ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Дмитрий Румянцев

К русской философии

Чужие лекции прочел

о правде, об искусстве.

И их аттическую соль,

и русский мед, и уксус,

казалось бы, смешал в своей

омытой новой чаше.

Но тот же лезет сельдерей

и в нашем настоящем.

Вот так мы были — татарва,

а стали — византийцы.

Чужого отблески ума

подсвечивают лица.

И тот же сдвоенный орел

взирает со штандарта

(под наши споры о своем,

под снег, валящий в окоем

от октября до марта).

Таврида осенью

Теней и звезд ночная карусель.

Дыханье ветра с придыханьем моря.

Какой-то катер тарахтит к земле:

кряхтит, плюется. Мне же — мало горя.

Есть, как сказал поэт, покой и воля.

Лежим, раскинув руки, на спине

с тобою и поврозь на валуне.

И Вероника расправляет косы:

над головой растут, сгорая, звезды.

Под хруст волной облизанных камней

ты от меня сквозь мрак идешь ко мне.

..................................

Мы разошлись. И разошелся ветер,

и он теперь совсем один на свете

бежит от валуна до валуна.

Далекий смех. Покинутые дачи.

Земля и море любятся на брачном

полночном ложе. В мол стучит волна.

А ты идешь походкой Береники

в прочитанные книги. Берег дикий,

любовный треугольник/полуостров не сводим

к двоим,

что над водой одним носились духом.

Луна дорожкой света делит бухту

на ад и рай, который тоже — Крым.

Душная ночь. Отрывок

Друг хлещет горькую и жалуется мне

на безысходность, безразличье, мелкотравье.

А где-то через ночь идут, гремят составы

и длится жизнь. Но, как удавленник, в окне

висит луна. И напряженье нарастает,

и бьется бабочка о лампочку в огне.

Охрипший, дерганый, друг пробует шутить:

«На сорок градусов спиртного да простуды,

да сорок возраста, плюс сорок пополудни

псалмов не хватит. Там, в сороковом, Давид

в болезни Бога звал. И я имею виды

срок у своих сороковин переменить:

прожить сто лет еще…»

Но ясно вижу я:

ему сейчас, в какой-то миг, изменит голос.

И грубый хаос холостяцкого жилья,

и одиночества весь необжитый космос

прорвутся судорогой боли. Тонкий волос

судьбы несет его над адом бытия,

но истончается. И чтобы не видать

полночных слез его, и жалости не выдать,

я выхожу курить с созревшею обидой

на Божий промысел. Действительно, когда

жизнь наша сделалась насмешливой, безвидной,

а я — помочь бессильным? Темная вода

забвенья уличного льется на балкон,

где я стою с собой. Но склеились, как почки

кленовые во мгле чернорабочей,

юнцы с юницами. Движения закон

перемогает все. А нас он знать не хочет —

мы сушим весла. Так? Но подожди, Харон!

Куда ж нам плыть? Уже ни Летой, ни Коцитом

не напугать нас…

Концерт

Покуда на сцене безумец лабал рок-н-ролл

и нас оттесняли от касс полицейским кордоном,

и девушка, путаясь в сумочке, пудру с кондомом

достала на свет, я болтался тряпичным пьеро

с улыбкой сквозь слезы, на тертом каркасе картонном,

под плачи хоров.

Я сгреб коломбину, уткнувшись в прокуренный рот,

в холодную куклу в закуте за огненной сценой    

крича, что уже не люблю ту вагонную сцепку,

что нас протащила по жизни. Тряпичный урод,

я шел сквозь ряды запьяневших, в довольные спины

извергнув хулу, рассмеявшись на смех арлекина.

— Уйди, отпусти! Мне теперь хорошо одному

средь рваного мусора на пепелище концерта.

Заткнув стихотворный фонтан по закону оферты,

я видел измятую куклу на голом полу.

Какой-то ребенок ее для кумира берег?

И что: этот рок — ради нас и действительно Рок?

Бумажки, бутылки, окурки: — Уйди, отвернись!

Прощай, и прощание твердо приветствуй приветом.

Уже не любовь, не вражда — отчуждение это.

Уже сорвалась (и, похоже, действительно) жизнь!

И снова смеется за сценою злой арлекин.

И я на вершине гордыни, как Один, один.

И я в одиночествах смысла, как Оден, один.

Трактат о ничтожестве изящного словосложения
 
без любомудрого наблюдения за жизнью

Слово — страсть, игра стихий,

а не труп, лишенный жизни.

Что же я влюблен в стихи

в формалине формализма?

Так Базаров век назад:

«Есть хрусталик, есть сетчатка:

где у барышни в остатке

томный взгляд?»

Только Пушкин, что писал

о «Пьете» Буонарроти,

наблюденье мертвой плоти

отрицал:

«Гений и злодейство — две

вещи несовместные!»

Впрочем, он и сам в письме

к Алексею Вульфу «чистый

гений» Анны Керн посмел

«вавилонскою блудницей»

обозвать. Ах, что за нрав:

где он, прав?

Так цветы великих книг

вырастают на компосте:

и крапленый черновик —

персть, сукровица и кости.

Тем и люб в своих стихах

тот, кто хоть отчасти вечен, —

в славословье им подмешан

смертный страх:

— Чу, Жуковский!

«Раз под вечер…»

ОХ! и АХ!

* * *

Ночь. И мафия вновь открывает глаза.

Ножик месяца тычет мне в бок.

Подтанцовка ворья: их «законник» сказал:

— кошелек на кону, кошелек!

Эти черные улицы, черный разбой,

черный бумер и визг тормозов

объяснят ли мне Бубер, Бердяев, Толстой

вплоть до зауми — с самых азов?

Я немецкий учил и английский учил,

я по фене полкласса прошел.

И повадки свои под нее заточил,

но не принял душой.

А она мне: — Ну что же, чудак-фраерок?

На меня, как легавый, не лай!

Сколько есть на Руси не скривленных дорог?

Выбирай из любых непроезжих дорог —

выживай среди нас, выживай!

Я же нож наточу, карандаш заточу,

я с пером подойду к Иртышу

и в блокноте лирический план очерчу,

попишу, ей-же-ей, попишу!