ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Кира Грозная

Der Schmerz

Когда появилась боль, их обоих поблизости уже не было. Ни демониче­ского старика с синими пронзительными глазами, беспрестанно щелкавшего своим фотоаппаратом, ни бесноватой старухи, которая в то время, пока я читала стихи, свистела мне со своей лавочки, а потом, пробурчав что-то о похоронах петербургской поэзии, с трудом поднялась и заковыляла прочь.

О старухе я имела смутное представление. Ее в наших поэтических кругах называли Мадам Скавронская, и была она сумасшедшей. Иногда, врываясь в библиотеки и в студии, где собирались поэты, она пыталась срывать чтения, выкрикивая непристойности и сетуя по поводу пошлой поэтики и низменных нравов современных творцов. Случалось, что мой добрейший друг, поэт Траубе, в ярости вышвыривал ее вон. Чаще же ни у кого не поднималась рука обидеть больную женщину, у коей крупная опухоль почти закрывала левый глаз и которой жить, по-видимому, оставалось недолго.

Старика я знала гораздо лучше. У него и фамилия была вполне подходящая — господин Старичков, и был он моим любовником. Разумеется, в те времена, когда в принципе способен был налепить на себя подобное амплуа. С тех пор безжалостные ветры борьбы за выживание и противостояния многочисленным порокам сдули с него лоск; я же, пройдя отрезок от 22 до 35 лет, нисколько не изменилась. У нас сохранились друг к другу нежные чувства. Поэтому Старичков, проходя мимо садика, где выступали поэты на книжном салоне, и услышав мой голос, вбежал за изгородь и принялся фотографировать меня на трибуне. Потом, пожав руки моим молодым друзьям, успев сказать каждому пару колкостей (Старичков являлся редактором литературного журнала, а сам ничего не писал, что, безусловно, развязывало ему язык в плане клеймения незадачливых пишущих), он вылетел через чугунные ворота так стремительно, словно снаружи его поджидала воскресшая молодость.

Я дочитывала послед­нее стихотворение. Протараторив концовку и объявив следующего поэта (замыкающим шел Траубе), я легко спрыгнула с невысокого подиума и бросилась вдогонку за Старичковым. Сейчас уже трудно сказать, чем был продиктован опрометчивый жест. Может быть, просто хотелось догнать старика, поздороваться, поцеловать в щечку… Кто знает?

Первые пару шагов дались сравнительно легко, правда, подумалось: сломался каблук. Ступня правой ноги странно косолапила, у меня было такое однажды, когда подо мной развалился кооперативный сапог и разломался пополам супинатор. Еще через два шага я заметила, что на меня все как-то странно смотрят, а поэт и художник Евгений Антипов галантно протягивает руку, желая поддержать...

И — боль взорвалась в голове зловонным, тускло хлопнувшим белым шаром. Я поняла, что с ногой стряслась беда, что я получила травму и нуждаюсь в помощи. Друзья отнесли меня на травку. Набрав трясущимися руками номер Старичкова, я прохныкала, что сломала ногу, погнавшись за ним, и попросила вернуться. В ответ промямлили: он опаздывает и вообще ему не на чем отвезти меня в травмпункт, потому что машина у дочери. Впоследствии поэтесса Любимцева возмущено рассказывала, что Старичков подбегал и совал ей в руку сто рублей, посылая в аптеку — вопрос: за чем? Что можно купить в аптеке на сто рублей — новую ногу?

…И так некстати вспомнился приснившийся накануне сон, в котором старуха, похожая на Скавронскую, но с трезвым, зорким взглядом и без опухоли, склонилась надо мной и внятно проговорила: «Рабочая ты лошадь, и нету тебе продыху. А если через год не родишь новых детей, то умрешь».

Я проснулась с сильной аритмией и не могла прийти в себя до третьей лекции…

Тем временем боль усиливалась. И, постанывая и покачиваясь ей в такт, я поняла, что до конца своих дней буду недолюбливать стариков, как сви­стящих в адрес читающих со сцены, так и фотографирующих их.

