ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александр Вергелис

САН-МИКЕЛЕ. МОГИЛА ДЯГИЛЕВА

На его надгробии пуанты

балерин истлевшие лежат.

Треплет ветер выцветшие банты,

как у тех промокших медвежат

плюшевых, ты помнишь, на могилке
детской в Петербурге… Что за дрожь!
Из прорехи влажные опилки
высыпались… Лучше не найдешь

символа. Кошмарней о распаде
что еще поведает? Не плит
этих глянец, точно на параде
выстроенных. Камень устоит

как бессмертья ширмочка-обманка,
да и та уже не без прорех.
На галерке смерть-балетоманка
рукоплещет. Ищет. Видит всех.

МОГИЛА МЛАДЕНЦА

— Ну и как там, в земле? Каково быть прахом?

Говорю и не знаю, куда смотреть,

потому что погост твой давно распахан

под озимые. Впрочем, зарос на треть

уже лесом он. Все свое природа

возвращает быстро. Но помню я:

здесь была могилка одна. И года

ему не было… Семечками плюя,

пьяный некто мимо идет по тропке,

и не скажешь: «Стой! По костям идешь!»

Через год здесь будут стоять коробки

из бетона, ездить такси… Ну что ж,

неизвестно, кому повезло — тому ли,

кто вот так, не отведав житейских блюд,

не вкусив беды, не словивши пули,

навсегда положен под этот спуд?

Если ж прах шевельнется: «Слепите снова

из меня кого-нибудь!» — что тогда

нам сказать ему? Показать бухого

вон того прохожего? Города

в их чаду и сытой тоске? А может —

над пустыней снежною миражи?

Самый лучший — век, что никак не прожит.

Будь землею вечно. Лежи, лежи.

* * *

Нет, не землей, не песком — обожженной глиной
жизнь завершается. Если была недлинной,
но получилась — что ж, небольшой сосуд
в нужное место бережно отнесут.

Мастер не спит, не мается от безделья.
Лишь иногда осматривает изделья —
плошки, свистульки, глиняные цветы.
Что там, в углу? А что если это — ты?

Будет ли Он работой своей растроган?
Будет ли вазы перебирать с восторгом
или стыдливо их отставлять назад,
Сам от Себя растерянный пряча взгляд?

Новая глина ляжет на круг гончарный,
и повторится трепет первоначальный.
Он и не знает, выйдет ли что-нибудь,
медля немного и сомневаясь чуть.

* * *

Однажды утром, встав из-за стола
и подойдя к окну неторопливо,
ты вдруг поймешь, что молодость прошла
и благодарно скажешь ей: «Счастливо!»

Когда-нибудь вот так же, невзначай
ты все поймешь и тихо, без истерик
ты жизни скажешь: «Милая, прощай!» —
и отплывешь на безымянный берег.

И что-то там останется стоять —
не тень твоя, оставленная в мире,
а просто стол и стулья, и кровать,
и столбик тишины в пустой квартире.

А за окном — все те же тополя
останутся и две скамейки в сквере,
а дальше — город, лес и вся Земля
продолжат быть, не ощутив потери.

И только где-то, может быть, едва
держась в строфе на полустертых рифмах,
внезапно оживут твои слова,
и кто-то будет рад, проговорив их

по памяти кому-то, о судьбе
поэта вспомнив… Но, прошу прощенья,
ни к отлетевшей жизни, ни к тебе
все это не имеет отношенья.

* * *

Я шел по Петроградской стороне,

где май разбил бутылочку с духами,

где каждый дом стоял лицом ко мне,

и даже ветер задержал дыханье,

курчавый куст пошевелить боясь,

а может быть, разрушить опасаясь

двух жизней возникающую связь

и радости таинственную завязь.

Я шел себе и шел, как двадцать лет

тому назад вот так же шел, и так же

ловил щекой такой же нежный свет,

разглядывая дом пятиэтажный.

Я обернулся и увидел свой

автопортрет в чужой оконной раме

на Петроградской стороне, весной,

где чья-то юность мимо шла дворами,

в сознанье превосходства своего

над веком, что прилип к ее подошвам,

о будущем не зная ничего

и никогда не думая о прошлом.

* * *

Вот метафора — ночь, и, входящий в метафору, ты

ощущаешь сквозь толщу слоистой ее черноты

копи взоров живых, на тебя устремленных извне.

Кто, внимательно-тих, примостился на той стороне?

Кто так зорко следит за блуждающей жизнью твоей?

Что за птица глядит из невидимых глазу ветвей?

Птица певчая дрозд или филин в засаде сидит?

Нет, внимательней звезд на тебя здесь никто не глядит.

Это звезды — о да! Их сплошной совокупный зрачок.

Ты и сам, как звезда, постигающий ночь новичок.

Нет, не птицы — лучи затевают с тобой перегляд.

Это звезды в ночи не друг с другом — с тобой говорят.

И поэтому ты о бессмертии думаешь тут,

не боясь темноты и безудержной спешки минут,

тяготения лет; постигая, что, в общем, не плох

даже этот рассвет, что тебя застигает врасплох.

ОРФЕЙ И ЭВРИДИКА

Они дошли. Он выдержал экзамен —

не обернулся — и теперь стоял,

вбирая свет отвыкшими глазами

у дерева в тени знакомых скал.

Она, уже не будучи ведомой,

дышала рядом, местности земной

не узнавая. Он сказал: «Мы дома.

Мы будем жить. Иди, иди за мной!»

Пространство, время, сила притяженья

ей открывались заново, цвета

и ароматы… «Головокруженье —

вот что такое жизнь», — ее уста

шептали, и: «Любимая, живая», —

его уста шептали ей в ответ,

еще смеясь, еще не понимая,

что для нее назад дороги нет

и что душа не расстается с адом,

познав его безмолвие и тьму.

…Он все еще был с ней — рукой и взглядом.

Но женщина, что шла покорно рядом,

уже принадлежала не ему.

* * *

Один мой знакомый, разумный вполне,

полжизни назад мне казался пророком.

Он часто печалился: этой стране

пять лет, даже меньше, отмерено роком.

А книги! Бумажный вещатель свое

отжил окончательно, года четыре —

не больше протянет такое старье.

Я думал: как кисло в изменчивом мире

мне будет совсем уже скоро — без книг,

без родины — милой, хоть и бестолковой…

Я, помню, тогда основательно сник.

Но годы прошли, и мой добрый знакомый,

ошибкой в прогнозах ничуть не смущен,

продолжил пророчить грядущие казни,

крушенье столиц, окончанье времен…

Но слушал его я уже без боязни

и даже посмеивался втихаря.

Но вечером летним, окно открывая,

увидел, как плавится в небе заря

и медленно бледная синь неживая

ее заливает. И меркнущий свет,

и где-то за стенкой внезапная скрипка

меня убедили: в пророчествах лет

десяток-другой — не большая ошибка.