать, как стихи поэта, как бы дробя его певучую речь на капли-слова-звуки,
передают зрительные и звуковые впечатления от скульптуры и ее окружения.
Если прочесть стихотворение так, как это умел
делать Н. П., получалось впечатление мелодекламации, где струйки воды, ударяясь
о камень, играют роль аккомпанирующего инструмента, и ясным становится реалистический метод творчества Пушкина: в стихотворении
своем, как обычно, он использовал зрительные и слуховые образы окружающей
обстановки.
Дойдя до цитаты, Николай Павлович, сконфуженный
присутствием признанного мастера художественного слова — артиста Качалова,
попросил его прочесть стихотворение.
Оно было произнесено красивым звучным голосом по
всем правилам сценического искусства, и на эстраде прозвучало бы — лучше
нельзя. Но Качалов не сумел включиться в экскурсию, не передал основного
характера стиха-песни, и прелесть показа «Девушки с урной» — пропала!
По-видимому, сам артист это почувствовал, потому
что, прочитав стихотворение, заметил: «Что-то не получилось!» Диссонансом
прозвучала «посторонняя» манера чтения.
Тема и план всякой экскурсии требуют выбора
определенного зрительного материала, оставляя без внимания все, что не входит в
тему.
Поэтому, когда экскурсию вел Н. П., становилось
страшно, как бы любознательные слушатели своими вопросами об окружающем не
нарушили единства и цельности, не рассеяли впечатления обаятельного рассказа.
Прелесть экскурсий Н. П. была еще в том, что они
не повторялись: всякий раз в хорошо разработанный и во всем знакомый материал
он вносил что-нибудь новое, свежее, только что им замеченное, придуманное или
подсказанное составом аудитории. Поэтому слушать его можно было много раз, и
всегда казалось, что слушаешь впервые.
Некоторые мысли, образы, им создаваемые, были
настолько ярки и безошибочны, что, работая на том же материале, невозможно было
от них отделаться: невольно они вкрапливались в экскурсию, и каждый из нас, по
мере своего умения, часто оперировал тем, что было придумано Николаем
Павловичем.
Это особенно чувствовалось, когда экскурсию вели
наши неспокойные ученики.
Так было с блестяще построенной Н. П.
экскурсией-картиной «Торжество и падение русской монархии» на материале
Александровского дворца в Пушкине.
Дав анализ архитектурного зала Кваренги, автор
нарисовал картину торжественного ввода во владение дворцом его первого хозяина
Александра I. Вошел он сюда через парадную дверь, властный, гордый, окруженный
пышным двором…
Но вот картина меняется.
Февраль 1917 года. В том же зале, среди
разбросанной мебели и запакованных тюков ждал решения своей участи низложенный
Николай II, который покинул дворец, выйдя в парк чрез двери, противоположные
парадным, и был увезен в ссылку.
Один из наших учеников, человек недостаточной
культуры и средней образованности, ведя экскурсию по тому же маршруту, сделал
попытку скопировать Н. П.-а.
Не в силах повторить всю сложную цепь его
образных построений, он беспомощно использовал концовку, в соответственном
месте указав на две двери и заявив недоумевающим слушателям: «Вот в эту дверь
монархия вошла, а в ту вышла».
Экскурсии Н. П. были настолько своеобразны, что
их, пожалуй, можно было стенографировать, пересказ же всегда становился
карикатурой, как, впрочем, всякая копия совершенного оригинала.
Хорошо в них было все: талантливо задуманная
тема, стройный план, его оформление словом и показом, наконец, если можно так
выразиться, исполнительская часть.
Другими словами, это было, в подлинном смысле
слова, художественное произведение, к которому ничего не прибавишь, от которого
ничего не отнимешь.
Способность и готовность Н. П. «творить все на
ходу» иногда ставила в затруднительное положение руководителя семинарских
занятий.
К концу лета ученикам нашим давалась своего рода
дипломная работа: они должны были самостоятельно разработать выбранную ими
тему, т. е. подобрать к ней материал, наметить план и маршрут и на общем
собрании обосновать и защитить то и другое. Работа кропотливая и ответственная.
Успешно выполнив ее, студент получал звание руководителя, а его тема поступала,
так сказать, в массовое производство. На таком отчетном докладе присутствовали
все члены семинара и их руководители, в том числе, конечно, и Николай Павлович.
После доклада он просит слова: «А я бы эту тему
разработал так: „…“ И льется вдохновенная импровизация, как всегда талантливая
по содержанию, блестящая по форме. Знакомый материал предстает в новой
оболочке, в неудержимом беге несутся мысли, картины, краски, стихи…
Студент — «герой дня» — забыт.
В качестве председателя задаю себе вопрос: что
лучше, призвать ли к порядку дня или пренебречь повесткой во имя того
чудесного, что даст аудитории творческая фантазия Н. П.
Выбираю последнее. Обычно слушатели восторженно
принимали такие выступления, но бывали и обиды со стороны студента-докладчика:
«При чем тут я? Разве можно было меня противопоставить Н. П.-чу?
А ведь я так старался!»
Успокаиваю обиженного: «Речь не о сопоставлении,
а о тех новых мыслях и чувствах, которые вызвало внепрограммное выступление Н.
П., а разбор темы от нас не уйдет…»
Влияние Н. П. Анциферова на всех было огромно.
Во-первых, как это всегда бывает, влияло само
общение с ним, человеком редкой культуры, таланта, наконец, просто с хорошим
человеком, делившимся с окружающими всеми богатствами своего дарования. Его
способность видеть, запоминать и включать замеченное в общую историческую
концепцию заражало всех желанием хотя бы не проходить мимо окружающего и при
случае использовать новое, связав его со знакомым.
Точно так же его речь заставляла бережнее
относиться к содержанию и форме своих высказываний.
На всех нас экскурсии Н. П., его доклады и
случайные выступления действовали как всякое художественное произведение слова,
кисти или музыки: иногда забываются детали, но память бережно хранит целое,
согретое чувствами признательности к автору.
Иногда, наоборот, запечатлевается деталь —
мысль, образ.
Развиваясь, они влекут за собой другие,
становятся темой новой экскурсии, доклада.
Со свойственной большому человеку щедростью,
делясь с окружающими своими знаниями, талантом и опытом, через книги, передавая
следующим поколениям богатство своей души, — он как бы завещал следовать его
примеру, как и сам он следовал заветам своего Учителя
(с большой буквы) — Ивана Михайловича Гревса.
Публикация, вступительная
заметка
Александра Крейцера