У меня был муж, но он фактически кормил грудью нашего младенца двух отроду лет, сидя на пенсии дома. Был, впрочем, еще один мужчина, сочетавший в себе мягкость хищного кота и зыбкую твердость динамитной шашки. Он обитал в сети «ВК» и пару раз в неделю писал мне пространные письма, начинавшиеся словами: «Здравствуй, моя пушистая кошка». Наш страстный роман сделался виртуальным, когда оказался, очевидно, угрозой чьему-то душевному благополучию. Я так думаю.

Я вообще думаю слишком много, поскольку помимо стихосложения занимаюсь наукой: пишу статьи, читаю матстатистику, муштрую дипломников. У меня в голове такая каша, что я совершенно не ориентируюсь в простейших векторах своей жизни. Я только знаю, что хочу еще детей и что директивный утренний глас Скавронской — это голос моего собственного подсознания. Но в таком коконе боли, как сейчас, например, зачать детей довольно-таки сложно.

Я позвонила мужу, который был занят тем, что укладывал малыша. Мужчине, обитающему в «ВК», я звонить не рискнула. По телефону мы с ним не разговаривали уже год. А поскольку боль усиливалась и необходимо было принимать неотложные меры, мои друзья посовещались и стайкой отвалили в сторону. Через какое-то время из-за изгороди вышел поэт Вергелиус, который вел за собой двоих представителей бригады скорой помощи. Ощупав мою ногу и вынеся неутешительный вердикт (разрыв ахиллесова сухожилия и два месяца больничного листа), молодые эскулапы отправили меня в болото беспомощных стенаний и все разрастающейся боли…

Друзья, махая руками и головными уборами вслед отъезжающей карете спасения, напутствовали меня, провожая как будто на казнь. Я угрюмо кивала, шмыгая носом. Было жалко малыша, мужа, себя, даже начальника, интеллигентного плейбоя, только вчера заступившего на новую должность в нашем женском коллективе (где, кстати, ожидались неминуемые сокращения)…

Дальше все шло, очевидно, по накатанной схеме. Уложив младенца, приехал муж. Его лицо было скорбным и красивым, и в нем еще угадывались подъеденные бедностью и служебными интригами те черты, которые я когда-то полюбила. Мне в мгновение ока наложили олдовый советский гипс, от кончиков пальцев до того места, где заканчивались самые смелые мужские надежды. Поскольку дальше их (то есть мужчин) обычно не пускали. Ни груст­ного мужа — кормящего отца, ни старика с демоническими глазами, отыгравшего свой последний тайм, слава богу, уже без моего участия.

Даже не знаю, стоит ли упоминать мужчину из «ВК». Когда-то вполне для меня реальный, занимавший много пространства как вширь, так и в рост, за последний год он превратился в блеклый фантом. Уже не верилось, что мои птичьи кости могли по-прежнему будоражить его эмоции, вызывая определенные импульсы в определенных частях, побуждавшие поисковую активность по обнаружению желанной цели. И даже не рисовалось в воображении, как мы неуклюже обнимаемся, тесня его внушительными пропорциями мое хлипкое деревце и образуя свое особое пространство.

Между нами осталось мало осмысленной связующей ткани. Разве что стихи. Да, тут он был придирчив: из каждой подборки присланных мною стихотворений выделял примерно одно, вяло прокомментировав, что вот это, пожалуй, можно не «ффтопку».

…А дальше боль завладела мною настолько, что хотелось тихонечко выть, но я угрюмо молчала, пока меня везли в каталке и выгружали на кровать в палате на три персоны, по соседству с двумя дамами, ходящими под себя.

Первое, что я усвоила по приезде на новое место жительства: моя несгибаемая нога помещается в больничный сортир. Это было главное; с остальными достижениями можно было пока повременить. Ощутив себя самостоятельной, я начала по мере силенок ползать, скакать и прыгать по коридору, от буфетной до санузла, опираясь на стул. Потом энергия иссякла. Я легла и заскучала, покусывая угол подушки, моментально намокшей…

Сон явился так внезапно, как будто какой-то человек бесцеремонно зашел в мою палату, плотно прикрыв за собой дверь. «Так, быстренько подайте соответствующего любовника для этой дамы», — хлопнув в ладоши, приказал этот незримый ведущий, созывая какой-то люд, оставшийся за дверью. Я молчала, сгорая от стыда: все-таки моя ножка была в крови и жалко провисала, а в палате пахло мочой и у соседок стояли плохо прикрытые утки. Но в дверь уже заходили мужчины. Я рассмотрела и моего мужа, умиленно укачивающего младенца, и господина Старичкова с нездоровым оживлением во взгляде (кажется, он потирал руки), и мужчину, обитающего в «ВК» (тот сразу отошел в сторону и, крайне озабоченный, достал какую-то газету). Еще там присутствовали собратья по литобъединению, одноклассники, весельчаки-санитары, похожие на подранков-котят, встречавшие меня у врат новой жизни. (Один санитар мне, кстати, понравился: с длинными волосами и дерзкими глазами, демонически-страшненький, похожий одновременно на Виктора Ракова и Виктора Авилова.) Пришельцы равномерно распределились по палате, будто не замечая похрапывающих соседок. Из этой разношерстой мужской толпы выделился крепкий суккуб с красноватыми глазами. Его звали коротко и лаконично — Боль, он так представился. Я никак не могла встретиться с ним взглядом. Разогнав всех жестом, Боль глухо, почти беззвучно произнес, что отныне меня ожидают самые смелые удовольствия, о которых я раньше не имела ни малейшего понятия.

Вслед за этой репликой появились инструменты: колющие, режущие, кусающие. Хозяин Боль принялся ласкать мои ноги, ставшие ватными и беспомощными, оставляя кровавые борозды на теле и мучительные искры в мозгу. Кажется, во сне я плакала и металась. Присутствующие мужчины, застыв в статичных позах, отворачивали лица. Вот огромные руки моего любовника-истязателя украсились двумя приспособлениями, напоминавшими гигантские точилки для карандашей. Пока Боль бормотал что-то о том, что конусообразные ножки нынче являются писком сезона, и закручивал приспособления, я выла и умоляла Скавронскую, висящую в воздухе посреди палаты, остановить этот сон, обещая, что, едва научусь ходить, я уже буду глубоко и безнадежно беременной…  

Потекли больничные дни.

Муж, родные иногда появлялись. Приносили с собой малыша — удивленного, с вытаращенными глазенками, нос клювиком. (Был у меня, надо сказать, и старший сын, рок-музыкант; иногда он тоже появлялся, но чаще исправлял свои двойки либо где-то репетировал.)

Мужчина из «ВК» безмолвствовал. Для него не настало время выходить со мной на связь. Вероятно, он настолько ценил этот дар — священное общение с «пушистой кошкой», — что смаковал его, как райское лакомство, под соответствующее настроение и никогда не писал наспех. Он проявился на четвертый день, накануне моей операции, порадовал известием, что досадная простуда отступила и, пожалуй, как-нибудь мы сможем поесть креветок в маленькой забегаловке…

Я грустно и лаконично сообщила о своем нездоровье. Обитатель «ВК» заволновался. Будучи крупной фигурой в одной из реабилитационных клиник, он, похоже, раздумывал, не предложить ли подломленной кошке свою покровительственную помощь…

Я не способна была вести переговоры. Волны боли гасили утлое сознание, а семьсот семьдесят вопросов от равнозначного количества френдов, любопытствовавших, «как я так умудрилась», заставили закрыть страницу «ВК». Я — человек стадный, зависимый от социальной сети, но волевое усилие мне на тот момент заменяли волны боли, не похожие на родильные схватки или волны кипятка — вообще ни на что не похожие. Сначала обрушиваясь на ступню, они вскоре обволакивали меня всю, как безжалостный болевой смерч. Не случайно Der Schmerz по-немецки означает «боль», думала я отрешенно.

Надо отдать должное живым, не виртуальным друзьям: они навещали меня. Приходили подруги: Машка-гречанка, Наташа — крашеная блондинка и Викуся — рыжее чудо. Была еще одна Наташа, странная, не от мира сего, я ее слегка побаивалась.

А в самый день операции поэтесса Любимцева принесла отменный студень. Я не помню, во что она была одета и в котором часу явилась. Помню только, что меня, как в детстве, кормили из ложечки. Я никогда не видала блюда, из которого торчало столько жил, костей, хрящей, каких-то спрессованных комков. Вместе с тем это был мегастудень, вкуснейшее из всех съеденных мясных блюд. Я давилась хрящами, чувствуя, как в меня перетекают запредельные, потусторонние силы убиенного животного, оборотня.

В эту ночь боль постреливала, ногу тянуло, как будто сухожилие стремительно росло, подкормленное мертвой биомассой. Кто-то в моей голове говорил мерзким голосом Куильти, обращаясь к Гумберту (вероятнее всего, ко мне же, поскольку, кроме храпящих палатных дев, никого больше не было): «Ах, это очень больно, сэр, не надо больше... Ах, это просто невыносимо больно, мой дорогой сэр...» Кажется, на этот раз я молчала, зато синхронно раскачивалась и производила еще какие-то действия: колотила ногой об ногу, отчего брызги крови разлетались по свежевыбеленным стенам, сжимала и разжимала кисти рук. К утру Куильти скончался, а я забылась поверхно­ст­ным сном.

…Он такой большой, что занимает весь дверной проем. Удивительно, ведь в «ВК» его красно-зеленая иконка размером не больше ногтя.

Поздоровавшись, он обнимает меня и целует, мазнув своей разрушительной энергией. Я слегка отстраняюсь, оберегая себя от страшных объятий. Небезопасно — как для нервов, так и для подломленных ног.

Он позвонил мне позавчера — впервые за год, после того как я закрыла страницу в «ВК». Правда, добирался до больницы долго: обещанного обезболивающего лекарства пришлось ждать более полутора суток.

Слова проникают как сквозь вату. Ожидание слишком затянулось. Душевная боль, притупившаяся за эти месяцы, потихоньку возвращается в меня почему-то через ногу. Я говорю ему об этом, и он понимающе кивает. Выражение лица, как всегда, манекенно-бодрое. Не дай бог догадаюсь, что он в какой-то степени сопереживает моей боли.

Он что-то спрашивает про мой страховой полис, заговаривает о предстоящей реабилитации. Выражает готовность лично поставить меня на ноги. Мне хочется плакать от радости, и я предлагаю прокатиться на его машине. Он пожимает плечами: ладно… правда, у него мало времени, да и мне нельзя исчезать надолго…

Ну конечно, обыщутся с капельницей.

Мы проходим наружу, мимо слегка окосевшего охранника. Он шутит по поводу ассиметрии моего туловища и специфики походки. Идти проблематично, ведь я с трудом волочу правую ногу, обездвиженную и мертвую.

Высокий статус в мире лечащих сатрапов позволяет моему повелителю загнать свою машину в ворота любой больницы. Я сразу забираюсь на заднее сиденье, и это понятно — куда еще девать костыли? Он говорит, что я смотрюсь вполне эротично, и в шутку предлагает сделать фотосессию.

Ему и раньше нравились мои приватные фото. Котовладелец гордился отсутствием любопытства у анемичной супруги, которая никогда не рылась в его смартфоне в поиске провокационных снимков. Вот бы поучиться моему мужу…

Сейчас, впрочем, меня беспокоит только одно: почему на Васильевском острове так мало укромных мест и почему загипсованная нога не помещается в просторной машине? Котовладельца тоже многое беспокоит. В частности — то, что ему беспрестанно звонят.

И все-таки я — мощный отвлекающий фактор. Интересно, отдает ли он себе отчет в том, что влечение к безногим женщинам, женщинам, закованным в гипс, женщинам в инвалидных креслах — это монстрофилия?

Последнее, о чем я успеваю подумать: моей загипсованной ножке место в открытом окне. Пусть победно торчит из окна, пусть пугает прохожих — своего рода белый флаг, триумф ополоумевшей страсти.

Стараясь изо всех сил справиться с болью и не зареветь, я тихонько бормочу, напоминая ему, что мы вытворяли раньше, когда оба были здоровы, как нашли фаллоимитатор на своей съемной квартире…

Он хмурится, и почти забытые упаковки лекарства сыплются прямо в подол моего красного платья.

Вот он, мой господин Боль, думаю я, чувствуя, что теряю оставшиеся силы и мне срочно нужно добраться до постели…

Новый день, неотличимый от предыдущих. Мои соседки просыпаются, тихонько и жалобно обсуждают свои недомогания. Пожилая соседка Галина, которая мается с задержкой стула, лежит, подобравшись, как на смертном одре, с просветленным взглядом, с ханжеским лицом. Долгий протяжный звук, который наконец издает ее плоть, извещает две смежные палаты о том, что процесс потихоньку движется и продукты распада покидают исхудавшее тело. Я не реагирую; я с уважением отношусь к отправлениям болезного тела.

У Галины сломана и заменена шейка бедра. Каждый день приходит ее сын-программист и помогает матери принять сидячее положение. Она сидит, как взъерошенная птица на жердочке, а потом медленно встает на ноги и героически нарезает круги по палате, опираясь на ходунки.

Вторая соседка, Мирра, сильная, веселая пятидесятилетняя женщина, работает строителем. Она упала с лесов и получила открытый перелом ноги. Заточенная в аппарат Илизарова, она совсем не может перемещаться на костылях и по ночам тихонько плачет от боли. Из-за того, что женщина попала в больницу на праздники, к ней четыре дня никто не подходил, не делал перевязок. Теперь из ее зловонной раны торчат черные кости, и хирурги, посовещавшись, уже начали отщипывать наиболее никудышние куски.
К Мирре приходят муж и сын, они практически одного возраста. Муж — русский, из Ферганы. Он опекает свою «подломанную лебедушку», моет, выносит на улицу погулять и покурить.

Я лежу в кровати, чувствуя свою боль не как боль Куильти, или Гумберта, или молодогвардейца (так меня в детстве учила мама). Я чувствую ласки господина Боли и в свою очередь думаю о том, чем подкормить это алчное, ненасытное, неистовое в любви существо.

И конечно, когда меня выпишут, это чувство обрушится в первую очередь на оторопевшего мужа… Мне ведь нужно оправдываться перед своим будущим потомством.

В эту ночь боль бьет кувалдой прямо по травмированному месту. Тихонько повизгиваю, чтобы не выть в голос. Опустошаю пачку обезболива­ющего. И все затихает…

После того как снимут швы, как выпишут меня домой, загипсованную до попы, и как наконец с моей ножки срежут гипс, я попаду в лучший реабилитационный центр Питера. И здесь он, мужчина из «ВК», —  царь и бог. Он знает обо мне все, и мне не будет нужды казаться кем-то другим. Я — просто смиренный сгусток угасающей боли. Ну разве что иногда пререкающийся с болью агрессивной, нечеловеческой. И когда нечто подобное наступит, он сурово накачает меня обезболивающими препаратами.

Я знаю, что поздней осенью выйду отсюда на двух ногах. Более того, я выйду отсюда совсем другим человеком.

Зачем же, задаю я себе вопрос, мне нужна была эта боль? Зачем мне нужно было лишаться работы, на которой я каждый день вела свою персональную войну? Может быть, затем, чтобы этот уязвимый и всемогущий мужчина покинул «ВК» и заговорил со мной живым, человеческим голосом? Или чтобы муж начал посильно заботиться обо мне?

А может, чтобы я поняла, усвоила эстетику боли? Испытала боль Скавронской, оплакивающей умершую поэзию? Увидела лохматого, полного идей и планов, крепкого, почти юного Старичкова, влюбленного в мою молодость?

Расцветает осень; в этом году меня лишили лета.  

Боль меняет очертания, становится кружевной, витиеватой.

Я вынашиваю в себе тайну тайн. Она живет в отрыве от меня, но беспрестанно требует пищи. Откуда этот подарок — никто не знает. Да и какое имеет значение…

Реабилитация идет полным ходом. Скоро мне уже не понадобятся костыли. Наоборот, понадобятся три свободных руки. В каждой из трех — по младенцу. А у меня — всего две. И кто подаст мне оставшуюся третью руку… да-а, вот это уже своего рода лотерея.

Боль по-прежнему со мной, но теперь она усмирена, крадется рядом, как верная псина. И я, наклонившись, осторожно треплю ее загривок.